Вера Ивановна Крыжановская-Рочестер
Фараон Мернефта
Радостный и счастливый, я поехал домой и, пустив лошадь шагом, наблюдал, как спокойствие мало-помалу воцарялось в городе.
Проезжая мимо палат Мены, я вспомнил о вчерашнем пире, так внезапно прерванном, и решился зайти туда, чтоб сообщить о средстве против крыс, если оно не было еще известно обитателям дома.
Я привязал лошадь к одному из огромных шестов с флагами, украшавших ворота, и вошел во двор, где беспорядок был еще так велик, что никто из прислуги меня не заметил.
Посреди двора люди разводили костер, а вокруг в разных местах лежали громадные кучи убитых гадов. Пробираясь между раздавленными трупами крыс, мышей и лягушек, я направился в парадную залу. Она была пуста и в самом разоренном виде, в одной из примыкавших к ней комнат я нашел Радамеса, который стоял на кушетке и походил на сумасшедшего. С пеной у рта и с выпученными глазами он дико кричал, размахивая оружием, но бегавшие вокруг него крысы и прокушенная их зубами щека показывали, что эта энергичная защита не достигала цели. Я пробовал заговорить с ним, но он, казалось, не замечал меня вовсе и продолжал кричать, топать ногами и размахивать мечом. Пожав плечами, я отвернулся и на другом конце комнаты увидал Смарагду, бледную как смерть и одетую еще в свое свадебное платье, которое было теперь оборвано и испачкано. Около нее стоял на коленях невольник, раздувая уголья в жаровне, а няня держала наготове небольшую корзинку с благодетельной травой.
– О Нехо, – воскликнула Смарагда, – какая ужасная ночь!
– Теперь, благодаря богам, все кончено, – отвечал я, бросив сам траву на уголья. – Вижу, мудрецы успели побывать у тебя.
– Я получила эту траву не от них, а от одной старой еврейки, которая дала мне ее в благодарность за то, что я когда-то оказала помощь ее слепому сыну. Но посмотри, Нехо, что делается с Радамесом: он совсем сходит с ума. Попробуй поговорить с ним, – может быть, тебе удастся образумить его, меня он как будто не видит и не слышит.
Когда благодаря дыму спасительного растения животные окончательно исчезли, я подошел к храброму возничему фараона.
– Опомнись, Радамес! – громко крикнул я, тряся его за плечо. – Все прошло, нет уже больше ни крыс, ни лягушек… Перестань же размахивать мечом, эти твари не летают по воздуху.
Видя, что он не слушает, я схватил чашу, полную вина, и выплеснул ему в лицо все ее содержимое. Это заставило наконец Радамеса опомниться.
– Да… В самом деле, ничего больше нет… – пробормотал он и повалился на кушетку, даже не взглянув на молодую жену.
– Оставь его, пусть спит, жалкий трус, – с презрением сказала Смарагда. Потом, откинув свои длинные распустившиеся косы, она протянула мне руку и прибавила: – До свидания, Нехо. Я так разбита усталостью и волнениями, что сейчас же лягу в постель. Поклонись от меня твоей матери и сестре. Скажи им, что, как только восстановится порядок, я надеюсь видеть их у себя на пире более спокойном, чем вчерашний.
Дома я нашел всех сияющими от радости. Люди спешили привести в порядок комнаты и приготовить поесть проголодавшимся господам и слугам. Изнуренный усталостью, я наскоро подкрепился пищею и лег спать. Когда я проснулся, было уже далеко за полдень. Мое тело было словно обожжено крапивой. Не обратив на это внимания, я встал, оделся и сошел в залу, где не было еще никого, кроме отца, который прохаживался взад и вперед, с озабоченным видом почесывая то голову, то спину.
– Что с тобой, батюшка? – спросил я в недоумении.
– То, что у меня все тело как в огне… А ты ничего не чувствуешь?
– Несносный зуд по всему телу.
– Я так и думал: все жалуются на то же самое. Ну, осмотри же себя хорошенько и узнаешь причину этого состояния.
Встревоженный, я последовал совету отца и убедился, что тело мое и одежда кишели вшами. С отвращением я сел на стул. Для нас, египтян, привыкших к самой щепетильной чистоте, эта новая язва была едва ли не омерзительнее двух первых.
– Я еду во дворец. Если и там появились эти гнусные насекомые, то государь опять созвал мудрецов, – сказал я и, не простясь с отцом, выбежал из дому.
Я зашел в зал, окинул взглядом всех присутствующих и, несмотря на свою злость и досаду, едва мог удержаться от смеха. Грязные паразиты кишели на каждом царедворце, от старых сановников до молодых офицеров и дам.
В эту минуту орлиный взор Мернефты различил меня в толпе.
– Подойди, Нехо, – сказал он, делая мне знак рукою. – Вчера, мой храбрый воин, ты выручил нас из беды. Не знаешь ли ты также средства против нового зла? – И он указал пальцем на насекомых, которые спокойно прогуливались по его пурпурному одеянию. – Это не так опасно, как крысы и жабы, но не менее отвратительно.
Я сознался, что не знаю, но внимание государя отвлекли мудрецы.
Ученые мужи отвечали, что, не зная способа производить паразитов, они не могут их и уничтожить.
Мы пробовали окуривать одежды, натирать тело мазями, по несколько раз в день принимать ванны, читать заклинания и приносить жертвы богам, – ничто не могло избавить нашу кожу от паразитов.
Прошло несколько дней. Женщины сходили с ума от бешенства, а гнев Мернефты не знал границ. Мезу по-прежнему не видно, не слышно.
Наконец царь приказал привести для допроса какого-нибудь еврея. Не прошло часу, как перед фараоном стоял бледный и дрожащий еврейский старик.
– Слушай, нечистая тварь, – грозно сказал Мернефта, – если ты дорожишь головой, то должен объяснить мне, какими средствами вы предохраняете себя от вшей.
Еврей стал клясться, что ничего не знает, но когда царь приказал позвать палача, который явился с топором в руке, то старикашка упал государю в ноги и признался, что Мезу под страхом смерти запретил открывать тайну.
– Если так, – сказал Мернефта, – то ты рискуешь жизнью и в том и в другом случае. Поэтому выбирай, что тебе больше нравится: подвергнуться гневу Мезу, а от него я обещаю защитить тебя, или сейчас положить голову под топор палача.
Несчастный старик ломал руки, в отчаянии катался по земле, но вид острого как бритва топора, с которым палач стоял наготове, ожидая знака фараона, сломил его упорство.
Дрожащим голосом он пробормотал, что нужно протереть все тело оливковым маслом, намазать им все пороги, наличники у дверей, перила лестниц, а потом принять ванну из воды, вскипяченной со свежими лавровыми листьями, и хорошенько окурить дом листьями масличного дерева, после чего все паразиты исчезнут.
Довольный, Мернефта велел отвести еврея в одну из дворцовых комнат и стеречь его до восстановления полного спокойствия. Затем он ушел во внутренние покои принять ванну, разрешив всем, кого не задерживали необходимые обязанности службы, разойтись по домам.
Я вернулся домой, и, как только сообщил нашим рецепт от паразитов, лихорадочная деятельность овладела всеми. Из погребов доставали огромные сосуды с оливковым маслом, и я сам наблюдал, как рабы обмазывали им пороги, постели и т. п.
Уставший, я пошел к отцу, но застал его уже в ванне, с лицом, выражавшим блаженство.
– Благодарение богам! – воскликнул он. – Я уже почти потерял надежду когда-нибудь испытать отрадное чувство чистоты и спокойствия… Война с паразитами была еще хуже, чем с крысами и лягушками.
– Отец, ты сам, как лягушка, сидишь в зеленой воде, – заметил я, смеясь.
– Ступай же и ты поскорее изобразить из себя лягушку, – весело отвечал он, – а потом ложись в постель. Ты изнемогаешь от усталости, бедный мальчик, и тебе надо хорошенько отдохнуть.
Я приказал немедленно сжечь одежду, которую носил эти дни, потом с наслаждением вымылся в спасительной ванне и лег спать.
Воспоминание страшных передряг последнего времени преследовало меня и во сне. Мне пригрезилось, что Мезу наслал на нас всех нильских крокодилов. Они вторгались в дома и дворцы, а мне пришлось защищать Мернефту от нападения страшного крокодила. В единоборстве с чудовищем я воткнул ему в пасть свой кинжал и испустил такой громкий клик победы, что проснулся.
Дневной свет озарял мой тихий уголок. Я встал, оделся и сошел в столовую, где собралась вся семья. Ильзирис, веселая и свежая как роза, бросилась мне на шею, мы со смехом поздравили друг друга с благополучным очищением. Мать, толковавшая с Хамом о приготовлениях к свадьбе, попросила нас не упоминать больше об этом тошнотворном эпизоде нашей жизни, и мы должны были переменить тему разговора. Ильзирис обратилась к своему жениху, а я подсел к отцу, который отдавал приказания главному управляющему наградить всех слуг и рабов за их преданность и мужество.
Неописуемая радость охватила весь город. Знакомые рассказывали друг другу страшные или забавные эпизоды, в которых кто-то был героем либо свидетелем, подсчитывали понесенные убытки и насмехались над Мезу.
Но я не разделял общей веселости: дурное предчувствие томило меня, и казалось, что с минуты на минуту должно разразиться какое-нибудь новое бедствие. Однако все было благополучно. Евреи прятались, и никто из них не смел показаться среди веселой и нарядной толпы, наполнявшей улицы.
Наступил день приемов, когда к царю допускался каждый, кто хотел подать ему жалобу или прошение.
Придя в залу, я узнал от одного из товарищей, что в это утро еврей, открывший средство против паразитов, был найден задушенным в отведенной ему комнате, хотя его стерегли самым бдительным образом, и в комнату эту не было другого входа, кроме двери, охраняемой стражниками. Мы долго толковали об этом непостижимом событии, и после множества предположений отправились занять свой пост в приемной зале, которая вскоре стала наполняться публикой. Я спокойно смотрел, как толпа собиралась у входной двери, против трона. Вдруг в зале появились Мезу и Аарон и с невозмутимым видом стали в первом ряду просителей. Когда фараон вошел в залу, он тотчас заметил еврейского пророка, и краска гнева вспыхнула на его выразительном лице. Остановившись на ступени трона, Мернефта грозным взглядом окинул Мезу и его спутника, которые одни во всем собрании не отдали царю земного поклона.
– Видно, – произнес фараон дрожащим от гнева голосом, – что ты действительно посланник нечистой силы и что твой бог – сам Тифон. Ты имеешь дерзость являться ко мне на глаза после того, как трижды возмутил спокойствие моего народа своим проклятым чародейством! И как ты смеешь, гнусный колдун, не преклонять колен пред твоим государем?
Мезу выступил вперед и, подняв на Мернефту свой глубокий взор, спокойно отвечал:
– Я преклоняю колена только пред всемогущим Богом, который послал меня исполнить Свою волю, и повторяю тебе, о царь, отпусти народ Иеговы, или новые язвы будут поражать Египет, доколе твое упорство не сломится и ты не покоришься воле Предвечного. Я только орудие в руках Его и ничего не делаю без повеления Бога из богов.
– Ты не сделаешь больше ничего, колдун из колдунов, потому что терпение мое истощилось, – с пылающим взором воскликнул Мернефта и топнул ногой. – Взять их! – прогремел он, указывая воинам на двух евреев.
Один из офицеров тотчас выступил вперед с двумя солдатами, которые держали веревки, чтобы связать виновных.
Увидев это, Мезу побледнел и сделал шаг назад. Глаза его впились в людей, готовых схватить его, и, подняв руки, он сделал странный жест, как бы бросая в лицо солдатам что-то. Мгновенно оба воина остановились, бледные, неподвижные, с застывшим взглядом, с протянутыми руками, подобно двум статуям… Спокойный, словно ничего не случилось, Мезу обратился к царю:
– Ты отказываешь? Хорошо. Ты пожалеешь об этом. – И вышел медленным, ровным шагом в сопровождении Аарона.
Несколько минут безмолвие и оцепенение царствовало в зале. Все глаза были устремлены на двух воинов с веревками в руках. Они продолжали стоять без дыхания, без малейшего признака жизни, подобные гранитным статуям.
Мернефта тяжело опустился на трон и вытер свое чело, на котором выступили капли пота. Царевич Сети опомнился первый и подбежал к окаменевшим солдатам. За ним последовали другие и обступили кругом бедных молодых людей. Но тщетно пытались пробудить в них жизнь, трясли за плечи, громко кричали в уши, – воины оставались неподвижны, бесчувственны, и никакими усилиями нельзя было опустить или согнуть их протянутые руки, которые сделались тверды, подобно камню. Царь молча следил взором за этими бесплодными попытками и наконец хриплым голосом приказал позвать мудрецов, чтоб они попробовали освободить несчастных от пагубных чар волшебника, изгнавшего их душу из тела.
Врачи и мудрецы поспешно собрались и, после долгого секретного совещания между собою, приказали принести два больших сосуда с нильской водой. Совершив над нею различные заклинания, они облили ею бесчувственных солдат и затем стали обмахивать их пальмовыми листьями, громко повторяя:
– Повелеваю тебе, такой-то, приди в себя!
Все присутствующие молча смотрели на эту сцену. Вдруг оба воина, которых мы готовы уже были принять за мертвых, затрепетали, взор их оживился, и с глубоким вздохом они опустились на землю.
Через несколько минут они объявили, что совершенно пришли в себя, но чувствуют чрезвычайную слабость и не помнят, что с ними было. Фараон приказал выдать им вознаграждение и удалился во внутренние покои, мрачный и утомленный. Пир, назначенный во дворце на следующий день, был отменен, и все разошлись озабоченные и смущенные.
Я возвратился домой, томимый чувством страха и опасений за будущее, предвидя, что над нами собирается новая беда, отвратить которую мы не в силах. Матушка и сестра выбирали ткани для приданого. Но мой рассказ омрачил их веселое настроение и отбил охоту заниматься приготовлениями к свадьбе.
Потянулись скучные, тяжелые дни. Убийство во дворце старого еврея и происшествие с двумя воинами, хотевшими связать Мезу, нагнали уныние и страх на всех жителей города. Увеселения и прогулки прекратились. Все, кого не заставляла необходимость хлопотать по делам службы или торговли, запирались в своих жилищах, подавленные смутным предчувствием недоброго. Мезу опять сделался невидим, но если б даже он стал прогуливаться по самым людным улицам Таниса, я думаю, никто не решился бы его тронуть, боясь быть превращенным в камень страшным взором могучего волшебника.
Однажды после обеда, не имея никакого особенного дела и томясь обычной душевной тревогой, я вздумал съездить к молодому мудрецу Пинехасу, моему школьному товарищу. По выходе из училища и отъезде из Мемфиса я потерял его из виду, но, переехав в Танис, не раз встречался с ним у Мены. Пинехас обладал разнообразными сведениями, а потому мог быть мне полезен в эти трудные времена. Эта мысль победила предубеждение против его матери. Мать Пинехаса Кермоза происходила из хорошей египетской фамилии, но после скоропостижной смерти мужа все ее родственники отдалились от нее, и в обществе поговаривали, что она занималась колдовством и жила в любовной связи с одним богатым евреем.
Что касается самого Пинехаса, то это был серьезный, прилежный юноша, отлично учившийся в школе и, как говорили, посвященный в таинства жрецов. Мена передавал мне, что он любил Смарагду и настойчиво домогался ее руки, но молодая девушка питала к нему антипатию. Все это вспомнилось мне на пути к жилищу Кермозы и ее сына.
Подъехав к скромному деревянному дому, я сошел с колесницы и спросил у негра, подметавшего крыльцо, можно ли видеть Кермозу и ее сына. Он отвечал утвердительно и провел меня в большую, но очень просто убранную комнату, где хозяйка дома сидела за столом, на котором стояли печенья, фрукты и объемистая кружка вина. На полу, у ног госпожи, две девочки чистили овощи. При моем приходе Кермоза встала и вежливо меня встретила.
Это была высокая, плотная женщина, с правильным, но не симпатичным лицом и большими черными глазами. Она пригласила меня сесть, но, узнав, что я желаю поговорить с Пинехасом, приказала девочке проводить меня к нему. Молодой хозяин жил в отдельном павильоне. Подойдя к дверям, маленькая служанка подняла занавес из толстой финикийской ткани и ввела меня в прохладную, хорошо убранную залу, в глубине которой у стола, заваленного свитками папируса, спиною ко входу сидел Пинехас и писал.
– Господин, к тебе пожаловал гость, – доложила девочка.
Он обернулся, по-видимому несколько удивленный, но, узнав меня, встал и подал мне руку с довольно любезным приветствием.
Пинехас был высокий, стройный молодой человек с желтовато-бледным лицом, орлиным носом и очень густыми черными волосами. Такие же густые, резко обрисованные брови оттеняли его большие темные глаза, задумчивые и глубокие, как море.
В то время как он подвигал мне кресло, я с недоумением рассматривал старого товарища, который сильно изменился с тех пор, как мы не виделись. Он очень похудел, глаза его впали, а на губах появилась складка горечи и ожесточения. Разговор наш сначала шел о маловажных предметах, потом я свел его на страшные события последнего времени.
– Я желал бы знать, как ты сам выпутался из этих бед, Пинехас, и посоветоваться с тобою. Как человек мудрый, ты, может быть, знаешь предохранительные средства и, надеюсь, не откажешь в совете и помощи своему старому школьному товарищу.
– Признаюсь тебе, Нехо, я очень мало пострадал от тех происшествий, о которых ты говоришь. Заметил только, что мать моя окуривала комнаты.
– Счастлив же ты, – заметил я. – А мы чуть не были съедены крысами, после того как их нашествие прогнало нас со свадебного пира прекрасной Смарагды.
При упоминании этого имени Пинехас страшно побледнел и судорожно сжал кулаки. Наступило неловкое молчание. Наконец молодой человек преодолел себя и сказал притворно-равнодушным тоном:
– Я знаю, что свадебный пир прекрасной сестры Мены был расстроен и что эти явления, которые всем вам кажутся сверхъестественными, сильно потрясли публику. А между тем, – продолжал он в задумчивости, – все это только действие искусно использованных сил природы. Знания показывают, что в мире происходит постоянный обмен веществ. Одни существа их выделяют, другие поглощают, и быстрота этого обмена производит и поддерживает кругооборот, основную пружину всего мироздания.
Я смотрел на него, вытаращив глаза. Заметив это, он слегка улыбнулся и продолжал:
– Боюсь, Нехо, что ты не совсем меня понял. Я только хотел сказать, что в природе существуют силы, которыми некоторые люди умеют управлять по своему желанию, конечно до известной степени. Для этого они пользуются законом противодействия или упругости. Но пример поможет лучше уяснить тебе мою мысль… Смотри.
Он взял одной рукой маленькую арфу, а другой пододвинул к себе сосуд, закрытый крышкою, и снял последнюю. Я со страхом увидел, что в сосуде лежала, свернувшись, змея из самых ядовитых пород.
Пинехас провел пальцами по струнам инструмента и заиграл какую-то мелодию. Почти в ту же минуту змея приподняла голову и уставилась на музыканта. Мало-помалу тело ее, свитое спиралью, вытянулось вверх, покачиваясь на хвосте как бы в такт музыке, и вдруг змея, выскочив из своего вместилища, обвилась вокруг руки Пинехаса, которой он играл на арфе. Я дрожал от ужаса, но мудрец, продолжая играть, взял змею, опустил ее в сосуд и закрыл крышкой.
– Видишь, Нехо, – заговорил он, – что такое музыка? Неуловимый звук! Он невесом, невидим, не занимает места, а между тем совершенно покоряет змею. После долгих наблюдений я убедился, что музыка есть тончайшая газообразная материя, которая, проникая в организм змеи, доставляет ей величайшее удовольствие и, таким образом, по закону противодействия парализует злобный инстинкт, свойственный змеям. Ну, вот и Мезу глубоко проник в тайные силы природы и превосходно умеет ими распоряжаться. Он отнюдь не заурядный колдун, как вы полагаете, а великий мудрец, который пользуется своими познаниями для достижения обдуманной цели.
Пинехас замолчал, заметив, что я все еще плохо его понимаю. Он отпер шкатулку и, вынув оттуда амулет из желтого камня, подал его мне.
– Возьми это, Нехо… Он предохраняет от влияния чужой воли.
Поблагодарив его, я тотчас же надел амулет на шею и, заметив усталый вид молодого мудреца, поспешил с ним проститься.
Только мимоходом упомяну я здесь о появлении саранчи. Вторжение ее не принесло такого сильного вреда, как первые три бедствия, потому что быстро миновало, но вскоре после него наступило другое бедствие, гораздо более ужасное, особенно по своим последствиям.
Спустя несколько дней после исчезновения саранчи в город снова стали поступать дурные вести.
Повальная опасная болезнь поразила скот и, несмотря на все принимаемые меры, усиливалась час от часу. Все были в ужасной тревоге, потому что стада составляли главнейшую часть нашего имущества и потеря их равнялась разорению.
Лошади, мулы, верблюды издыхали на улицах, конюшни и стойла были наполнены трупами животных. Никакие лекарства не помогали, заклинания и окропления нильской водой оставались без всякого результата.
Снова народ с отчаянными воплями собрался пред дворцом, и фараон, озабоченный и мрачный, пытался его успокоить, обещая принять необходимые меры к прекращению бедствия.
По повелению царя я был послан вместе с несколькими другими офицерами осмотреть стада евреев и узнать, подверглись ли они также повальной болезни. Если нет, мы должны были во что бы то ни стало узнать средство от падежа, даже если бы для этого пришлось отрубить сотни еврейских голов.
Мы объездили значительное пространство. Равнины, на которых паслись стада египтян, представляли плачевный вид: животные издыхали как мухи, и трупы их отравляли воздух, потому что пастухи не знали, куда девать такое множество падали. Но когда мы прибыли на луга, принадлежавшие евреям, они оказались пусты. Весь скот, здравый и невредимый, был помещен в сараях и каменных загонах.
В бешенстве мы вломились в некоторые еврейские дома, чтобы силою выпытать секрет сохранения скота от чумы, но попытка эта осталась безуспешна. Очевидно, участь предателя, удавленного во дворце фараона, сильно напугала евреев. Они упорно молчали, и самые строгие меры не могли заставить их выдать свою тайну.
Унылыми возвратились мы во дворец, где узнали, что накануне происходило совещание мудрецов. Они объявили, что необходим самый тщательный осмотр всех водоемов и колодцев, из которых египтяне поили свой скот. Вскоре нас позвали к фараону представить отчет о данном нам поручении.
Он сидел за столом, и его истомленное лицо носило явные следы тревоги и бессонных ночей. Едва успел я доложиться, как громкие крики и вопли раздались в галереях и распространились по всему дворцу. Государь нахмурил брови и повернул голову к одному из сановников, но, прежде чем первое слово успело слететь с царских уст, в залу вбежал человек, едва переводивший дух от усталости.
То был молодой жрец с обмазанным грязью лбом и в разодранной одежде, посыпанной пеплом. Шатаясь, он подбежал к возвышению, на котором сидел царь, и проговорил хриплым голосом:
– Апис умер… – И повалился на землю.
При этом известии горестные вопли поднялись в собрании.
Мернефта страшно побледнел и, с силою оттолкнув свое кресло, вышел из комнаты.
Мгновенно все, кто только мог оставить дворец, разбежались по домам; каждый спешил уведомить своих домашних о новом несчастье, поразившем Египет. Я также отправился домой, где отец в отчаянии рвал на себе волосы, а мать и Ильзирис заливались слезами. Я удалился в свою комнату, но всю ночь не мог сомкнуть глаз.
В эти тяжелые бессонные часы мне пришла счастливая мысль обратиться к Пинехасу. Мать его была дружна с богатым евреем Энохом, который, без сомнения, открыл им секрет, как сохранить их стада от чумы.
Поднявшись чуть свет, я приказал оседлать лошадь, но слуга возвратился со слезами на глазах и сказал, что у благородного животного чума. С болью в сердце я отвернулся, чтобы скрыть слезы, набегавшие на глаза, и велел приготовить паланкин.
Проходя через галерею во флигель Пинехаса, я увидел в саду Кермозу и красивого старика с характерным семитским лицом. Я подумал: «Это Энох!» Оба они быстро скрылись в чаще деревьев.
Пинехас, по обыкновению, сидел один в своей комнате. Он принял меня вежливо и спросил, чем может служить мне. Я поспешил изложить ему свою просьбу.
– Твои стада невредимы, – сказал я, – конечно, это благодаря дружескому расположению к вам Эноха. Помоги же и мне, в свою очередь.
При этом намеке на отношения его матери к богатому еврею яркая краска выступила на бледном лице Пинехаса.
– Я ничего не знаю, – сказал он ледяным и принужденным тоном, – а если бы даже и знал что-нибудь, то не сказал бы, потому что связан клятвой.
– Что ты говоришь, Пинехас? – воскликнул я, полный негодования. – Ты – египтянин, народ твой рискует лишиться всего, дело идет о благосостоянии твоего отечества. Сотни, – что я говорю! – тысячи семейств терпят разорение по злобе одного, а ты считаешь себя связанным клятвой, данной этому презренному заговорщику, губящему твоих братьев.
Пинехас, не отвечая, отвернулся и стал рыться в своих папирусах. Не удостаивая его больше ни словом, я ушел вне себя от ярости, но на пороге меня осенила новая мысль.
Пинехас был влюблен, и, отказав мне, он, может быть, раскроет секрет Смарагде. Во всяком случае, стоило попытаться осуществить эту идею. Я велел нести паланкин к дому Мены, где также царствовало величайшее смятение.
Радамес собирался куда-то, он был бледен и взволнован.
– Все гибнет. Я не знаю, что и делать, – сказал он, пожимая мне руку.
Я сообщил ему о моем плане. Он выслушал меня и ответил:
– Ты прав, Нехо. Следует все испробовать, чтобы избавиться от разорения, и если Пинехас знает этот секрет, надо его выпытать. Но прежде чем говорить со Смарагдой, я должен посоветоваться с матерью и сестрами. Пойдем, я тебя им представлю. Надо сказать, что из любви ко мне они согласились сюда переехать.
Он повел меня в роскошно убранную залу, где находились три дамы, которые говорили об убытках, причиненных эпизоотией. Одна из них была мать Радамеса – женщина средних лет и приятной наружности; две другие – его сестры, с обычными лицами.
Радамес нежно их поцеловал, затем представил меня своим родственницам.
– О, – воскликнули все три дамы в один голос, – Смарагда должна повидаться с Пинехасом ради спасения наших стад и избавления от разорения!
– Пойдем же к ней, – сказал Радамес, вставая с места.
Мы прошли на террасу, любимое убежище молодой хозяйки дома.
При нашем входе Смарагда полулежала на кушетке, ее усталое и бледное лицо выражало мрачное равнодушие.
– Я привел к тебе гостя, Смарагда, – сказал возничий фараона.
Когда мы сели, Радамес взял ее за руку и произнес нежным тоном:
– Дорогая Смарагда, от тебя зависит спасти состояние семьи Нехо и наше собственное.
И он изложил ей то, что от нее ожидалось.
Глаза Смарагды сверкнули.
– И это говоришь ты, Радамес? Ты требуешь, чтобы жена твоя отправилась с просьбой к человеку, который в нее влюблен? Неужели тебе это не противно?
– Конечно, – с кислым видом отвечал он, – мне это неприятно, но что же делать, когда все состояние висит на волоске. – Радамес встал и произнес: – Как муж твой, я приказываю отправиться к Пинехасу и просить его спасти наши стада. Все прочие пусть пропадают, мне все равно…
Но, видя мой изумленный взгляд, он поспешил прибавить заискивающим тоном:
– Стада Нехо, разумеется, тоже. Я сам передам ему рецепт, как только ты получишь его от Пинехаса.
Смарагда, ничего не отвечая, небрежно легла на кушетку и закрыла глаза.
– Послушай, – сказал я ей, – не думай только о себе, вспомни о тысячах семейств, которые постигнет разорение и нищета, а также и то, что это бедствие заставит нас отпустить евреев.
– Я об этом нисколько не беспокоюсь и не пойду молить Пинехаса. Вот мое последнее слово.
Я встал и простился, крайне недовольный. Радамес нагнал меня, когда я садился в паланкин.
– Послушай, Нехо, мне пришла мысль, как победить упрямство Смарагды. Пойдем к Омиферу: она влюблена в него и не захочет его разорения. Главное же богатство его состоит в стадах. Одних верблюдов у него несколько сотен, а рогатый скот считается тысячами… Итак, если он ее попросит, наше дело будет выиграно.
Жилище Омифера скорее походило на царский дворец, нежели на дом частного человека, а между тем это было лишь временное его местопребывание, так как постоянная его резиденция находилась в Фивах. Я знал, что после неудавшегося бегства Смарагды он вернулся в Танис и еще не уезжал из него.
На вопрос, дома ли хозяин, озабоченный слуга отвечал, что господин его только что возвратился с объезда своих стад, и повел нас во двор, где Омифер, усталый и весь в пыли, слезал со взмыленной лошади.
Он побледнел, увидев Радамеса, но тем не менее встретил нас вежливо и, когда я ему сказал, что мы явились по важному делу, пригласил нас в маленькую залу. Радамес завистливым взором оглядел пышную обстановку и, ничуть не стесняясь, объяснил хозяину цель нашего посещения.
Офицер сильно покраснел и, смерив его взглядом глубокого презрения, отвечал:
– Очень сожалею, Радамес. Я слишком ревнив, чтобы посылать любимую женщину к мужчине, который в нее влюблен. Поэтому никогда не стану просить Смарагду унижаться пред Пинехасом. Пусть лучше мой скот погибнет весь до последнего.
Он встал, и мы принуждены были проститься.
Вернувшись домой после этой неудачной экспедиции, я нашел Ильзирис в таком отчаянии, что не на шутку перепугался. На мой тревожный вопрос, что случилось, она ответила, что Хам уехал в Рамзес попытаться выведать у прекрасной Лии секрет спасения наших стад. Несмотря на свою ревность, Ильзирис сама просила его об этом, но было видно, что такая самоотверженность дорогого стоит.
Печальный и голодный, я велел подать себе обед, но едва начал его, как мне подали записку, принесенную гонцом Радамеса. С удивлением прочел я следующие слова: «Приезжай поскорее, все устроено».
Одним прыжком я очутился у паланкина и приказал людям бегом нести меня в дом Мены.
Радамес встретил меня с суетливым видом и сказал потихоньку:
– Это сестра все устроила, рассказав жене моей, будто Омифер готов с отчаяния повеситься из-за потери всего своего состояния. Услышав это, Смарагда вскочила как сумасшедшая и тотчас послала за мною. Но тут я переменил тон, – прибавил, смеясь, Радамес, – и сказал ей, что, поразмыслив, нахожу этот шаг неприличным и не могу его допустить. Она совершенно вышла из себя: кричала, топала ногами и клялась сделать по-своему – тогда я уступил, будто нехотя. Но так как она не может идти одна к Пинехасу, то я и послал за тобой, чтобы ты сопровождал ее.
Я охотно согласился, и почти в ту же минуту появилась Смарагда, окутанная покрывалом. Радамес проводил нас до закрытого паланкина, наказывая мне проводить обратно его супругу, как только мы узнаем спасительный рецепт. Я молча сел возле молодой женщины, и мы прибыли в дом Кермозы. Мальчик-негр объявил, что господин занимается в своей комнате. Опасаясь подвергнуть Смарагду грубому отказу, я попросил ее подождать в паланкине и один пошел во флигель.
