Василий Ворон
Обращенный к небу. Книга 1
Печенег не успел вновь снарядить лук, и до меча не было у него времени дотянуться. Илья сшиб его с седла, как сшибают горшок с верхушки плетня озорные мальчишки.
– Где моя Оляна? – спокойно и страшно произнёс Илья, сидя верхом на оглушённом падением степняке. – Что ты сделал с ней, сын голодной пустоты? Отвечай!!
Ставшие шире глаза кочевника с ужасом смотрели на Муромца. Илья сгрёб его за шею и медленно сжимал пальцы.
– Эк-ххе!.. – сдавленно зашипел лучник. – Пагади!.. Пастой…
– Где Оляна? – так же негромко повторил Илья. – Говори.
– Кто… мой не знает, – прохрипел печенег, пытаясь разжать пальцы Ильи на своём горле. Илья, словно не замечая этих несчастных попыток, сказал:
– Несколько лет назад ты, ты, гадина, был здесь зимой. В одном дворе троих твоих товарищей убил хромой викинг, а ты застрелил его. И нашёл в избе девушку. И ещё тебе пытался помешать мальчишка. Он удрал от тебя на крышу, но свалился, и ты побрезговал калекой. Мной побрезговал. И увёл девушку. Где она?
По глазам степняка было ясно, что он хорошо понял всё, что сказал Илья. И так же хорошо вспомнил ту зимнюю ночь. Муромец ослабил хватку, и лучник, хватанув воздуха, торопливо и путано зачастил:
– Я помнить… зима… ты… девушка…
– Где девушка? – приблизил каменное лицо к смуглому лбу Илья.
– Продал… продал… В Персию… хароший человек дал бальшой цена…
В ужасе степняк вглядывался в бледное лицо Ильи, отыскивая в нём черты своей смерти. Пальцы Ильи дрогнули на шее лучника, от чего тот задышал чаще, чем следовало.
– Продал… – прошептали помертвевшие губы Муромца. Печенег зажмурил глаза.
Вежда остановил ещё одного всадника, пытавшегося прийти на помощь придавленному к земле дюжим парнем лучнику.
– Не спеши, – задумчиво сказал Вежда очередному лежащему в забытьи телу. – Дай людям поговорить.
Илья стянул с лучника меховую шапку, пошарил по его бокам, отыскал нож. Печенег судорожно заелозил под ним, пытаясь вырваться. Илья легонько ткнул его двумя пальцами под дых, успокаивая. Затем отсёк разбойнику оба уха, откинул в пыль и разорвал обе ноздри его короткого носа. Вытерев лезвие о щёку и лоб ошалевшего от страха и боли степняка, он сказал – всё так же тихо и медленно:
– Это чтобы добрые люди знали, что ты вор и разбойник. И чтобы держались от тебя подальше. А твои товарищи смеялись над тобой. Запомни: я всегда узнаю тебя, даже если бы у тебя остались уши и нос. Придёшь на мою землю снова – выпущу кишки.
И Илья поднялся на ноги и пошёл к полыхающей избе старосты смотреть, не остался ли кто внутри.
2
– Соберите всех павших у колодца, – тяжёлым голосом велел Вежда собравшимся вокруг него селянам. – Раненым подходить ко мне, да не толпиться. Бабам не голосить, – добавил он и присел над первым страдальцем – уязвлённым стрелой в плечо мужиком. Бабы умолкли, бросились выполнять вместе с остальными, что было велено. Мужик – Глеб – постанывал, пока Вежда примеривался к его плечу.
– Ну-ну, Глеб, потерпи. Ты же глыба, этакий матёрый человечище, – бормотал над ним непонятные слова Вежда. – Вот так…
Стоявшие рядышком обе жены Глеба вытаращили глаза: древко стрелы завибрировало под растопыренными над ним ладонями Вежды и одним махом исчезло, будто и не было его никогда. И чёрная точка от неё прямо на глазах затянулась кожей, и скоро ничто не напоминало о недавней порче: Глеб удивлённо повёл плечом и как-то даже испуганно протянул, глядя Вежде в глаза:
– Не болит!..
Женщины в слезах тут же с обеих сторон кинулись к мужу, а Вежда устало поднялся.
…Рядком у плетня, окружавшего двор жреца Путилы, лежали восемнадцать пустых тел: мужиков, баб и подростков, среди коих были и кузнец Борыня с Чёботом. Батя Ильи получил стрелу в глаз, Борыню рассекли саблей вдоль груди. Неподалёку стояли селяне и сдерживали рыдания. Слава безучастно смотрела сквозь тело мужа, и на её застывшем лице не было ничего, даже слёз. Рядом стоял и обнимал мать за плечи хмурый и молчаливый Илья.
– Что ж, стало быть, всех на один костёр… – подал голос Путила, почесав заросшую волосом шею. Вперёд вышел Вежда и оглядел селян. Послышались прорвавшиеся женские рыдания. Вежда подошел к скорбному ряду у плетня и присел на корточки перед маленьким стариком, лежащим крайним. Посидев над ним, он покачал головой и сказал так, чтобы всем было слышно:
– Дед Гуня не желает возвращаться, – и добавил тише, не обращая внимания на удивлённый гул толпы: – И я очень хорошо его понимаю…
Следующей лежала красивая молодая женщина по имени Дарёна, которую рубанули саблей по спине, и долго над ней Вежда не сидел, сразу обернувшись к толпе:
– Чья будет?
Из гущи селян вышел крепкий мужик с зарёванным лицом.
– Иди сюда, – позвал его Вежда, и мужик, пошатываясь, подошёл.
– Сядь рядом и сиди смирно, – велел железным голосом Вежда и простёр над Дарёной руки. По толпе прошёл говорок и тотчас стих: Дарёна начала розоветь, и вдруг её грудь дрогнула, и она задышала. Селяне ахнули, и толпа прихлынула было вперёд.
– Назад! – сказал, будто стеганул хлыстом, Вежда, и все замерли, а он уже нависал над лежащим подростком. К нему без напоминаний подбежала старуха и села рядом. Вежда посмотрел на неё и спросил:
– Что, мать, никого, кроме тебя, у него не было?
Старуха отрицательно покрутила головой и молча указала сухой рукой чуть дальше вдоль ряда мертвецов, показывая на мужчину с разрубленной головой. Вежда понимающе кивнул и, не оборачиваясь, сказал:
– У кого родичи целы, сделайте милость, подойдите.
Вышли сразу несколько человек, но Вежда отобрал двоих – женщину и мужчину, а остальных отослал и, когда помощники уселись рядом с ним, снова протянул руки над телом.
…Чёбот лежал самым последним и рядом с ним хотел сесть Илья, но Вежда отрицательно повертел седой головой, и тогда подошла Слава, дикими, переполненными надеждой глазами глядя на него. Когда исчезла стрела, торчащая из головы Чёбота, и он задышал, а потом и сел, Вежда сам лёг на траву и, прикрыв набрякшие веки, очень тихо сказал:
– Не обессудь, Слава, без глаза он у тебя будет. Вытек глаз-то… А на новый нет… нет силушек…
Он ещё что-то бормотал, но Слава его не слушала, бросившись к нему, и принялась целовать его руки. Старик был так слаб, что даже не мог её остановить.
У плетня жреца Путилы остались лежать те, кто не пожелал возвращения: дед Гуня, старуха Сухота, несколько лет назад потерявшая сына по имени Хвост, да одинокий калека, приблудный мужик по прозванью Нечай. И ещё там же лежал на примятой траве длинный старик Вежда, и люди поочерёдно целовали его жилистые руки.
1
– Учитель, выходит, ты саму Морану-смерть обманывать умеешь? – после долгого молчания спросил Илья. Они с Веждой шагали к выселкам, словно и не было ничего несколько дней назад, когда им пришлось спешно прерывать свой путь, возвращаясь в село. Вежда покосился на ученика и отозвался:
– Давно я в дела Мораны не мешаюсь. И она меня не навещает.
Илья взглянул на него. Вежда смотрел в лесную даль какими-то чужими глазами, будто позабыв о том, куда он идёт, с кем и для каких дел. Но под его чунями по-прежнему не хрустела ни одна веточка. Он невесело усмехнулся и продолжал:
– Потому как негоже жизнь так-то вот перекраивать. Ушла жизнь – и всё. Закон. А я людей – поднял. И дело даже не в том, что батя твой, Чёбот, не уберёгся…
– А в чём? – уловив заминку, спросил Илья. Вежда снова посмотрел на него и сказал:
– Эх, ты… Люди поднятые – это вроде дара твоей земле… Ведь что выходит? Я тебя, то есть пахаря, у земли отнимаю. Вернее, не столько я, сколько ты сам… Хотя вместо пахаря даю воителя да защитника. Но уже – для всей земли. Вот и весь сказ. А кочевники твоих селян и так ещё потреплют. Успеется…
Они прошагали молча ещё сотню шагов, и Илья снова спросил:
– Слушай, Вежда, а почему ты ни одного степняка не тронул? Все целые ушли.
Вежда покачал головой, насмешливо посмотрев на ученика:
– Так ли уж и целые? А уши того лучника где же?
– Васька их сожрал, – улыбнулся Илья, вспомнив дворового кобеля. – Теперь небось лучше слышать станет.
– Кто – кобель или лучник?
Они вместе посмеялись, и Вежда сказал:
– Не тронул… Я и этим ремеслом давно не промышляю, Чёботок. Не до этого мне теперь.
– А меня почему обучаешь? Ремесло-то кровавое. Али нет?
– Кровавое, – кивнул Вежда. – А ты что же, в дружину идти раздумал? Землю пахать станешь? А?
Илья молча покрутил головой, не соглашаясь.
– А что ж так? – не отступал Вежда. Илья сосредоточенно смотрел себе под ноги и отвечал:
– Да нельзя по-другому. Кочевники, вишь, обнаглели. Не дают людям жить. Стало быть, нельзя без крови-то. Кровь за кровь, Вежда. Кузнец Белота, к которому ты меня за мечом посылал, сказал, что боевой меч вроде плуга, обращённого к небу. Так что я, выходит, так пахарем и останусь…
– То-то и оно, – кивнул старик. – А ты говоришь… За плугом этим нужно поставить такого пахаря, кого кровь самого не захлестнёт, зверем не сделает. Кровь – она, брат, такая. Иному вроде нектара сладкого да дурмана пьянящего – глаза застилает и разум мутит. Пахарь…
Он помолчал, бесшумно вышагивая по лесу, потом добавил:
– Человеколюбие есть ноша тяжкая. Не каждому она по плечу. И одна жизнь так малá для этого… А что бы ты сказал о том, кто приходит к человеколюбию через убийства? Если такой человек прежде был тираном и кровопийцей и которого ждали плаха и петля, гильотина и электрический стул, четвертование и распыление на атомы?
Вежда посмотрел на ученика: Илья растерянно ждал продолжения. Старик усмехнулся:
– Ладно, будет… Вот ты, Илюшка, в дружину собрался. А знаешь ли, что князь киевский капище над Непрой-рекой порушить собирается, потому как в сына божьего верует, который тьму лет назад на кресте умер? И в дружину, теперь, может быть, только крещёных принимать станет.
– А может, и не станет. А ты почём знаешь, что порушит он капище?
– Говорят, – хитро отмахнулся Вежда, на миг став похожим на обычного деда с ярмарки.
– Говорят… – задумчиво протянул Илья. – А ведь и вправду может от ворот поворот дать…
– Ну, так что? – спросил Вежда. – Станешь выкрестом[6]?
Илья раздражённо дёрнул плечом и сказал:
– Не дразни, учитель. Не стану я тех богов, что с детства славил, предавать. Нешто я не славянин? Лучше расскажи, коли знаешь, о вере, в которую князь киевский обратился.
– А ты, выходит, не знаешь?
– Сневар Длинный сказывал, будто человек, назвавший себя сыном бога, умер за всех на кресте, чтобы всяк, кто в него уверует, после смерти очутился в чудесном месте, где нет ни смерти, ни боли, ни несправедливости. Должно́, перевирают люди-то. Чем же наша земля хуже?
– Ну-ка, ну-ка, просвети меня, – заинтересованно зачастил Вежда, храня, впрочем, в глазах свой лукавый огонек. – А разве здесь, в этом мире, всё тебя устраивает? А печенеги с хазарами? А разбойники? Не обидно тебе здесь, не больно? Всё по справедливости?
– Нет, конечно, – пожал плечами Илья. – Да только коли по совести жить, то и не будет всего этого. Что глядишь? Не так?
Вежда смотрел на Илью уже без лукавых искорок в глазах, он улыбался, но улыбка его была смирённа да печальна.
– А как же Морана-смерть? – спросил он.
– Так куда же деваться-то без неё? Иначе уже лет через пять жить негде будет, всюду народ за место под солнышком биться станет. Но ты лучше толком скажи: знаешь про сына этого божьего или нет?
– Знаю, – кивнул Вежда, и печальная улыбка вовсе исчезла с его лица. Он немного помолчал и стал говорить: – В палестинских землях это было. Пришёл туда один человек, которого тогда звали Иешуа, а по-эллински Иисус. И стал он учить тех, кто его слушал, как жить в мире и согласии и почему не нужно бояться смерти. Многое из того, о чём он говорил, люди не поняли, многого из деяний его боялись. По навету его схватили и предали мучительной смерти. А он через три дня восстал из мёртвых, вернувшись из Нави. Потом этот человек ушёл из тех мест навсегда, а многие люди, назвавшись его учениками, написали о нём книгу, в которой истинных слов о нём было одно из трёх, а не сказано было и того больше.
– Но он на самом деле был сыном бога? – спросил Илья. Вежда покачал головой:
– Нет, так решили сами люди – сам он говорил по-иному, но его не захотели понять. Те же, кто назвался его учениками, и те, кто поверил им, скоро сами стали теми людьми, против которых свидетельствовал Иешуа. И теперь его именем творят больше беззаконий, нежели закона, и сеют смерть, говоря о жизни вечной, и давно забыли истинного Иисуса, помня и пестуя лишь легенду о нём.
Вежда тяжело вздохнул и сказал ещё:
– Пропал его урок втуне… Чудаком он был тогда, хотел, вишь, как лучше, а эвон как всё повернулось… М-да… Людей нельзя научить быть добрыми и великодушными – к этому они должны прийти сами, через своё страдание, горе и боль. Человек что железяка – валяется без толку под ногами, мешает, пока за неё кузнец не возьмётся. Да в горн её, да ну по ней молотом гулять, да снова в горн, да в водицу студёную. Вот тогда из железяки толковое что и получится: али меч боевой, али серп с лемехом. Через одно только счастье, Муромец, толку не будет. Такое счастье ржой побьётся да плесенью съедено будет. К счастью идут долго да непросто. А и есть ли оно, счастье? Это, верно, иное что-то, людскому уму уже неподвластное, да и не людям обещанное… Всё должно идти своим чередом. Кого-то поцелуем исцелить от злодеяний можно, а кого-то лишь мечом. Чтобы полюбить всем сердцем, сперва нужно люто возненавидеть. А на пустом месте любовь не растёт…
…И шли нога в ногу по лесной дорожке учитель с учеником, и пели у них над головами птицы, и прислушивался к чудно́му разговору хозяин леса, тихонько покачивая своей поросшей мхом головой.
Книга вторая, историческая
Стрела из крепости Корсунь
Пролог
Дурак, – сказал Изя с презрением. – Рукописи не врут.
Это тебе не книги. Надо только уметь их читать.
Эрго: миф есть описание действительного события в восприятии дурака и в обработке поэта.
Братья Стругацкие «Град обреченный»
Первым ехал Добрыня с двумя ратниками, и Святославич давно смирился с таким походным порядком. Поначалу всё норовил возглавить отряд, выговаривая Добрыне так, чтобы не было слышно воинам:
– Чего ты меня позоришь, дядька?! Я ли не княжий сын? Не я ли на стол новгородский еду?!
На что Добрыня каждый раз говорил одно и то же:
– Обожди лезть в голову отряда, Володимер. Ты именно что княжич, и тебе на столе новгородском сидеть. Потому и не лезь. Тут леса тёмные, не киевские. Лихих людей много. Поезжай, где едешь, да обиды не держи. Мне за тебя перед отцом твоим ответ держать.
Обидно было это слушать княжичу, но делать нечего – не лезть же с кулаками на кормильца[7]?! Поначалу он, и верно, с опаской посматривал на окрестные леса: были они, право слово, не чета киевским, стояли стеной могучие стволы, кронами, казалось, царапая небо. Но чем дальше тянулась дорога и шло время пути, тревоги отступили, ибо лиходеев видно не было, и Святославич, смирившись с указанным местом в отряде, злорадно ждал стен Новгорода, за которыми сможет напомнить Добрыне, что налёта так и не случилось.
Полторы дюжины ратников ехали позади княжича рядком по двое, и Святославич думал, слушая бряцание оружия и доспехов, что лихие люди, буде таковые и нашлись бы в этих лесах, дюже дураки, коли задумали бы сунуться с дубинами против сурового киевского воинства, знавшего не понаслышке о подвигах его отца, князя Святослава.
И только он так подумал, невесело усмехнувшись в жидкую по молодости бородку, как Добрыня крикнул, призывая ко вниманию и готовности:
– Ось!
Ратники раздались в стороны, вытянувшись по обочинам дороги, послышался шелест обнажаемых мечей и скрип снаряжаемых луков. И тут только Святославич увидел впереди всадника, стоявшего на развилке.
Здесь к новгородской дороге примыкала другая, будто бы ростовская, ею и приехал, верно, незнакомец на добром могучем коне белой масти под стать походной епанче[8], струившейся по его плечам на конский круп. Был это воин с оружием, но без доспеха. Меч в ножнах нёс он не по-здешнему, за спиной, а в деснице придерживал копьё, по-походному установленное в особой петле у брюха коня и направленное остриём вверх. Святославич дал знак двум ратникам ехать с ним, приблизился к Добрыне и тут только смог разглядеть незнакомого всадника лучше. Это был муж средних лет, но много повидавший, о чём негласно извещали его глаза – внимательные и острые.
– Доброй дороги и слава богам! – нарушил лесную тишь его сильный голос. Добрыня неожиданно улыбнулся:
– Никак сам Святогор пожаловал в эти земли!
– Так и есть. Здрав будь, Добрыня свет Никитич, – улыбнулся в ответ всадник, и была его улыбка неожиданно обнадёживающей и тёплой, как случается, когда среди суровых дождливых туч выглядывает солнце.
– Стало быть, коли ты тут появился, неладно в тутошних лесах, а, Святогор? – спросил Добрыня, и они съехались.
– Пока я не пришёл, так и было, – смеясь, ответил Святогор, и они ударили по рукам. Воины вдели мечи в ножны и опустили луки, негромко переговариваясь. Святославич тронул поводья и подъехал к дядьке. Святогор прямо в седле поклонился ему и молвил:
– Здрав будь, княжич.
– Откуда ты меня знаешь? – спросил Святославич.
– Скоро о тебе все будут знать. Как же мне первым не поспеть? – ответил Святогор и повернулся к Добрыне: – Никак в Новгород?
Добрыня кивнул:
– Едем повидать вольный город.
– А чего на него смотреть? Где стоял, там и поныне, – ответил Святогор, и в его глазах заплясали озорные искры.
– Не скажи, – уклончиво улыбнулся Добрыня. – А ты, как погляжу, всё бродишь по лесам да болотам? Неужто не надоело?
– Мне скорей наскучит сидеть на подворье, – сказал Святогор и неожиданно подмигнул княжичу. Тот смутился, как мальчишка, и, чтобы скрыть это, сурово сдвинул брови. А Святогор, словно этого не заметив, продолжал: – Здесь деревня неподалёку, там и заночуем вместе. Догоняйте!
И не успел Святославич возмутиться, что его слова никто не спросил, Святогор ударил пятками коня по бокам и с места вскачь пустился дальше по дороге.
– Что это за неуч? – повернулся к Добрыне княжич. Тот неловко улыбнулся в ответ:
– Есть такой в наших землях… Ты уж на него обид не держи.
Когда уже ехали дальше прежним порядком по следам ускакавшего вперёд чудака, Святославич нагнал дядьку, решив назло нарушить походный строй, и приступил с расспросом:
– Откуда он взялся, этот Святогор? Ты-то с ним, видать, хорошо знаком.
– Верно, доводилось мне с ним встречаться, – отвечал Добрыня и крякнул: – Надо было прежде тебе о нём порассказать.
– Да кто он таков, из каких краев? Чудь какая – даже вместе не поехал! – негодовал княжич. Добрыня отвечал:
– Немудрено, что вместе не поехал. Сколько его знаю, был он одиночка. А вот имя его ходит по славянским землям давно, изрядно его опережая. Всяк землепашец его знает и охотно расскажет о нём не одну былину – одна чудней другой. Но ни один князь его не жалует: не любит их Святогор, и они платят ему тем же… Да… – Добрыня вздохнул. – Потому ты и не слышал о нём от своего батюшки. В княжьих палатах о Святогоре не говорят.
– Кажется, я догадываюсь, отчего его невзлюбили князья, – проворчал Святославич.
– Святогор никому не служит, – говорил дальше Добрыня. – Разве что народам славянским. Он вольный воин. А кому же из князей это по нраву придётся? Вот они и не замечают его, как он их. Однако и препятствий не чинят. Ходит он, где захочет, а я бы добавил: где нужда в нём имеется. Где недобрые люди объявляются да непотребства и лиходейство чинят. Вот там и Святогор им на погибель.
– Да много ли толку с него одного? – вскинул брови Святославич. – Нешто он богатырь-велет[9]?
– Э-э, не скажи, Володимер, – покачал головой Добрыня. – Один его меч стоит доброй сотни иных. Единственный раз я видел его в бою, но не забуду до самой смерти… – Святославич увидел, как зябко подёрнул плечами под походной епанчой дядька, будто повеяло зимней стужей. – Такого я никогда не видал. Думаю, все боги, какие есть, хранят его и вдобавок наделяют своей силой. Так что не гляди на него снисходительно. Такой воин имеет особое право: не водить дружбу ни с одним правителем на земле. Но любому из них он оказал бы своим мечом небывалую честь. Так-то.
В деревню, где пришлось остановиться на ночлег, ни с полюдьем, ни так, давно никто не заезжал, поэтому староста только что не самолично обе́гал все дворы, чтобы устроить высоких гостей. Княжича с Добрыней он поселил у себя, а на вопрос, где остановился Святогор, удивлённо почесал затылок:
– Тот, что вперёд вас приехал да на белом коне? С краю, у кузнеца нашего остановился. Держался скромно, однако с достоинством, я и подумал, что простой воин. Ну, десятник али, что навряд ли, полусоцкий… Эвон как. Тотчас хоть к жрецу его поселю.
Его суету остановил княжич:
– Не надо. Простой он воин.
Добрыня на это лишь усмехнулся в бороду, но ничего не сказал.
За вечерней трапезой, за богатым столом старосты, собранном заботами трёх его жён и множества отпрысков, Добрыня спросил:
– Как живёте-можете? Есть ли какие напасти? Прошения князю новгородскому? – он кивнул на Святославича. Староста с готовностью подхватился, заговорил:
– Слава богам, и живётся, и можется в нашей глуши. Только вот… – староста вздохнул, – нынче ждём недород. Мороз по весне гулял по нашим угодьям. Но авось обойдётся. Жрец требы служит почти каждую седмицу. Да и сами мы не плошаем: бьём в лесу зверя-птицу, рыбу ловим… Как-нибудь обойдёт беда стороной.
Староста снова вздохнул, украдкой оглядывая старших сыновей за столом – серьёзных, притихших. Видно было, что грядущее зимовье нагнетает на всех незряшную тревогу.
– Помоги вам боги, – сказал Добрыня. – А как с соседями живёте? Гладко да ладно, али с сучками-задоринами?
Староста ради ответа даже поднялся с лавки:
– Нынче всё тихо – берегут нас боги. А вот позапрошлым летом целых два раза норманны разбойничали. Плохо нам пришлось…
Староста поворотился к окну и глубоко поклонился, творя молитву Перуну. Потом сел на лавку, снова заговорил:
– А в прошлом году объявился в наших краях заступник-богатырь.
– Да ну? – прищурился Добрыня. – А как звать сего молодца?
– Не назывался он, – развёл руками староста. – Его и не видел у нас никто. Только слухи и ходят. Говорят, росту он огромного, земля под ним дрожит-надрывается. А вороги как еловые шишки в стороны летят. Сказывают, проучил норманнов изрядно. Они и остерегаются теперь к нам хаживать. Дай-то боги…
Добрыня понимающе кивнул и незаметно пихнул племянника локтем: мол, что я говорил?
Пока жёны старосты готовили постели, Добрыня обошёл все дворы, где остановились воины, озаботился дозорами, проверил, всё ли ладно. Заглянул в дом кузнеца, где нашёл Святогора, позвал его на улицу для разговора. Вышли, став под ясной луной. Добрыня хохотнул:
– Ты, Святогор, всё тот же. С князьями без колючек говорить не умеешь.
– Пускай сперва между собой договорятся, – отозвался Святогор, глядя в темноту близкого леса. – Только и грызутся как бирюки над сохатым. Станет один князь над славянами, и я, может, по-иному говорить начну.
– С тебя станется, – улыбнулся Добрыня. – Скажи лучше: не ты из здешних лесов норманнов гонял?
– Может, и я, – отозвался Святогор равнодушно.
– Небылицы про тебя складывают. Говорят, будто росту ты великого.
– Пускай говорят, – пожал плечами Святогор. – Норманны только пуще бояться станут.
– Чудь-человек! – прогудел Добрыня. – Ты бы хоть назвался! Разве годится так? Людям имя богатырское не меньше его подвигов нужно.
– Обойдутся без имени как-нибудь, – сказал Святогор. – Или ты решил, что я тут ради славы брожу?
Добрыня крякнул с досады:
– Да, Святогор, чудак ты… Нелюдимый и непонятный. Как богатырю без славы? Она его силу множит!
– Ошибаешься, Добрыня. За мной слава и по пятам хаживала, и вперёд далеко забегала. Нет от неё толку. Того и гляди сожрёт своего обладателя сама – только былины и останутся. Хватит и того, что о Святогоре всяк у Великой Степи знает. И древляне с полянами, да мордва с болгарами знают обо мне достаточно. Довольно с меня. Тут хоть без славы своей постылой поброжу. Она мне что въедливая жена – болтает без умолку да всё под руку…
– Может, ты и прав… – сказал со вздохом Добрыня. – Не всяк человек со славой, как и с женой, жить умеет. Иного она догрызёт не хуже во́рога…
Они тепло попрощались, и Добрыня убрался восвояси.
1
Утром, когда до отъезда оставалось совсем немного времени, на двор старосты к Добрыне и Святославичу прибежал нáрочный[10] и начал рассказывать. На деревенское стадо, что успело уйти далеко за околицу, напали трое лиходеев. Пастуха оглоушили сзади и пытались увести в лес первую подвернувшуюся корову, да на их беду были замечены дозорными из отряда. Те кинулись в погоню, одного разбойника зарубили сгоряча на ходу, двух других повязали.
Ко двору старосты уже собирался деревенский люд – толпились у ворот, ждали. Скоро под одобрительные возгласы вперемешку с проклятиями, воины провели по улице двух пойманных лиходеев и втолкнули на двор старосты. Следом внесли тело убитого. На них смотрели во все глаза.
Один из уцелевших был худ, но не сказать, что отощавший, и без одного глаза – пустую глазницу прикрывала стиранная-перестиранная тряпица. Нагольная шубейка без рукавов была опоясана кушаком, на котором болтались пустые ножны из-под норманнского меча. Дорогие, но уже изрядно ношеные сапоги были перемазаны засохшей грязью. Второй разбойник выходил пониже ростом и больше упитан. Он был одет в кожаную рубаху, что обычно носят северные поморы, и такие же порты, заправленные в короткие варяжские сапоги. У этого меч с ножнами отобрали вместе с поясом, и он стоял, дико озираясь, придерживая за локоть, как видно, ушибленную десницу. Потерянные в пылу погони шапки обеим лиходеям теперь заменяли нечёсаные копны волос. К ногам обоих были привязаны верёвки, концы которых держали два воина. Убитый был одет в меховую душегрейку, разрубленную на спине и уже изрядно пропитанную кровью, кожаные штаны и те же норманнские сапоги. Оружия при нём тоже уже не было.
– Кто главарь? – выступив вперёд, спросил Святославич, и гомон за плетнём тотчас стих.
– По-нашему они разумеют худо, – был ответ одного из дозорных, державшего верёвку, которой был связан раненый. Святославич спросил то же самое по-норманнски, и одноглазый хрипло отозвался, кивнув на убитого. Святославич спрашивал ещё, и одноглазый отвечал неуверенно и не сразу. Выяснилось, что они не норманны, а северные поморы, то ли из веси, то ли из печоры, что главарём был тот, которого убили. Когда княжич принялся выяснять, как вышло, что они решили промышлять разбоем, одноглазый замялся. Раненый же на все расспросы только мотал головой и мычал. Добрыня подошёл к нему ближе и заставил открыть рот – язык был на месте, но раненый оказался нем как рыба. Допрос продолжил Добрыня, и тогда одноглазый сознался, что их выгнали из рода за непотребные дела. За какие – как Добрыня ни бился, одноглазый не сказал, опуская голову всё ниже.
– Что, совесть глаз ест? А второй уже выела?! – сорвался на родной язык Добрыня и плюнул. Потом пригляделся и сорвал с шеи сначала одноглазого, а потом и немого мешочки-обереги. Развязал, посмотрел да понюхал. Потом показал княжичу:
– Обереги от лесного хозяина. Из мери или из чуди, похоже. Еловый мох да кора, мышиный хвост да ещё что-то. Давно по лесам ходят…
Помолчали, брезгливо разглядывая пленных. Те стояли, не дыша и не смея поднять глаз. Добрыня снова плюнул и обернулся к племяннику:
– Ну, Володимер, тебе решать, что с ними делать.
Княжич вздохнул и сказал, обращаясь к дозорным:
– Пастух-то цел?
Те закивали, отвечая наперебой:
– И пастух цел, и корова.
– И то ладно, – княжичу совсем не хотелось тащить этих обормотов в Новгород, и он подошёл к старосте:
– Передаю этих людей тебе. Назначьте им сами наказание.
Староста недоумённо развёл руками:
– Да на кой они нам? Как работники они люди никчёмные: с доглядом да прокормом с ними возня дороже выйдет. Взял бы ты лучше их в город. Там, авось, на что и сгодятся!
Разговор заглох – никому не хотелось возиться с пленными лиходеями – как вдруг раздался голос:
– Отдайте их мне!
Святославич поднял голову и увидел, как с улицы идёт на двор старосты человек в долгой одежде деревенского жреца.
– Отдай их мне, молодой князь, – приблизившись, сказал жрец. Он поклонился, доколе позволил круглый живот, и явил проплешину на макушке. Видно было, что жрец так спешил, что даже позабыл надеть высокий убор, приличный его положению.
Святославич взглянул на пленных. Те почуяли неладное – княжич увидел ужас, мелькнувший в их глазах, и поспешил отвернуться. «Тащить этакую обузу… Сами виноваты», – подумал он и неожиданно для самого себя ответил жрецу так:
– Забирай. Они твои.
Добрыня за его спиной громко вздохнул и только что досадливо не сказал «Эх!», но смолчал. Святославич хмуро обернулся к дядьке и поймал его неодобрительный взгляд, а жрец уже вещал, обращаясь к люду:
– Радуйтесь, селяне! Нынче же мы сможем принести богам достойные жертвы!
Люди за плетнём радостно загомонили, а жрец обернулся к княжичу и с поклоном сказал:
– Князь будет высоким гостем на жертвоприношении!
– Только этого мне не хватало… – пробормотал Святославич в жидкую бородёнку и резко ответил: – Я спешу в Новгород, жрец, и мне недосуг!
– Но князь! – испуганно захлопал глазами жрец, всплёскивая короткими руками. – Без твоего участия действо не будет подобающим! Ты отдал этих людей мне и должен присутствовать на обряде!
– Как же можно, князь? – вторил жрецу и староста. – Не обижай нас!..
Княжич беспомощно обернулся к Добрыне, но тот лишь развёл руками да сказал:
– Ты сам так решил, Володимер… А обряд есть обряд.
А толпа на улице уже потекла ко двору жреца, рядом с которым находилась общинная деревенская кумирня.
– Ведите их за мной! – сказал воинам жрец и двинулся со двора старосты. Одноглазый, которого потянули за верёвку, вдруг пал на колени и закричал, обращаясь к княжичу. Немой, неловко переступая подгибающимися ногами, плакал навзрыд. Святославич, боясь заглянуть в единственный, сочащийся ужасом глаз приговорённого, сказал ему по-норманнски:
– Сами виноваты… Дурной охотник сам становится добычей медведя…
И, обращаясь к воинам, остановившимся нерешительно у ворот, крикнул раздражённо:
– Чего стали? Ведите их!..
Воины насильно подняли одноглазого с колен и потащили обоих лиходеев прочь.
– Заварил ты кашу, Володимер… – тихо сказал Добрыня, на что княжич резко и зло бросил:
– Ты-то хоть помолчи, дядька! Я сказал и своего княжьего слова назад брать не стану! А лиходеям поделом станет!
