Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Фараон Мернефта
Я выздоравливала медленно; Аснат и спасший меня добрый врач Суанро продолжали ухаживать за мною и постепенно сообщали мне новости.
Двор находился в Танисе; однажды во время моего бреда Рамзес посетил меня и, молча поглядев, вышел со вздохом. Больше он не приходил, но часто осведомлялся о моем состоянии.
Я выздоровела скорее, чем того желала. Шеиефрес ежедневно навещал меня, но был сдержан.
Я еще не виделась с Рамзесом; даже мысль о том, чтобы предстать пред ним, приводила в трепет. Наконец через одного из своих приближенных он дал мне знать, чтоб на следующий день я приготовилась его принять, ибо брат хотел объявить двору о моем сговоре с Шенефресом.
Утром я приказала нарядить себя с особой тщательностью. Мне хотелось быть прекрасной и своею внешностью смягчить сердце Рамзеса (я знала, что он поддается впечатлению). Поэтому я надела пурпурное, богато вышитое платье, самые дорогие из моих драгоценностей и клафт, украшенный царскими знаками. Когда одна из моих женщин поднесла мне металлическое зеркало, я без хвастовства могла признать, что была на редкость красива, а внутреннее волнение, румянившее щеки и заставлявшее блестеть глаза лихорадочным блеском, увеличивало мою прелесть.
Мне доложили, что посланные от Шенефреса просят принять их. Я изъявила согласие, и один из моих офицеров впустил старого дворецкого моего жениха и несколько рабов, несших корзины и ящики, полные тканей, драгоценностей и других подарков. Старик пал ниц, умоляя принять эти вещи, присланные его господином.
Приближалось время прихода царя. Я отправилась в приемный зал, где заняла седалище из слоновой кости, стоящее на возвышении рядом с золотым троном Рамзеса. Шенефрес, ожидавший в зале, приветствовал меня и проводил до моего места.
Появился церемониймейстер, объявивший, что фараон, радуясь моему выздоровлению, объявленному жрецами окончательным, шлет подарки и сам скоро явится.
Началось величественное шествие дворян и невольников, несших подарки: корзины, наполненные дорогими тканями, шкатулки с благовониями и драгоценностями, золотые и серебряные чаши и блюда, редкие растения с сочными плодами и заморскими птицами с блестящими перьями, привязанными золотыми цепочками к цветущим веткам. При виде столь щедрых даров в мою душу закралась надежда: первый гнев царя прошел.
Но мое сердце замерло. Как обойдется со мной величественный брат? Быть может, вместо прежней привязанности взгляд фараона выразит отвращение и презрение. Шенефрес, не спускавший с меня глаз, видимо, понял мои опасения и, наклонившись, прошептал:
– Кажется, боги смягчили сердце Рамзеса и остудили гнев, поэтому надейся на его доброту, беспредельную, как и милость Озириса.
Послышался звук оружия: гвардейские офицеры, сопровождавшие царя, выстраивались в галерее, и я заметила между колоннами высокую фигуру брата, приближавшегося в сопровождении жрецов, веероносцев и огромной, повсюду сопровождавшей его свиты. Трепеща, я шла к нему навстречу.
Лицо царя было строго, глаза сурово глядели из-под нахмуренных бровей. Когда он приблизился, я хотела произнести несколько приветственных слов, но губы не повиновались мне; я опустилась на колени и прижала к губам его руку.
Все думали, что таким образом я выражала благодарность за великолепные дары, но Рамзес понял мою немую мольбу о прощении. Чело его прояснилось, он нагнулся, поцеловал меня в лоб и отвел к моему месту и сам сел на трон.
Я чувствовала, что он смотрит на меня, но, пылая от стыда, не смела поднять глаз и почувствовала облегчение, когда Рамзес добродушно сказал:
– Я счастлив, Термутис, что вижу тебя излечившейся от страшной болезни, которая в течение стольких месяцев лишала нас твоего общества. Постараемся дарами и жертвоприношениями доказать бессмертным твою благодарность.
Сопровождавшие фараона жрецы, среди которых был и мой спаситель, благословив меня, поднесли драгоценные амулеты, которые должны были навсегда оградить от дурного глаза.
Затем Рамзес объявил всему собранию, что, ценя верность Шенефреса и оказанные им услуги стране и царю, отдает меня ему в жены. Он приказал Шенефресу подойти, вложил мою руку в его, отдал ему перстень с собственного пальца и великолепное ожерелье.
Обхожу молчанием нашу свадьбу, отпразднованную несколько дней спустя, потому что это торжество, для многих женщин являющееся счастьем, для меня было печально, сердце мое было преисполнено воспоминаниями об Итамаре.
Шенефрес чувствовал, что я не люблю его; он шпионил даже за моими мыслями, и хотя пред людьми оказывал уважение, подобающее женщине царской крови, зато наедине не стеснялся: в горьких и оскорбительных выражениях упрекал за равнодушие к нему и за постыдную любовь к недостойному.
Иногда эти припадки ревности к умершему бывали для меня очень тягостны, но я все выносила безропотно, сознавая себя виновной, и не смела жаловаться Рамзесу, так как он мог ответить мне, что муж вправе требовать любви и благодарности.
Я с большей радостью и готовностью подчинялась бы желаниям Шенефреса, если бы не терзалась страшными опасениями за участь своего ребенка.
Избиение еврейских детей, вызванное страшным предсказанием, продолжалось, я боялась узнать о гибели сына. Однажды Аснат сообщила, что получила известие от Иохабед о том, что ей невозможно скрывать малютку, чудесным образом спасшегося от всех опасностей. Я провела бессонную ночь, страх материнского сердца внушил план, имевший шансы на успех. Я приказала передать Иохабед, чтобы она положила ребенка в хорошо просмоленную корзину, оставила бы ее в тростнике в том месте, где я купалась с моими прислужницами, чтобы подумали, будто Нил случайно занес туда утлую ладью, которой отчаявшаяся мать доверила свое сокровище.
Я рассчитывала, что одна из моих служанок заметит корзину, найдя в ней ребенка, покажет мне; тогда никто не помешает воспользоваться царской прерогативой даровать жизнь одному из бедных созданий, осужденных на смерть царским указом.
Конечно, я не могла сразу оставить его при себе, чтобы не возбудить подозрение в Шенефресе, интересовавшемся, что сталось с ребенком, хотя я и уверила мужа, что малыш умер при рождении. Поэтому я хотела поручить его Иохабед, чтобы она воспитывала его до того времени, когда я буду в состоянии открыто покровительствовать ему.
Мне предстояло увидеть дитя любви, не виданное мною со дня его рождения, потому что Шенефрес тщательно следил за мной, случайное свидание или прогулка в еврейский квартал могли возбудить подозрения.
Пока прислужницы сбегали вниз и расстилали ковры около маленькой бело-голубой полосатой палатки, я остановилась на первой ступеньке каменной лестницы, жадно всматриваясь в тростник и воды Нила, сверкавшего на солнце как зеркало.
Вздох благодарения вознесся из груди моей к бессмертным: не было ни малейшей волны, которая могла бы повредить утлую ладью, колыбель моего сына.
В эту минуту одна из женщин воскликнула:
– Смотрите, в тростнике корзинка, ее, вероятно, потеряли!
У меня подкашивались ноги; поняв это, Аснат сошла вниз и велела одной из прислужниц:
– Зета, достань корзинку, хочется взглянуть, что в ней…
Молодая девушка, к которой обратилась Аснат, немедленно бросилась в воду.
– О госпожа, – воскликнула она, – тут лежит ребеночек, прехорошенький, как ангелочек!
Зета вернулась к лестнице, по которой я медленно спускалась, и подала корзину моей подруге.
– Какой прелестный ребенок! – воскликнула та. – Взгляни, Термутис. Кто бы мог покинуть бедное создание, предоставив его воле богов и волн?
Я увидела лежавшее на дне корзины крохотное существо, завернутое в белые пеленки. Его большие черные глазки были раскрыты, и по щекам катились крупные слезы.
– Это, без сомнения, еврейский ребенок, – сказала я, – должно быть, его бедная мать, не надеясь спасти малыша от слуг фараона, отправила его на воды Нила. Она предпочла, чтобы он умер вдали от нее или чтобы какая-нибудь сострадательная душа приняла несчастную малютку. Боги привели его ко мне, я спасу его.
Я положила руку на грудь ребенка в знак моего покровительства. Увы, я и не подозревала, что бившееся под моими пальцами сердечко со временем преисполнится гордостью, честолюбием и ненавистью к Рамзесидам; неумолимая судьба заставляла меня спасать именно того, кому суждено навлечь все предсказанные беды на мои родину и семейство.
К счастью, будущее скрыто от смертных, и в ту минуту я ощущала только радость и любовь.
Я приказала отнести ребенка в палатку и прибавила:
– Надо отыскать какую-нибудь еврейку, которая возьмется кормить малютку. Я позабочусь, чтобы ее не беспокоили. Зета, иди на дорогу и приведи ко мне первую встречную.
Она вернулась в сопровождении девочки лет одиннадцати или двенадцати, прелестное личико которой живо напомнило мне Итамара.
– Это – Мириам, дочь Иохабед, – шепнула мне Аснат, а девочка пала ниц передо мною.
– Встань, дитя, – по-доброму произнесла я. – Не знаешь ли ты кого-нибудь, кто возьмется ходить за ребенком, пущенным на Нил женщиной из твоего народа, которого боги привели ко мне, чтобы я спасла его? Я заплачу за уход за малышом и буду покровительствовать впоследствии.
Она пролепетала, что приведет мать, недавно потерявшую младенца, которая с радостью услужит мне.
– Приведи ее сюда сейчас же, пока я не вернулась во дворец.
Мириам убежала, а я, выкупавшись, легла в палатке и приказала подать ребенка, который заплакал.
Я ласкала и целовала младенца, он успокоился. Я рассматривала его: действительно, ребенок был редкой красоты и как две капли воды похож на отца. Я не могла им налюбоваться, равно как и мои прислужницы, толпившиеся около меня и не подозревавшие, как сильно я интересовалась его судьбой. Они думали, что только красота его смягчила мое сердце.
Я с нежностью прижимала ребенка к своей груди, когда вдруг появилась бледная и трепещущая Иохабед. Она пала ниц и приложилась к земле, я приказала ей встать.
– Ничего не бойся, добрая женщина, я желаю тебе добра. Возле того места, где я обычно купаюсь, мои женщины нашли корзину, в которой был этот ребенок. Кажется, он принадлежит к вашему народу. Он недаром приплыл по священным водам Нила, словно прося моего покровительства. Я заменю ему родителей, корми и воспитай его, я щедро заплачу за твои заботы о нем.
Сняв с себя амулет на золотой цепочке, я надела его на тонкую шейку ребенка и завернула его в дорогой платок.
– Назову его Мезу – сын воды, – сказала я, целуя малыша, и, подняв его к солнцу, прибавила: – Ра – могучий бог, пославший мне это дитя, – сохрани и защити его. Женщина, возьми ребенка и давай мне знать о нем. Скоро я покину Танис, но когда будешь в Фивах, то принеси его во дворец и получишь вознаграждение.
Иохабед приложилась к моим ногам и, забрав ребенка, скрылась.
Мне казалось, что с моей души свалилась огромная тяжесть: я обеспечила жизнь моему ребенку и могла покровительствовать ему в будущем. Так что, когда встречу Итамара в царстве теней, где все люди равны между собою, мне не придется краснеть перед ним. Однако я очень опасалась чем-либо выдать свое счастье, поэтому притворилась утомленной и печальной. Я ужасно боялась, как бы Шенефрес, вечно подозревавший меня и отслеживающий каждое мое действие, не догадался бы об истине.
Все обошлось намного проще, чем я ожидала. Шенефрес не выразил даже малейшего неудовольствия по поводу усыновления ребенка, и я имела возможность видеть малютку, которого Иохабед иногда приносила ко мне.
Она открыто объявила, что это ее собственный ребенок и она сама пустила его на воды Нила; таким образом, на меня не могло пасть подозрение. Когда Мезу исполнилось четыре года, я взяла его на воспитание в свой дворец.
Волнуясь, показала его Рамзесу, но очаровательная миловидность и ум мальчика, значительно превышавший его возраст, понравились царю. Фараон стал оказывать ему большое внимание, часто заставлял разговаривать с собою, получая от Мезу всегда верные и даже поразительные ответы.
Благородный жрец и врач Суанро, оставшийся моим другом, воспользовался таким добрым знаком, чтобы сообщить всю правду и убедить царя, что мальчику, в жилах которого течет кровь Рамзесидов, следует дать подобающее воспитание; Итамар поплатился жизнью за преступную дерзость, но мать Мезу была дочерью фараона.
Рамзес спокойно выслушал это объяснение и с тех пор открыто покровительствовал Мезу, который перестал быть всего лишь хорошенькой игрушкой в моем доме.
Сначала его поместили в число детей, составлявших общество царских сыновей, а затем, по повелению фараона, он был определен в знаменитую школу дома Сети, где воспитывались самые образованные и благородные люди Египта.
В злобном сердце Шенефреса проснулось смутное подозрение, вызванное моей нежностью и необычайным сходством Мезу с Итамаром. Мой страшный муж с затаенною ненавистью следил за мальчиком, но доказательств не было, а открытое покровительство царя не позволяло ему что-либо предпринять; но за материнское счастье я поплатилась массой тяжелых домашних сцен.
Протекли года, ребенок стал юношей, и жрецы дома Сети рассыпались в похвалах его редким способностям, прилежанию, мужеству и ловкости; ему недоставало только дара слова, и главным орудием его красноречия было перо.
Его любовь и благодарность ко мне были трогательны, и все печальные мысли разлетались, когда он усаживался возле меня, с блестящими глазами и пылающим лицом рассказывал о своих успехах, занятиях и обо всех событиях своей ученической жизни.
Иногда казалось, что я вижу Итамара: рост, черты лица, движения были у сына те же, что и у отца, но выражение глаз было иное: в кротком и сладостном взгляде его отца не было гордости, упорства, бурных страстей, сверкавших в пламенных глазах Мезу.
Однажды он сообщил, что старый жрец, учивший его науке звезд и светил, составил для него личный гороскоп, который сулит славную будущность.
«Ты населишь пустыню, – сказал ему пророк. – Под жгучими лучами Ра ты принесешь тысячи жертв богу и умрешь на такой высоте, что только один будешь столь близок к облакам».
Радуясь блестящей будущности сына, я ласкала его черные шелковистые кудри и благодарила богов за покровительство.
С окончанием образования Мезу получил блестящую должность при дворе, но удача выскочки возбудила зависть и тайное роптание египетских вельмож, жадно ловивших случай очернить его перед Рамзесом. Мелкие дрязги ожесточили характер Мезу: веселый и предприимчивый юноша стал мрачен, задумчив и необщителен.
Мечтой моей жизни стало женить его на молодой знатной египтянке и этим союзом уничтожить предрассудки, вредившие его будущности. Красивый, умный и высокопоставленный молодой человек, которому я покровительствовала как сыну, не встретил бы отказа, но, к моему изумлению, Мезу выразил отвращение к браку и умолял оставить мысль о женитьбе.
Он начал глубоко сочувствовать несчастному народу, из которого происходил. Он постоянно навещал своих мнимых родителей, Амрама и Иохабед, привез с собой в Фивы их сына Аарона, которого считал своим братом. Он часами разговаривал с хитрым и остроумным человеком, учил его и заставлял рассказывать историю своего народа и подробности о страданиях и унижениях.
Незаметно я постарела, а Мезу минуло тридцать лет. Мое здоровье было очень слабо, я чувствовала, что смерть приближается. У меня возникло навязчивое желание умереть там, где случилась драма моей жизни.
До моего отъезда в Танис придворная интрига снова причинила Мезу неприятность, и я умоляла Рамзеса дать ему место командующего армией, так как это назначение, надолго удаляя его из Фив, дало бы возможность улечься всем неурядицам. Моя просьба была исполнена, да и время было подходящее – готовился поход, кажется, против ливийцев.
Счастливая и спокойная, я прибыла в Танис в сопровождении Шенефреса, который, в отчаянии от угрозы потерять жену навсегда, окружил заботами; по-своему он любил меня, но, увы, его мнительная ревность пережила года.
Несколько недель спустя после нашего приезда я лежала на своей плоской кровле, с которой открывался вид на сады, и с наслаждением вдыхала свежий воздух. Лучи заходящего солнца золотили верхушки пальм, отбрасывая красноватые тени на темную зелень рощ и фантастически освещая полный воспоминаний сад.
Я погрузилась в грезы о былом: вон окруженное розовыми кустами окно, через которое послание Апофиса упало на колени Аснат, давно умершей; а под кудрявой листвой рощи я снова увидела Итамара и ту ночь, я любовалась им, освещенным луною, грустным и прекрасным молодым мужчиной; сердце забилось при воспоминании о блаженном часе, лучшем в моей жизни, потому что, помня лишь о любви, я совершенно забыла перенесенные страдания и не хотела знать о тех, которые нам еще предстояло пережить.
Мне доложили, что Мезу, прибыв из Фив, просит принять его. Я приказала немедленно пустить его, так как вид возлюбленного сына всегда был бальзамом для моего сердца.
Когда все вышли, он уселся на подушку возле моего ложа и прижал мои руки к своим губам:
– У тебя очень страдальческий вид, глаза обведены темными кругами. Дорогая матушка, найду ли я тебя в здравии, когда вернусь? Я останусь одиноким и покинутым без тебя. Кто будет любить меня так же, как ты?
Кто из ныне живущих, думая о великом законодателе Мезу, не представляет себе величественного строгого старца, бесстрастного исполнителя воли Бога Израильского, боровшегося с надменным фараоном и покрывшего землю египетскую бедствиями и жертвами?
Минувшие века пощадили лишь великого пророка, который сумел создать народ и основать религию, но столетия сгладили личность Мезу, который, будучи молодым, красивым и любящим, горько оплакивал потерю покровительницы.
Я ласково погладила его склоненную голову. Он выпрямился и, глядя на меня с отчаянием, прошептал:
– Что за странная тайна заключается в том, что ты, гордая царевна, так полюбила сына презренного народа?
В эту минуту его взгляд, обычно мрачный и суровый, остановился на мне с тем же кротким и ласковым выражением, каким всегда светились глаза Итамара.
Мое сердце смягчилось; привлекая сына к себе, я прошептала в ответ:
– Ты узнаешь все. Перед смертью хочу открыть тебе горестное прошлое, которое нас связывает, но сначала перенеси меня ближе к перилам, здесь я задыхаюсь.
Он поднял меня своими сильными руками и отнес на груду подушек, лежавших у самого края плоской кровли, но на меня напала такая слабость, что я безропотно опустилась на подушки и долго не могла произнести ни слова. Мезу понял мой немой знак и никого не звал.
Луна залила все своим серебристым светом, когда я собралась с силами прошептать:
– Посмотри на сад, Мезу. Видишь мраморную скамью в беседке из акаций? Много лет тому назад возле скамьи стоял мужчина, такой же высокий и красивый, как ты, и, глядя на наш дворец, мечтал о жившей в нем женщине, как вдруг пред ним явилась та, которую он любил. Он упал к ее ногам и целовал ее одежду, а она, позабыв обо всем, кроме своей любви, отдалась ему. Этим человеком был твой отец, еврей Итамар, а женщиной – Термутис, дочь фараона.
Мезу слушал меня с напряженным вниманием.
– Ты моя мать? И ты не покинула меня – недостойное существо, пятно на твоем знатном имени? Где мой отец? Ты, не покинувшая ребенка, не могла отвергнуть любимого человека. Скажи, где он? Если он бежал, тогда я найду его и приведу к твоему смертному одру, чтобы ты взглянула на него в последний раз. Не бойся за свою тайну, я умею молчать.
– Возлюбленное дитя мое, – отвечала я, целуя его в лоб, – вскоре я снова увижу твоего отца там, где царит полное равенство, где все созданы Озирисом из одинаковых лучей его благости. Я без стыда могу встретиться с душою Итамара, потому что берегла тебя, любила и воспитала. Тебя, дитя нашей любви, оставляю богатым и сильным: все, что могла дать тебе, кроме материнской любви, я дала. Что же касается твоего отца, то он убит кинжалом: рука мстителя смыла в его крови честь фараона.
– А, – прошептал Мезу, бледнея, – значит, правда, что один из членов нашей семьи, имени которого никто никогда не произносит, умер насильственной смертью, и тот, чье имя изглажено, мой отец? Умоляю тебя, мать и благодетельница, расскажи мне все в эту торжественную минуту.
Он наклонился надо мною, и я тихим голосом все рассказала.
– Ты родился возле трупа своего отца, – сказала я в заключение, – но если ты любишь меня, то никогда не станешь искать убийцу, который лишь орудие царской воли.
Я не хотела, чтобы он убил Шенефреса, если бы случайно узнал истину, и заметила лихорадочное волнение, с которым он меня слушал.
Вдруг он выпрямился во весь рост и поднял к небу сжатые кулаки.
– Я отомщу за тебя, услышь эту клятву, дух моего отца! Я разобью ярмо, гнетущее наш несчастный народ. Я буду бороться и дам ему независимость, пот перестанет течь с чела моих братьев на землю рабства. Никто не покраснеет больше, пожимая нашу руку, и настанет время, когда все низко склонятся перед этим презираемым народом и мир будет им управляться. Такова будет моя месть за перенесенные вами страдания, несчастные родители! Так сбудется предсказание о моем будущем! Я заселю пустыню, основав великий народ, и умру, высоко стоя над смертными на престоле Израиля, с которого буду править с мудростью и милосердием.
Я слушала его с волнением и страхом. Вдруг луч восходящего солнца озарил плоскую кровлю и осветил розовым ореолом бледное, прекрасное лицо Мезу и его возведенные к небу сверкающие глаза, в которых отражался океан эмоций.
Я вздрогнула. Неужели Ра, который приветствовал его рождение, услышал и освятил эту страшную клятву?
Но размышлять об этом я не могла, слишком много волновалась в эту ночь и лишилась чувств.
Когда я очнулась, то увидела, что Шенефрес стоит у меня в ногах постели, а Мезу, прощаясь, поцеловал мою руку и вышел; это была наша последняя встреча при моей жизни. С того дня я начала чахнуть и, не вставая с постели, с часу на час ждала своего освобождения. Вечером, когда я снова лежала на плоской кровле, беспокойство, мучившее меня с утра, превратилось в леденящий холод, охватывавший все мое тело. Все вокруг меня кружилось, будто освещенное пламенем пожара, затем меня ошеломило сильное потрясение.
«Я восхожу к Ра», – подумала я. Затем сердце мое сжалось: нет, я иду на суд, страшные безжалостные судьи царства теней будут судить мои сердце и дела.
В эту минуту предо мной явилось сияющее существо. Его спокойный величественный вид выражал благодушие.
– Дух Термутис, – молвил божий посланник, – прежде чем идти на суд, ты отправишься к своему сыну, храни его, покровительствуй ему, пусть твоя любовь поддерживает его и поможет восторжествовать над самим собой, ибо велико его испытание. Такова теперь твоя земная миссия.
Верной тенью я сопровождала сына на войне, оказавшейся для него неудачной. Он испытал поражения, которые враги приписали не трудным обстоятельствам, а злой воле выскочки-еврея, достигшего незаслуженного величия.
Когда Мезу вернулся домой, царь выразил серьезное недовольство, на что мой сын ответил холодным равнодушием.
С грустью я наблюдала, как мрачное озлобление наполняло его душу; он чувствовал, что его едва терпят при дворе, где он должен был блистать, и яростная месть, которую он питал к Египту и Рамзесидам, смешалась с непомерным честолюбием.
Не имея возможности завладеть венцом фараонов, он решился стать царем презренного, но многочисленного народа, к которому принадлежал его отец. Он мечтал осрамить и покарать египтян, забывая, чья кровь течет в его жилах.
Он ухватился за эту мысль, посвящая ей все силы своего гения, все свои познания, но Мезу был одинок и чем чаще сталкивался с еврейским народом, тем более находил его низким, трусливым, коварным и вероломным. Другой на месте этого железного человека потерял бы мужество; он же ожесточился и решил, что страхом и неумолимою жестокостью дисциплинирует племя и вдохнет в него мужество.
Для того чтобы находиться ближе к центру действия, он отправился в Танис, в имение, завещанное ему мной. Шенефрес жил там после моей смерти, но, питая друг к другу глубокую неприязнь, они редко виделись.
Однажды Мезу, любивший те места, где я жила, захотел прогуляться во дворцовых садах в одиночку. Он прошел через виноградник, где евреи-работники собирали виноград под наблюдением надсмотрщиков. В отдаленном месте он заметил еврея, пытавшегося взвалить себе на спину тяжелую корзину, и надсмотрщика, который, злясь за его медлительность, осыпал его ударами.
При виде этого кровь бросилась в и без того горячую голову Мезу.
Он поднял тяжелую палку и так ударил египтянина по голове, что тот мертвым упал на землю. Спустя мгновение Мезу опомнился, бросил труп в находившийся неподалеку ров, прикрыв землей и сухими листьями. В ту минуту на место происшествия явился Шенефрес.
Мезу, сложив руки, ждал приближения врага, а рабочий притворился, что нагружает корзину. Старик подошел и, взглядом указывая на лужу крови на песке, спросил строгим голосом:
– Что это значит, еврей, где твой надсмотрщик?
Испугавшись грозного вида господина, еврей бросился к его ногам и, указывая на Мезу, воскликнул:
– Это он убил, видя, как надсмотрщик бил меня. Но я заслуживал, чтобы меня били, и никогда не осмелился бы поднять руку на моего доброго и благородного надзирателя. Пощади, я невинен и не знаю, зачем вмешался этот чужой господин.
Мезу отступил назад, словно ему был нанесен удар прямо в грудь. Затем с пылающим лицом он сделал шаг к Шенефресу.
– Да, – сказал он, – я убил.
– Долой с глаз моих, жалкая тварь, – произнес египтянин с отвращением, и еврей исчез как тень.
– Вот каков народ, который ты хочешь освободить, – с иронией сказал Шенефрес. – Безумный, я давно слежу за тобой и только в память о той, которая была мне дорога и, по слабости своей, призналась тебе в твоем происхождении, не иду к фараону, не доношу ему об изменнике, собирающемся возмутить подданных, чтобы создать себе царство. Ты знаешь, как закон карает убийство египтянина евреем? Иди домой, нагружай верблюдов самым дорогим для тебя и спасайся. Пусть нога твоя никогда не ступит на землю Кеми! Вне страны есть дикие народы, которых ты можешь победить и просветить, поэтому не отчаивайся носить венец. Теперь уходи, глаза б мои тебя не видели. Твое бегство я объясню убийством египтянина, за которое ты сложил бы голову на плахе.
Злой старик замолчал и, с презрением взглянув на врага, наконец побежденного, отвернулся и исчез.
С пылающей головой, с сердцем, кипящим яростью, Мезу поспешно вернулся домой. Не теряя ни минуты, он приказал навьючить несколько верблюдов своими сокровищами и с наступлением ночи покинул Танис в сопровождении нескольких слуг.
Луна освещала путь небольшого каравана, верхом на одном из верблюдов сидел мрачный и молчаливый Мезу. Отъехав на некоторое расстояние, он остановился, долго смотрел на огромный город, расстилавшийся со своими дворцами, садами и огромными храмами на необозримом пространстве. Нил извивался, сверкая, как широкая хрустальная лента, и отражая в серебристых струях пальмовые рощи, раскинувшиеся по его берегам.
Удрученный тоскою, Мезу не мог оторваться от грандиозного зрелища: каждая подробность отпечатывалась в терзавшемся сердце изгнанника… Он должен был покинуть место своего рождения, египетскую землю, полную деятельности и богатства, величия и науки. Какой дорогой показалась она ему в этот час! Но, скрежеща зубами, он подавил в себе все чувства и с угрозою прошептал:
– Я вернусь, и тогда Египет и фараон заплатят мне за эти муки.
В первые дни пути изгнаннику, несмотря на мрачные мысли, пришлось подумать, и его деятельный ум вскоре определил, чего держаться.
Мезу вспомнил об одном старике, которого он встретил в Фивах и приютил у себя. Человек рассказывал о далекой волшебной стране, колыбели науки и законодательства Египта. Он был там жрецом, но за какой-то проступок вынужден был бежать и после долгих странствий прибыл в Фивы. В той богатой и плодородной стране, в храмах более старинных, чем египетские, хранились древние, как мир, документы науки и тайны.
Он решился идти в далекую Индию: там он найдет высшее знание, которое даст ему оружие, чтобы восторжествовать над фараоном, освободить и сплотить евреев.
Не стану вдаваться в подробности этого долгого опасного путешествия, преисполненного случайностями; скажу только, что Мезу достиг Индии и в одном старом брамине нашел друга, учителя и советника.
Будучи невидимой, но верной спутницей любимого существа, я видела, как он отдался науке со всем пылом своего характера, внимательно слушая и тщательно записывая все, что переводил ему из древних Вед благосклонный наставник относительно происхождения мира и вселенной. Часто беседовали они в уединенном, окруженном роскошной растительностью жилище ученого.
Мезу рассказал ему обо всем, о своем прошлом, о жизни, о планах отмщения, а индус, волосы и борода которого были седы, но глаза сохранили задорный блеск юности, давал ему советы, учил, передавал глубокие познания и опыт.
Однажды старец сказал:
– Сын мой, ты хочешь основать государство, освободить своих угнетенных братьев и сплотить их в народ, который повиновался бы твоей воле и исполнял твои веления? Чтобы достигнуть цели, ты должен дать им законы, которые годились бы для них, так как каждый народ, равно как каждый человек, нуждается в правилах, приспособленных к его душе. Египтяне сильны, мудры, дисциплинированны, а евреи трусливы, невежественны и огрубели от рабства. Но как у тех, так и у других мозг согрет жгучим солнцем, и все они боятся того, чего не понимают. Поэтому, если ты сумеешь воспользоваться неизвестными им силами природы, то получишь возможность заставить египтян страхом возвратить свободу твоему народу, а евреев следовать за тобой, полагаться на таинственную и страшную силу своего вождя…
Мезу прервал его:
– Научишь ли ты меня, как пользоваться этими силами, посвятишь ли в неизвестные тайны?
– Такова воля невидимых, – ответил старый мудрец.
Часто повторялись подобные беседы, и мало-помалу созревал гигантский план, который должен был освободить народ еврейский и поразить египтян. Мезу учился пользоваться силами природы и был посвящен в их тайны.
В таком состоянии покинул он Индию и зажил в пустыне, обдумывая и готовя гигантский план, который он выполнил, вырвав свой народ из-под египетской власти ценою тысяч жертв.
Народ у него был, но для упрочения над ним своей власти ему надо было обладать душами, а этого он мог достичь, наводя страх и ужас. Поэтому он выставил себя прямым посредником между Иеговой и избранным народом: устами Мезу Предвечный раздавал милости и карал, его руками управлял силами природы. Несмотря на эту силу и свое знание, Мезу оказывался бессильным перед неизменными законами природы, перед зноем, болезнями, лишениями народа, который, будучи исторгнут из обычной среды, бродил изнуренный под жгучими лучами тропического солнца.
