Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Фараон Мернефта
Он понимал, что ему надо завоевать удобную и плодородную землю, поселить там народ и воздвигнуть собственный престол.
Во главе опытного, дисциплинированного египетского войска это было бы легко; тут же он повелевал не солдатами, а тысячами ленивых, трусливых, вечно недовольных рабов. И с яростью в душе понял, что столь искусно задуманное предприятие рисковало погибнуть. Поэтому он решил разредить старое поколение «по повелению Иеговы», обагрил еврейской кровью песок пустыни, подобно тому как усеял трупами землю Египетскую…
Глубокий мрак воцарялся в великой и благородной, но ослепленной человеческими слабостями душе.
Мезу составил великий свод нравственных и общественных законов, которые «несокрушимый народ», несмотря на многовековые превратности, будучи рассеян между всеми народами земли, все же сохранил как памятник его гения.
Мезу дано было только властвовать лишь силою страха и карать непокорных во имя Иеговы.
Постоянная ложь относительно его сношений с Божеством стала терзанием для него, ибо Мезу всею душою верил в Великого Творца вселенной. Вопль души его сохранился в древней еврейской летописи, где сказано, что Предвечный, в гневе на неповиновение своего посланного, осудил Моисея видеть землю обетованную, но не вступать в нее. Не менее страдали его гордость и честолюбие. Какова должна была быть радость египтян при известии, что дерзкий еврей все еще скитается в пустыне, без родины и пристанища! Желанному престолу негде было стать, и он терялся в туманном будущем. Жертвуя силами, здоровьем и способностями, Мезу в поте лица сеял то, что суждено было пожать Давиду и Соломону.
В течение этих долгих годов труда и борьбы износилось и тело. Мезу старел, вечность стучалась в дверь его земного тела, и он жаждал смерти как избавления.
Чувствуя приближение смерти, он собрал весь народ и простился с ним. Он хотел быть один во время кончины, но свою смерть ему хотелось окружить таинственным ореолом, заставить думать, что Иегова соединил его с собою.
Запретив кому бы то ни было следовать за собой, один взошел он на гору и, дойдя до вершины, остановился в утомлении. Сложив руки на своей широкой груди, взглянул на величественное зрелище, расстилавшееся перед ним под лучами заходящего солнца. На мгновение гневный взор его остановился на находившихся на равнине евреях, и Мезу прислушался к разнообразным звукам стана, глухим ропотом доносившимся до него.
С глубоким вздохом отвел он взор свой от этой картины. Годы покрыли морщинами его чело и убелили его густые волосы. Он был совсем не похож на того юношу, который, стоя на плоской кровле в Танисе, с сверкающим взором поднимал руки к восходящему солнцу, клялся освободить свой народ и создать себе царство. Горькая усмешка скользнула по его губам, и он прошептал:
– Ты верно предсказало судьбу мою, о светило, которому поклонялась мать моя. Слепой человек объясняет предсказания согласно своему честолюбию, а между тем ведь довольно же ясно было сказано, что я населю пустыню, что кровь жертв обагрит песок равнин и что я умру один, высоко-высоко… Разве гора эта не престол, воздвигнутый Всемогущим?..
Он лег на землю и, прислонясь к скале, закрыл глаза. Тогда перед его духовным взором как бы в грезе пронеслась вся его жизнь: его радостное детство во дворцах великолепных Фив, его беззаботная юность в школе дома Сети, где он приобрел познания, которые помогли ему впоследствии совершать так много зла.
Где были теперь его учителя, где товарищи его игр и занятий? Увы! Многие погибли во время бедствий, ознаменовавших исход его народа, а его приемная мать исчезла как тень, и в ней сокрылся его ангел-хранитель.
Затем ему представилось изгнание, его поспешное бегство из Таниса, Индия, волшебная страна, но оттуда его изгнало честолюбие, возвращение в Египет, борьба с Мернефтой. Ему пришлось снова с тяжелым чувством присутствовать при гибели фараона и его армии, а затем и при избиениях еврейских мятежников.
Я следила за ним со страхом и любовью, как в то время, когда лучи утренней зари освещали час его рождения. Тогда он вступал в земной мир испытания и искушения; теперь же он вступал в мир духов и отчета за свои поступки.
Поднимался вечерний туман, заволакивая серой завесой вершину горы. Мезу тяжело дышал, глаза были широко раскрыты, духовный взор его, обостренный приближением разлуки с жизнью, различал в беловатом испарении прозрачные существа, на первом плане которых находилась я, со стороны долины поднималась черноватая, тревожная масса. Он вздрогнул, с трудом преклонив колени, вознес к небу некогда сильные руки, и пламенная, тревожная мольба излилась из его сердца:
– Бесконечно могущественный и великий Создатель и Руководитель вселенной! Прости мне, что для личной моей пользы я прикрывался Твоим именем и Твоею волею, не отвергай меня, услышь мою молитву.
Но темная масса приближалась, подобно бурному морю окружая его своими волнами, и среди тысяч составлявших ее существ он внезапно увидел фараона Мернефту и его воинов, покрытых водорослями и илом; не меньшую группу составляли египтяне, жертвы избиения первенцев и их близкие.
«Отдай мою загубленную жизнь и почтение моей могиле, – шептали бледные губы Мернефты. – Покажи мне пославшего тебя Иегову».
«Отдай нам детей наших», – говорили другие, и надвигалась опять новая, отвратительная, покрытая кровью толпа.
«Так ты для того обманул нас и заманил в пустыню, чтобы безнаказанно избивать нас? Где тот Иегова, который приказал тебе это?»
Злобные тени толпились около него, наклоняя к нему свои искаженные лица, удушая его своим зловонным дыханием, а мистический венец Верхнего и Нижнего Египта, украшавший призрачную голову Мернефты, колебался, как бы опускался над ним и давил его грудь, словно гора.
Мезу опустился с глухим стоном и положил голову на вблизи лежавший камень, последнее изголовье первого из царей Израильских. Все тело его покрылось холодным потом, но он был один: ничья сострадательная рука не отерла чела его, ни одна капля воды не освежила его запекшиеся уста.
– О Иегова! – прошептал умирающий. – Облегчи меня и прости мои заблуждения. Я всегда провозглашал Твое величие и мудрость, во имя Твое я проповедовал добро и порицал зло. Суди же меня по милости Твоей.
Горячая мольба излилась из сердца моего за того, кто, увлекшись земными страстями, сказал от имени Предвечного: «Око за око, зуб за зуб», но в минуту агонии отвергал это правило по отношению к самому себе.
И тяжело было вступление в загробную жизнь этого могучего духа. Осажденный мстительными тенями своих врагов, он жестоко страдал, как вдруг из глубины бесконечного пространства раздался громоподобный призыв:
«Дух, прикрывший себя именем Предвечного, иди дать отчет в делах своих!»
Термутис
Рассказ Пинехаса
Я родился в Танисе, в скромном деревянном доме моей матери, египтянки Кермозы. Отца моего я совсем не помнил, мать овдовела, когда я был еще грудным ребенком.
Рос я в одиночестве, предоставленный самому себе; старая негритянка, которая считалась моей няней, была постоянно занята – так же, как и прочие слуги, – а о моем существовании вспоминали только во время обеда или ужина.
Я не любил своей матери; ее сварливый и буйный характер внушал мне страх и отвращение.
Она почти целый день проводила в большой комнате, где стряпали кушанье, окруженная служанками, которые должны были рассказывать ей сплетни целого квартала. Но это доброе согласие госпожи с прислугою часто нарушалось неистовыми сценами: при малейшей безделице она приходила в ярость, кричала, с пеною у рта топала ногами, била посуду, и удары сыпались даже на меня, если я случайно подвертывался под руку.
Испуганный и возмущенный, я убегал тогда в обширный сад, который окружал наше жилище. Мало-помалу он стал любимым моим убежищем. Этот сад, некогда прекрасный, был теперь заброшен и запущен, но природа благословенной страны не переставала расточать ему свои дары: цветы и фрукты водились там в изобилии.
Лежа на траве в тени жасминных или розовых кустов, я проводил целые часы в мечтах и наблюдениях. Я следил за неугомонной деятельностью муравьев и птиц, строивших свои жилища, или прислушивался к резким крикам носильщиков воды и продавцов фруктов на улице, которая тянулась за каменной оградой нашего сада. Мало-помалу у меня возникла мысль, что все существа, люди и животные, чем-нибудь да были заняты, за исключением меня одного, и, раздумывая об этом, я почувствовал невообразимую пустоту и скуку. Эта праздная жизнь с каждым днем стала мне казаться невыносимее, и наконец в одно утро (мне было тогда четырнадцать лет) я пришел к матери и сказал:
– Когда я бываю в саду, то вижу вокруг себя непрерывную работу: муравьи волокут свои яйца, птицы вьют гнезда, на улице люди продают, покупают, бегают по своим делам. Один я никуда не выхожу, ничего не делаю и умираю от скуки. Дай мне, пожалуйста, какое-нибудь занятие.
При этом неожиданном заявлении мать до того удивилась, что расхохоталась до слез.
– Как ты рассмешил меня, Пинехас, – сказала она наконец, утирая глаза. – Чего тебе недостает, безмозглый мальчишка? Ешь досыта, спишь сколько хочешь, играешь. Благодари богов, что они дали тебе мать, которая так хорошо умеет управлять делами, что никогда не нуждалась в помощи и поддержке мужчины. Но если уж тебе так хочется делать что-нибудь, на, возьми эту корзинку с гороховыми стручками и вылущи их.
Я взял корзинку и сел с нею в угол. Но в то время, как пальцы мои лущили горох, мысль улетала далеко.
Я вспомнил праздник Озириса, на котором мы были в прошлом году. Какой гордый и величественный вид имели жрецы! Как все преклонялись перед ними, называя мудрецами и посвященными! Однажды жрец-медик пришел к моей матери во время ее болезни. Он прочитал что-то написанное в свитке папируса, потом назначил лекарство, и она выздоровела. Стоило бы научиться тому, что знают жрецы, а не горох лущить.
С досадой швырнул я корзину и убежал в сад, неизменное место моих размышлений. Грустный и недовольный, бросился на каменную скамью в тени акаций, у самой ограды.
Не знаю, сколько времени просидел там, как вдруг какой-то внезапный шум заставил меня вздрогнуть. Осмотревшись, я с удивлением увидел, что в садовой стене открылась маленькая дверь, так искусно замаскированная, что до той поры я вовсе не замечал ее, и что в пролете ее стоит человек высокого роста, очень внимательно глядя на меня. Незнакомец был одет в длинную льняную тунику и темный плащ. Орлиный нос, желтоватая кожа и курчавые волосы обличали в нем семитское происхождение, а черные глаза, выражавшие энергию и хитрость, ярко блестели из-под густых бровей.
– Пинехас! – воскликнул он, схватив меня в объятия и целуя, усадил опять на скамью и прибавил, смеясь: – Не удивляйся, мальчик, что я знаю твое имя, я – старый друг. Но скажи мне, пожалуйста, что ты здесь один делаешь и отчего у тебя такой грустный вид.
Я смотрел на него с недоверием, но горькие чувства, переполнявшие мою душу, взяли верх над осторожностью, и я ответил:
– Мне скучно, потому что я никогда ничего не делаю. Я хотел бы учиться, сделаться мудрым, как жрецы, уметь изготовлять лекарства, как тот врач, который лечил мать… А она смеется надо мной и дает мне лущить горох.
Лицо незнакомца просияло.
– Ты хочешь стать мудрецом, хочешь знать науку о звездах и свойствах растений, проникнуть в таинства, которые преподают в храмах? Будь покоен, Пинехас, твое желание исполнится, ты научишься всему этому. Но теперь беги и приведи сюда Кермозу, только ничего не говори ей обо мне.
Я побежал в дом и позвал мать, которая последовала за мною.
Увидев незнакомца, она испустила такой неистовый крик радости, что я отскочил в испуге.
– Энох! – воскликнула она, бросаясь к нему на шею. – Наконец-то ты вернулся. Где ты был так долго и зачем меня бросил? Смотри, вот Пинехас.
– Да, – отвечал Энох, – мы уже с ним познакомились… Но ты совсем не позаботилась о его воспитании, Кермоза, мальчику необходимо учиться. На днях я представлю его Аменофису, который должен быть у меня в гостях. Что касается до моих путешествий, то сначала я побывал в далеких странах, что лежат за пустыней, и не без выгоды для себя. Теперь же я приехал прямо из Мемфиса, где прожил несколько лет у старого увечного дяди, который, умирая, завещал мне значительное состояние. И вот я вернулся в Танис, и мы можем теперь часто видеться.
Кермоза слушала его вся сияющая. Затем они отослали меня со строгим приказанием молчать.
В эту ночь я не мог сомкнуть глаз: нетерпение видеть человека, который должен был научить меня стольким вещам, возбуждало во мне лихорадочное волнение. Однако несколько дней прошло, а в доме у нас все оставалось по-старому.
Наконец, как-то после обеда, мать позвала меня в свою комнату и принялась наряжать с особенным старанием. Я должен был надеть новую белую тунику, золотой пояс, широкое ожерелье на шею и египетскую шапочку.
– Глядя на тебя, никто не усомнится, что ты сын знатных родителей, – сказала она. – Я нарядила тебя так, чтобы ты произвел хорошее впечатление на Аменофиса, который одно время тоже вздыхал по красавице Кермозе… Это могущественный жрец, но помни: жрецы почитают и любят лишь все блестящее. Теперь, сын мой, – прибавила она, подавая мне плащ, – ступай в сад и жди Эноха у потайной двери.
Ждать мне пришлось немало. Наступила уже ночь, когда наконец отворилась потайная дверь и Энох спросил вполголоса:
– Пинехас, ты здесь?
– Здесь, – отвечал я, быстро вставая с места.
Он схватил меня за руку и повлек за собою. Пройдя обширный сад, а затем маленький дворик, мы вышли на какую-то улицу, мне незнакомую. Энох проворно шел вперед, храня ненарушимое молчание, я следовал за ним, стараясь не отставать, и таким образом мы долго странствовали по различным улицам, пока наконец не приблизились к одним из городских ворот. Выходя из них, я увидел черного невольника, который стерег колесницу, запряженную парой лошадей.
Энох направился прямо к ней, взял вожжи и приказал мне стать с ним рядом. Лошади помчались, и через некоторое время мы остановились на окраине одного из предместий, перед домом жалкого вида.
Дом этот был окружен садом и очень высокой каменной оградой.
Соскочив с колесницы, Энох постучал в ворота, которые немедленно открылись, и экипаж въехал в пустынный двор, освещенный факелом. Я спустился на землю и вслед за своим проводником вошел в дом, массивная дверь которого тотчас же захлопнулась за нами.
К моему удивлению, насколько внешне это жилище было бедно и непривлекательно, настолько и богато и изящно внутри. Мы прошли через несколько комнат, потом через открытую галерею, выходившую в сад, и остановились в ярко освещенной зале, очевидно приготовленной для приема гостей. Посреди нее стоял стол, окруженный сиденьями из слоновой кости, на столе корзины с фруктами, золотая чаша и маленькая амфора. Стены зала были покрыты роскошными яркими барельефами. В восхищении я остановился пред одной из картин, на которой изображен был человек, сидящий на троне и увенчанный царской короной. Перед ним стоял другой, простирающий руки к небу. Второй барельеф изображал улицу, наполненную множеством народа. Толпа приветствовала радостными кликами человека, стоящего на колеснице, перед которой бежал глашатай и музыканты с длинными трубами.
– Чье это изображение? – спросил я Эноха.
– Эти картины представляют историю великого мужа по имени Иосэф, который некогда был благодетелем народа, очень несчастного и угнетенного в настоящее время. Я надеюсь, Пинехас, что со временем ты оценишь и полюбишь этот народ. Побудь здесь, я должен пойти посмотреть, не приехал ли мой ожидаемый гость.
Прошло около часа, прежде чем появился Энох в сопровождении высокого роста жреца в белой одежде с зеленой бахромой. Его приятное лицо было серьезно и задумчиво, а проницательные глаза светились живым и глубоким умом. Это был жрец Аменофис.
– Вот Пинехас, о котором я говорил тебе, – сказал Энох, указывая на меня.
Аменофис подошел, взял меня за подбородок и с улыбкой посмотрел мне в лицо.
– Ты сын Кермозы, – начал он, – и желаешь обучаться наукам? Это похвально, дитя мое, но захочешь ли ты расстаться с матерью, ехать со мной в Фивы и жить в храме под моим неусыпным и строгим надзором?
– Если ты обещаешь научить меня всему, что знают жрецы, то я последую за тобою всюду и буду повиноваться тебе, как раб, – отвечал я с пылающим взором.
– Прекрасно. Будь только тверд в этом решении, и желание твое исполнится, – сказал Аменофис, садясь и протягивая чашу Эноху, который наполнил ее вином.
По приглашению жреца мы также сели, и друзья завели между собой продолжительный разговор на неизвестном мне языке. Наконец Аменофис встал, и мы перешли на террасу, выходившую в сад. Ночь была великолепна, воздух напоен благоуханием акаций, роз и жасминов. Жрец облокотился на балюстраду и устремил взор на небо, усеянное множеством ярко сияющих звезд.
– Пинехас, что ты думаешь об этих блестящих точках? Что они такое и зачем находятся там?
Я промолчал, потому что боялся повторить сомнительное объяснение, данное матерью по этому поводу.
– Эти блестящие точки, сын мой, – продолжал Аменофис, – небесные светила и властители наших судеб. Со временем ты научишься распознавать неизменный путь, по которому они следуют, и узнаешь, что счастье и несчастья людей зависят от передвижения звезд. Если счастливая звезда изольет на тебя благодетельный свет свой, ты будешь счастлив.
Я с трепетом слушал его, готов был расспрашивать всю ночь, мой ум, жаждавший знаний, начинал пробуждаться, но Аменофис прервал меня, сказав:
– Терпение, все придет в свое время. Энох, привезешь ко мне мальчика через неделю. Я беру на себя его воспитание.
В назначенный день мой покровитель увез меня в Фивы и поместил в великий храм Амона, где воспитывалось много других юношей, сыновей жрецов и воинов. Аменофис заметно интересовался моими успехами и помогал мне развивать мои способности.
Я занимался с упорством и прилежанием. В особенности меня привлекали астрология и магия: погружаясь в них, я забывал весь мир. Позже я стал также изучать медицину. Мой ненасытный ум стремился получить как можно больше знаний; когда мне случалось разобрать древний индусский папирус, где говорилось о свойствах какого-либо растения, я с радостью и гордостью говорил себе, что все это только начало и что впереди целая жизнь и новые научные открытия.
Увлеченный учебой, я мало интересовался обществом своих товарищей и не сходился с ними близко. Однако двое из них внушили мне некоторое расположение.
Один, по имени Нехо, добрый веселый мальчик, охотно делил со мною лакомства, которые в изобилии привозил из дома. Другой, Мена, годом старше меня, был сын очень богатого вельможи, занимавшего высокий пост при дворе фараона. Мена оставил училище задолго до окончания мною курса, но иногда приходил туда навещать своих друзей, молодых жрецов.
Эта жизнь, полная энергичной умственной деятельности, но тихая и однообразная с внешней стороны, продолжалась двенадцать лет. Затем наступило время возвратиться в Танис.
За несколько дней до моего отъезда мы с Аменофисом сидели на самой высокой из храмовых террас. Сначала мы беседовали обо всем понемногу, затем наступило молчание. Жрец поднял глаза к небу и стал рассматривать звезды, сиявшие у нас над головой. Мне живо представился вечер, когда я в первый раз увидел Аменофиса, и вспомнились его слова о влиянии небесных светил на судьбы людей.
– Аменофис, помнишь ли ты нашу первую встречу в Танисе, в загородном доме Эноха? Ты сказал мне тогда: «Если доброе влияние неуловимого звездного света изольется на тебя, ты будешь счастлив». С той поры я усердно изучал науку о небесных телах, а между тем многое в ней остается для меня необъяснимым. Я прочел по звездам, что жизнь готовит мне много разочарований. Однако я деятелен, получил большой запас знаний, обладаю силой воли, достаточной для того, чтобы достигать поставленных целей.
Аменофис после некоторого молчания вздохнул и ответил следующее:
– Сын мой, человеку не дано изведать все тайны, которыми Божество окружило его, мы едва приподнимаем край завесы. К моим словам я прибавлю несколько соображений. Знаешь ли ты, Пинехас, говорят, что светящиеся звезды на небе – это миры, подобные нашему, на которых живут существа, похожие на людей, они наделены всеми нашими чувствами, и судьбы их отражаются на наших. Ты знаешь, что вселенная наполнена невесомой первичной материей? Но в природе ничего не дается даром, повсюду царствует постоянный обмен веществ. Обмен этот производит трение частиц, а это порождает огонь, то есть теплоту, которая все оживляет и поддерживает. Один и тот же закон управляет всем, что существует во вселенной, от самого малого до самого великого, каждый мир уравновешен другим миром, судьба каждого человека влияет на судьбу другого. Таким образом, счастье или несчастье наше есть продукт взаимодействия всех существующих явлений.
– Понимаю, – заметил я, – судьба моя зависит от судьбы другого, иногда совсем мне неизвестного человека, который составляет противовес моей личности: мы взаимно обмениваемся нашими токами и тем связаны друг с другом. Точно так же судьбы народов зависят от судеб других рас, живущих в одном из этих миров. Но это несправедливо, – продолжал я, – так же несправедливо, как тот гнусный, бессмысленный закон, по которому после смерти человека его душа должна искупать свои ошибки и преступления в теле какого-нибудь животного… Веришь ли ты этому учению, Аменофис? Неужели оно не противно твоему разуму?
На губах жреца показалась многозначительная улыбка:
– Ты слишком дерзок, Пинехас, называя несправедливым то, что боги находят справедливым и нужным… И почему этот закон искупления так тебя возмущает? Если ты признаешь, что душа наша есть огонь, что где теплота и движение, там и умственная сила, то должен также признать, что все мы, люди и животные, созданы из одного и того же материала.
– Да, я признаю это. Но каким образом можно наказывать мою душу, с ее уже утонченными страстями, в теле животного? Каким образом человек, полный высоких стремлений, способный к самым тонким соображениям, один дар слова которого указывает высшую ступень умственного развития, – каким образом человек, владыка немой твари, может быть низведен так низко, чтоб в образе зверя стать рабом себе подобных? Нет-нет, Аменофис, учение это или безумие, или возмутительная несправедливость богов.
Прежнее загадочное выражение блеснуло в глубокомысленных глазах жреца, когда, выслушав мою горячую речь, он положил мне на плечо свою нежную выхоленную руку.
– Пылкий юноша! Отчего ты не хочешь допустить, что в настоящее время ты потому человек, что находишься в соответственной умственной среде и принадлежишь к числу наиболее просвещенных людей своего века? Но взгляни на диких пленников, приведенных из последнего похода нашим великим фараоном. Сравнивая их с собой, не испытываешь ли ты то же чувство собственного превосходства, с которым люди смотрят на животных? Подобно зверю этот пленник скован цепями, лишен свободы и даже может лишиться жизни по прихоти своего повелителя. Его бедный и болтливый язык напоминает нестройные звуки звериного голоса, а между тем в своей среде тот же самый пленник был человеком уважаемым и свободным. В нашей же он только животное. Теперь посмотри на небо, полное великих тайн, многочисленных миров, неведомой нам жизни. Почем ты знаешь, что на одном из этих лучезарных светил не обитает само Божество или существа, весьма близкие к нему по своему совершенству? Представь же себе, что тебя перенесли в подобный мир, – какое же положение займешь ты в этой сфере? Сравнительно с ее обитателями ты покажешься так же ограничен, безгласен, неуклюж и некрасив, как животные сравнительно с нами, и, подобно им, будешь смотреть в глаза высшим существам, не понимая их действий и стараясь угадать, чего они от тебя требуют. Народ все принимает буквально и действительно верит, что душа человека воплощается в теле животного для искупления своих грехов. Впрочем, такое верование полезно простым людям: оно смиряет их гордость. Человек страшится потерять свои преимущества и попасть в такую сферу жизни, в которой страсти его будут скованы, а немой язык не способен выражать лукавые мысли.
– А, понимаю, – прервал я, – если мы окажемся недостойны быть людьми на земле, то нам грозит опасность сделаться животными, но только в смысле перехода в такой мир, где по своим умственным способностям мы должны занять место низших существ… Но откуда ты знаешь все это, Аменофис? Кто тебе это сказал?
– Сын мой, чтобы ответить на твой вопрос, я должен посвятить тебя в последнее и самое важное из наших таинств. Ты не принадлежишь к жреческой касте, но твое рвение и любовь к науке заслуживают, чтобы сделать для тебя исключение из обычного правила. Итак, завтра вечером приходи ко мне, очистившись постом и молитвою.
На следующий день вечером, сильно взволнованный, я пришел к Аменофису. Он немедленно повел меня в обширную круглую залу, слабо освещенную лампадой, и, садясь со мной за стол, стоящий посредине комнаты, сказал с торжественною важностью:
– Пинехас, я хочу возвести тебя на последнюю ступень знания и окончательно просветить твой разум. Несмотря на массу сведений, приобретенных долгими годами постоянного труда, ты встречаешь еще тысячи неразрешимых для тебя вопросов и всю жизнь останешься нищим духом, птицей с обрезанными крыльями, если не объяснишь себе причины многих вещей. Мы, люди, немощны и прикованы к земному веществу, наш ограниченный ум часто приходит в смущение перед фактами, которые познает без системы и порядка. Поэтому мы должны смириться, воздеть руки к небу и молить его даровать нам наставника, способного научить нас истине, свободного от человеческих заблуждений и плотских страстей, обогащенного глубоким опытом безгрешного прошлого. Такого наставника я хочу дать тебе, сын мой.
В сильном волнении, трепеща от охватившего меня чувства суеверного страха, я слушал эти слова. Окончив свою речь, Аменофис положил руки на стол и приказал мне последовать его примеру и хранить глубокое молчание.
Некоторое время спустя он стал дышать тяжело и усиленно. Я поднял глаза и с изумлением увидел, что наставником моим овладел глубокий сон. В то же время вокруг него замелькали какие-то странные, мерцающие огоньки, глухие стуки раздавались в разных местах залы и на поверхности стола начало образовываться белое облачко. Оно расширялось, разливая вокруг мягкий серебристый свет, и в центре его явственно обозначился бюст женщины под покрывалом, над челом которой сияла зеленоватая звезда с разноцветными лучами. Женщина эта протянула из-под покрывала руку, светившуюся бледно-голубым сиянием, и начертала на столе огненными буквами: «Пинехас будет нашим учеником, если окажется того достоин, следуя наставлениям Изиды и воздерживаясь от увлечений земными страстями».
Вслед за тем видение стало бледнеть и рассеялось в воздухе, а Аменофис проснулся с глубоким вздохом.
Но испытанные впечатления были слишком для меня сильны: я весь дрожал, голова моя кружилась, и я лишился чувств. Когда я пришел в себя, Аменофис увел меня в свою комнату, где дал мне все необходимые наставления и указания относительно виденного мною явления.
– Ты теперь ученик Изиды, – сказал он в заключение. – Когда перед тобой будет стоять какой-либо неразрешимый вопрос, сядь за круглый стол, как мы это сделали нынче, и положи на него таблички. Вскоре ты впадешь в глубокий сон, во время которого желаемый ответ будет написан на табличках. Но предупреждаю тебя, Пинехас, что к этому средству можно обращаться только в самых важных и исключительных случаях: злоупотребление им истощит твои телесные силы, и, кроме того, мы не смеем и не должны по всякому поводу вступать в непосредственное общение с Божеством и душами усопших, сохранившими все свои прежние способности благодаря нашему чудесному искусству сохранять тела от разложения.
Спустя три недели я вернулся в Танис и поселился в доме матери, которая очень обрадовалась моему возвращению и очень возгордилась представительной наружностью и ученостью своего сына.
Мне было тогда двадцать шесть лет. Кермоза отвела мне небольшое помещение, выходившее в сад и отделенное галереей от главного жилья, чтобы я мог в тишине и покое предаваться своим ученым занятиям. Я осведомился об Энохе, который только два раза посетил меня в Фивах, но о котором я сохранил добрые воспоминания. Мать ответила, что он живет в Танисе, где купил дом, смежный с нашим, но в настоящее время в отъезде.
– Впрочем, ты скоро его увидишь, – прибавила она, – потому что на днях он должен возвратиться.
Первые дни по приезде я был занят раскладыванием и приведением в порядок своих многочисленных папирусов, пакетов с сушеными травами, мазей и других лекарств, привезенных из Фив. Наконец, однажды под вечер, устроившись окончательно и порядком утомившись, я прилег на кушетку немного отдохнуть, но вместо желанного сна мною овладело какое-то странное оцепенение.
Глаза мои невольно остановились на маленьком металлическом зеркале, которое висело на стене, и на его блестящей поверхности я увидел слова, начертанные огненными буквами: «Ученик Изиды, будь верен египетской религии». Я хотел встать, хотел оторвать глаза от зеркала и не мог: оцепенение всего моего организма все более и более усиливалось. Я продолжал лежать как камень и все перечитывал таинственные слова, значение которых от меня ускользало.
Несколько сильных толчков вывели меня из этого состояния. Предо мною стояла мать и твердила в недоумении:
– Пинехас, Пинехас, что с тобой? О чем ты грезишь с открытыми глазами, неподвижный как статуя? Вставай скорее и пойдем. Приехал Энох и хочет тебя видеть.
Я с трудом поднялся с кушетки и, умывшись холодною водою, последовал за Кермозой.
Мы вышли через потайную дверь в садовой стене и направились к дому, в котором до той поры я ни разу не был. С первого взгляда видно было, что дом этот, некогда нежилой и заброшенный, был обитаем. Во дворе и в саду сновало множество слуг, все евреи, и при встрече кланялись нам. Моя богатая белая одежда и гордая осанка, очевидно, внушали им почтительный страх. Один молодой еврей проводил нас в залу, где мы нашли Эноха, сидящего за столом, на котором были приготовлены фрукты и амфора вина. При нашем появлении он быстро встал и заключил меня в свои объятия, потом, усадив с собою рядом, принялся расспрашивать. Лицо его сияло живейшей радостью.
