Василий Ворон
Обращенный к небу. Книга 1
– Негоже мне было сидеть в Киеве, когда ты здесь застрял. Гонец принёс весть, что осада затянулась, и я решил ехать сюда. Нужно было взять меня сразу. Я хорошо знаю Корсунь.
– Я тоже знаю Корсунь, Зосима. Я здесь крестился и без счёта был с посольством. Лучше скажи, как подобраться к тайным колодцам, из коих горожане берут теперь воду. И можно ли вообще к ним подступиться… Я ведь в письме с гонцом о том тебя спрашивал.
Зосима покачал головой, помешивая ложкой в отобранной у Мухла плошке:
– Вот о том не ведаю, князь. Мне никогда не говорили об этом.
– Полно врать, Зосима. Ты ведь эллин. Это город твоего народа, и ты хорошо знаешь и здешнего князя, и епископа.
– Я знаком с ними, но о колодцах ничего не знаю.
– Клянись крестом, – велел князь, протягивая Зосиме большой крест, обычно лежащий у Владимира в изголовье. Зосима отставил плошку, встал с кресла, перекрестился и приложился к распятию. Князь вздохнул и положил крест на место. Вернулся Мухло, и Владимир принялся умываться.
– И на что же ты сюда приехал, коли не знаешь про колодцы? – невесело усмехаясь, сказал князь, омывая лицо.
– Мой долг быть рядом с теми, кто терпит испытание в вере, – тщательно подбирая слова, сказал Зосима и, подождав, когда князь утрётся после омовения, поднёс ему плошку.
– Что сие? – устало спросил князь.
– Испей, тебе станет легче.
Князь кивнул Мухлу, тот с готовностью подскочил, принимая плошку, сделал гулкий глоток и подал питьё князю.
– Утром приехал? – спросил князь, держа плошку и выжидая время. Зосима кивнул.
– С тобой те двое, араб и славянин?
– Как всегда, князь.
– Опасно ездишь, Зосима. Себя не бережёшь. Тут хазары шастают. Добрыня сказывал, режут моих ратников чуть не каждый день.
– Бог приглядывает за своим смирённым рабом, князь.
– До поры приглядывает, а вдруг моргнёт? Тут тебя и сцапают, – улыбнулся князь, держа плошку и посматривая на суетящегося Мухла.
– Хулу говоришь, князь, – ровным и бесцветным голосом сказал Зосима.
– Ну, ладно, ладно, – примирительно сказал князь и, посмотрев в плошку, выпил. Крякнув, он, не глядя протянул пустую посудину, и её сейчас же проворно принял Мухло, на миг прервав свои занятия. Владимир хитро посмотрел на Зосиму и спросил:
– Скажи мне, Зосима, почему твои соплеменники не отвернутся от тебя, ведь ты подчас помогаешь их врагам – как мне сейчас?
Зосима, по-прежнему стоя возле князя, приложил ладонь к груди и с поклоном сказал:
– Владыка послал меня нести свет веры Христовой заблудшим, а это выше мимолётной смуты.
– Стало быть, я заблудший… – покачал головой князь, но обижаться на слова священника не стал, вместо этого спросив: – Я осаждаю один из городов твоего владыки, а ты говоришь, что это мимолётная смута? Здесь сеча, люди мрут, аки мухи. А?
Зосима снова поклонился:
– Всем ведает господь, князь. Если ты запер Корсунь, стало быть, господь испытывает его жителей.
– Выходит, я бич божий? – прищурившись, спросил князь. Зосима невозмутимо и неопределенно наклонил голову:
– Бичом небесным называл себя великий варвар Аттила, правитель гуннов. Но и ты сейчас есть десница господа, вершащего свой суд.
– А если я не возьму Корсунь, стало быть, сей город мне бичом обернётся?
– Значит такова воля господня, – вновь поклонился Зосима и перекрестился троекратно, оборотившись к походному алтарю князя, из-под которого Мухло как раз доставал заброшенный туда намедни кубок.
1
Когда Зосима вышел из княжеского шатра, к нему подступил Добрыня, ожидавший неподалёку:
– Что князь? Головой мается?
Зосима поклонился воеводе, не меняясь в лице, про себя подумав: «Вовсе не о здравии князя печёшься ты. Меня проверяешь, не учинил ли чего худого против Владимира». А вслух сказал:
– Сейчас уже меньше. Я дал ему испить хорошего настоя.
Добрыня не слишком хорошо умел скрывать свои чувства, и они порой проступали на его обветренном лице, словно следы охотника на выпавшем некстати снеге: будучи и сам христианской веры, он не доверял этому попу, «миссионеру», как тот сам себя называл заморским нечеловеческим словом. Однако князь, напротив, полностью доверился эллину, болтавшемуся возле него уже более года. Поначалу Добрыня всё наседал на него с одним и тем же вопросом, пытаясь разузнать, зачем греку отираться возле киевского князя. Много их было, «миссионеров» этих: и от персидских мусульман, и от литовских христиан. Покрутились, покрутились да и восвояси подались. А этот – нет. Мало ему, что Владимир Христову веру принял, ему ещё чего-то подавай. Только вот чего?
– Не себе благости ищу, воевода, – отвечал всегда одно и то же Зосима своим безразличным голосом. – Господь ссудил мне крест, с коим и иду ко всем ищущим света истинного.
Добрыня досадливо плевал в душе, но прижать эллина и вправду было не за что: много дельных советов он давал племяннику Владимиру, ещё и от похмелья его пользуя самолично. С этим был Добрыня особенно строг, боясь, как бы не опоил византийский прихвостень князя, неустанно напоминая Мухлу, чтобы тот непременно сам участвовал в приготовлении сего зелья и был начеку. Владимир, видя зуд Добрыни, говаривал:
– Брось, дядька. Своими доглядами ты от меня сего верного советчика совсем отвадишь. Не дело сие.
– Его отвадишь, – ворчал себе в бороду Добрыня. – Его от тебя за ноги не оттащишь. Ну чего он к тебе пристал, как репей? Крещённые мы, и ладно. Чего ему ещё надо?
– Вот ты за ним доглядываешь, Добрыня, а он – за мной. Разумеешь?
– Конечно, разумею, соглядатай он и есть соглядатай! Пусть даже единоверец… Только виданное ли дело такого человека при себе добровольно держать, всё о нём разумея?
– Хотел бы я, да не прогнал бы его, – говорил со вздохом Владимир. – Он при мне как мост в империю Византийскую. Да и люб мне поп этот, Добрыня. Умён дюже, не гляди, что простаком прикидывается. Так что ты ему никаких препятствий не чини. В палату мою даже ночью допускай. Понял ли?
Скрепя сердце Добрыня всё это и выполнял. Возрадовался он, когда князь ненавистного эллина в Киеве оставил, и удивился, услышав объяснение Владимира: за сыном младшим он его, Зосиму этого, приглядывать оставил. Удивился и не знал теперь, что хуже: так-то поп вроде как на глазах был – всё Добрыне спокойнее. А ну как в Киеве надумает что-нибудь недоброе? А ну как подговорит неразумного отпрыска Владимирова на какую гадость? И когда прыткий эллин здесь, у стен Корсуни объявился, успокоился Добрыня. Враг на виду – всё легче. Авось теперь обойдётся – и здесь, и дома, в стольном Киеве…
…Добрыня стоял перед князем, тяжело сжимая ладонью крыж меча, висящего в ножнах на перевязи, и, по обыкновению, докладывал положение дел:
– Нынче ночью обошлось без стычек с хазарами. В крепости тоже сидят тихо – ни стрел шальных, ни лазутчиков.
– Добро, дядька, – князь, воспрянувший духом после отвара Зосимы, выглядел бодрым. – Зосима к нам пожаловал, слыхал?
– Как не слыхать, – насупился Добрыня. – И в Киеве ему не сидится… Доглядывает он за тобой, нешто не чуешь?
Владимир засмеялся:
– Полно, кормилец. Не сделает он мне худого.
– Да почём ты знаешь?! – засопел Добрыня, на что князь обнял его за плечо:
– Сердце вещует. Нужен я ему. А он мне. Всё по чести. Так что не гуди. Наше дело нынче крепость взять… – Владимир вздохнул и посуровел. – Ладно, ступай. Я один побуду.
– Слушаю, князь, – поклонился Добрыня и вышел из шатра.
История вторая:
Илья Муромец и железное чудище
Событиями, происходящими в миру, умный человек старается руководить, дурак в этих событиях непременно участвует, а мудрец взирает на всё это со стороны, никогда не вмешиваясь. Я забавлялся тем, что за всю свою жизнь поступал и как умный, и как дурак, и как мудрец. Но всегда отличался от первых двух тем, что помнил о существовании третьего, самого верного пути.
(Из наставлений Вежды)
3
Хазар было в два раза больше преследователей и до них было никак не меньше дюжины перелётов стрелы. «Не догнать!» – подумал Илья и наподдал чужого коня по бокам. Конь фыркнул, но ходу прибавил. Илья пошарил глазами по скачущим соратникам, нашёл и успокоился: коняга Ильи Туча нёсся под сотником Жданом, учинившим эту погоню. На коней прыгали без разбору, стремясь догнать поганых, сунувшихся поутру к южному краю становища.
Одесную[13] сверкало море, по другую сторону высилась невысокая, но обширная гора, поросшая жухлой травой: её и огибали уже хазары, рвавшиеся дальше в степь.
– Наддай, славяне! – крикнул Ждан сквозь конский топот, однако надежда на отмщение таяла, как утренняя дымка. И тут со стороны моря, где-то в небе над ним, раздался оглушительный хлопо́к, заставив многих лошадей в испуге сорваться с галопа на рысь, и вслед за этим все увидели, как неведомо откуда, будто прямо из воздуха, вырвалось нечто огненное и быстрое, как молния Перуна. И эта молния, оставляя после себя стремительное шипение, прочертила небо перед всадниками и вонзилась в склон горы близко с головой стаи удирающих поганых. Снова хлопнуло, но в этот раз сильнее прежнего, блеснула вспышка, и вслед за тем Илья увидел, как нескольких хазар раскидало по склону, словно щепы, разбрасываемые вонзающимся в полено колуном. И тут все увидели, как со стороны моря, прямо из ниоткуда, вывалилась непонятная угловатая туша, походившая на огромную сверкающую птицу. Туша почти так же стремительно, как предшествующая ей стрела, прошла над спокойным морем, ослепив всадников блестящим, как лёд, боком, перемахнула полоску гладкого прибрежного песка, устремляясь всё туда же – к склону холма. Эта птица, растопырившая неподвижные крыла, надсадно ревела низким оглушительным гласом, и все почувствовали, как она была горяча и тяжела. Всё это длилось кратко, словно промежуток между вспышкой молнии во время грозы и ударом грома, но Илье удалось рассмотреть всё это необычное действо и даже услышать, как кто-то из всадников по соседству помянул Перуна. А потом ревущее чудовище достигло склона холма и ткнулось в самую гущу хазар. Раздался страшный удар, и теперь уже по-настоящему яркая зловещая вспышка рассекла бледность склона, разбрызгивая в стороны алчущие языки. Но и это было ещё не всё: в миг, когда летучее чудище столкнулось с горой, что-то непонятное и тёмное отделилось от него, возносясь в небо и опережая сполохи пламени.
Только теперь погоня окончательно задохнулась – все в забытьи следили за агонией чудовища и тем, что от него отделилось. А осколок этот, похожий на колоду, описал в небе плавную дугу и стал снижаться, всё ускоряясь. Какого он размера, сказать было трудно. На полпути к земле из него ещё что-то выскочило, будто стремительное облачко, раздалось в стороны, превратившись в бело-красное полушарие. Миг – и колода полетела к земле быстрей, а в небе осталось висеть лишь нечто, похожее…
– Нешто человек? – ахнул кто-то. И теперь уже все уверились, что под полушарием на тонких верёвках болтается, плавно снижаясь, именно человек. Однако с железной птицей, уткнувшейся в холм, не всё было кончено: в её полыхавших недрах что-то жутко и оглушительно треснуло, из мешанины огня вырвались новые языки, брызнули окрест какие-то куски, и летели они с такой быстротой, что иные достигли снижающегося купола, нёсшего человека, подвешенного к нему множеством туго натянутых верёвок. Илья заворожённо следил за всей этой невиданной суматохой, как купол вдруг дёрнулся, задетый осколком, смялся и тут же превратился в некий лоскут, неуверенно и нелепо бьющийся за теперь уже стремительно падающим человеком. По склону утекали жалкие остатки уцелевших и, видно, перепуганных насмерть хазар, а их преследователи в замешательстве стояли, придерживая разгорячённых коней, и следили за небывальщиной.
Человек стремительно падал с большой высоты и наконец достиг земли.
– Ах, сердешный, – снова отозвался кто-то. – Эк приложился…
И тотчас Илья пришпорил коня и кинулся к человеку раньше других.
Тот лежал неподвижно. Илья, спешиваясь, всё ждал, что он вот-вот пошевелится, но зря. Илья уже подошёл вплотную, на всякий случай держа наизготовку меч.
Человек лежал на сухой кочке среди перепутавшихся верёвок, что тянулись к лоскуту ткани, жалко лежавшему рядом и трепетавшему на лёгком ветру. Эвон что… Вот так тряпица. Одет человек был не по-здешнему, и всю его голову закрывал чудной шелом. Лицо закрывало чёрное забрало, в котором Илья видел свое отражение. Ещё на забрале было нечто, похожее на клюв, от которого тянулся куда-то гибкий патрубок. Илья присел рядом, не видя угрозы от пришлеца. Позади загудели воины, уже поспевшие за Ильёй:
– Вот храбрец! Погодил бы ты, мало ли…
Человек пошевелился, глухо застонал из-под шлема. Дотянулся рукой до своего «клюва», пошарил рядом, что-то щёлкнуло, и клюв неожиданно съехал на сторону. Ошеломлённый Илья увидел рот человека. По гладко выбритой коже заструилась кровь. Убрав меч в ножны за спиной, Илья наклонился над человеком. Осмелел, шаря руками по шлему, пытаясь его снять. Потянул за какую-то защёлку, и блестящее чёрное забрало ушло наверх, открывая лицо человека. И лицом он был не хазарин и не иной басурманин, а походил на славянина.
– Что стряслось, незнакомец? – спросил Илья. Лицо человека исказила боль, и он в ответ лишь застонал. Муромец пошарил руками по ремням, пересекавшим грудь незнакомца, стараясь освободить его, но у него ничего не вышло. Человек тем временем снова открыл глаза, и теперь они были мутны. «Морану-смерть разглядывает», – понял Муромец, а человек разлепил побледневшие губы и начал говорить непонятные слова, мешая их с известными:
– Стас… При… приборы отказали…
Илья вытащил из-за пояса нож и принялся резать тугие ремни, сработанные словно бы из ткани, но крепкие не в пример ей. Человек бормотал, хватая воздух начинающими синеть губами:
– Самопроизвольный запуск ра… а…
Соратники, стоявшие поодаль, начали медленно приближаться. Кто-то крикнул:
– Поберёгся бы ты, Илюшка!
Илья наконец справился с непослушными ремнями, выпростал грудь. Незнакомец перестал бормотать непонятные слова и слабо закричал от боли.
– Прости, брат!.. – сказал Илья, от всего сердца жалея беднягу. Он уже понял, что незнакомец переломал себе кости и выжить ему не суждено. На жухлой траве тело человека в невероятном одеянии и удивительном круглом шеломе смотрелось жутко. Подъехавшие ратники опасливо разглядывали его, удивляясь решительности Ильи: они бы уж точно не стали трогать сего странника[14]. Муромец пробовал бороться с одеянием пришлеца, но это доставляло тому боль, и Илья перестал.
Солнце, выбирающееся из-за холма, пробивалось сквозь поднимающийся столбом чёрный зловещий дым и касалось лица человека, лежащего на земле.
– Стас… скажи Соне…
Взгляд человека прояснился, и он удивлённо посмотрел на Илью.
– Треугольник-то Бермудский и впрямь… – чётко произнёс незнакомец и затих с открытыми глазами.
Илья стащил с головы свой шелом и тихо сказал:
– Ушёл… Забрала его Морана-смерть.
Ратники нестройно обнажили головы тоже. Ждан отыскал в толпе нужного человека и сказал ему:
– Давай-ка, дуй до становища. Отыщешь воеводу и всё ему скажешь. Пусть сюда поспешает. Или пришлёт кого другого. Дуй.
Нарочный нехотя ускакал, с любопытством зыркая то на тело погибшего, то на огонь, пляшущий над жуткой птицей, лежащей дальше по склону.
– Ну-ко, славяне, поглядим на чудище! – позвал Ждан, и все двинулись к дымящейся туше.
Теперь оно не походило на птицу. На склоне холма, почерневшем от пламени, распласталось невиданное чудовище из железа. Каждый исподволь искал на искорёженном теле глаза и пасть, но найти не мог. Впрочем, гигантский клюв нашли все.
– Эка невидаль… – протянул Ждан, а Илья сказал:
– Мой наставник сказывал про Китайские земли, которые он исходил изрядно. У тамошнего народа в ходу легенды о драконах, живущих в водах морей и могущих выходить на сушу, и даже летать по воздуху, как птицы.
– Хочешь сказать, что и до нас эти драконы добрались? – повернул к Илье голову Ждан. Муромец пожал плечами:
– Не знаю.
– А огнём они пыхают, драконы твои? – подал голос кто-то ещё.
– Про то не сказывал. Но что людей уносят – это уж наверняка. Да только этот-то, по всему судя, железный. И на живую тварь не похож… Где это видано, чтобы железо стало жить?
– Птица, дракон али ещё какое чудище – всё одно небывальщина, – сказал кто-то.
2
Солнце уже стояло высоко, когда к сторожившим место падения железного чудища прибыли сам князь Владимир с дружинниками да эллинский поп Зосима со своими людьми. Пока князь с Зосимой дивились на дымящиеся останки чудища, дружина накрыла шатром мёртвого человека. Допросили всех очевидцев, с особым пристрастием поговорив со Жданом и Ильёй. Зосима потребовал, чтобы все вещи, найденные на месте, принесли в шатёр. Выяснилось, что ни один воин, преследовавший поганых и видевший железную птицу, ничего не припрятал. Дальше нашли чудную железную колоду, от которой, как показали многие, в воздухе отделился человек на невиданном полотняном куполе, и с предосторожностями притащили в шатёр же.
Аккуратно переступая обезображенные огнём трупы хазар, князь Владимир хмуро разглядывал поверженное чадящее чудовище и негромко сказал, ни к кому не обращаясь:
– Неужто эта тварь летела по небу, словно птица?.. Быть не может…
– Полтора десятка очевидцев, князь, – отозвался Зосима с обычным своим непроницаемым лицом.
…В шатре царили неведомые тяжёлые запахи вперемешку с ладаном из кадила Зосимы, где был он сам, его стражник-сарацин, князь и Ждан с Ильёй. На земле возле тела погибшего странника лежали неведомые предметы, найденные при нём и возле чудища. Единственным, что было известным всем, оказался нож, принадлежащий пришлецу. Именно его и вертел в руках князь, после чего изрек:
– Да, изрядная вещь. Стали хорошей, но без изыска сработанная. Без насечки да иных украшений… Стало быть, человек сей из простых. Что скажешь ты, Зосима?
Поп покачал головой:
– Печально это всё, князь. Чувствую я здесь длань сатаны.
Ждан с Ильёй хмуро переглянулись, но говорить не посмели. Князь вопросительно посмотрел на эллина. Тот пояснил:
– Недобрый это знак, князь. Люди твои говорят, будто это есть дракон из Китайских земель. Дракон же есть не что иное, как змей. А змей исстари был врагом человека.
– Князь, – не выдержал Ждан, прикладывая ладонь к груди, – мы все видели, как этот змей вначале поразил бежавших хазар своей огненной молнией, а после и сам пал на них, словно коршун на добычу.
– Пал на свои жертвы и сам испустил дух? – обернулся к нему Зосима. – Где ты видел такого зверя или птицу, сотник?
Ждан молча опустил голову – на это ответить ему было нечего. Тогда сказал Илья:
– Но вышло так, что он помог нам наказать поганых!
Зосима подошёл к нему вплотную, и тогда Илья увидел его чёрные внимательные глаза, жёсткие и пронзительные.
– Поганые и так наказаны тем, что Господь отвернулся от них, оставляя сей народ во тьме заблуждений, – медленно и твёрдо сказал поп. – И ты, воин, сам того не ведая, свидетельствовал против этого исчадья сатаны тем только, что называл его драконом, то бишь змеем. Ведь называл?
– Называл, – отвечал Илья, глядя в чёрные глаза Зосимы. – Так и что с того? Что в змее плохого?
Зосима недобро усмехнулся и ответил:
– Плохого? Не змей ли уклюнул Олега, что подступил к Константинополю? А в книге, посланной нам самим Господом, сказано: в далёкие дни, когда им были созданы прародители рода людского по имени Адам и Ева, явился к ним злодей-искуситель, посланник диавола. И предложил Еве плод с древа Познания, которое Творец наказал им обходить стороной. И ослушалась Ева, вкусив плода того, и Адаму дала испробовать. А искуситель явился к ним в образе Змея.
С этими словами Зосима стремительно выхватил откуда-то из недр своей чёрной рясы небольшую книгу в кожаном переплете и с серебряным окладом и воздел её над головой.
– Не к добру явился к нам сей стальной змей! – добавил поп. – О том книга святая свидетельствует!
В наступившей тишине все услышали, как тяжко вздохнул князь Владимир.
– Ступайте, – сказал он десятнику и Илье. С ними вышел и сарацин по знаку Зосимы. Мрачно стоял князь над разложенными на земле невиданными изделиями, потом нагнулся к небольшому, воронёной стали предмету в кожаном чехле, так же найденному у мертвеца.
– Не касайся ничего этого, князь. Ты человек крещёный, не оскверняй себя.
Владимир помедлил, но послушался, отняв руку и отступив на шаг назад.
– Что же мне делать, Зосима? – спросил с отчаянием в голосе князь. – Выходит, знамение это не к добру, и не взять мне Корсунь!
– Молись усерднее, князь, – ответил Зосима. – И ночью и днём молись. В Господе нашем надежда твоя. Услышит тебя Спаситель – не будет преград для тебя в делах твоих.
Князь истово троекратно перекрестился и прошептал молитву, сбиваясь от волнения. Зосима подсказал ему забытые слова и добавил:
– В становище молитву творить будешь. Со мной вместе. А пока вели зарыть всё, что огонь не взял. Остальное, – он кивнул головой на разложенные вещи, – и покойника… – Зосима мгновение подумал: – Огню предать. Всё, что гореть способно – в огонь. Он всё очистит. Книжнику своему походному накажи о змее этом в летописи ни одним словом не упоминать. Остальное я скажу твоим людям.
…Выставив стражу у входа в шатёр и возле дымящего остова чудища, дружина стояла поодаль, негромко переговариваясь. Остальные воины держались особняком, тоже обсуждая всё происшедшее.
– Не к добру это всё… Гневаются боги на нашего князя, принявшего эллинскую веру…
– Не скажи, славяне… Все видали, как он поганых пожёг. А над нами прошёл – не шелохнулся даже. В помощь он нам, как его… не знаешь, как величать. Богами нашими в помощь.
– Может, и так, да чудно́ всё-таки… Поживём – увидим.
Из шатра вышел князь и с ним Зосима. Владимир поднял руку, и все повернулись к нему.
– Слушайте своего князя, ребята! Чудище железное схоронить – предать земле, откуда, знамо, оно и пришло к нам. Всё, что горит, должно быть сожжено. Мертвеца – тоже предать огню – как предки наши поступали.
При этих словах толпа одобрительно загудела: большинство было славянами, и они опасались, что князь велит зарыть тело в землю, как было принято у христиан. Князь тем временем продолжал:
– О змее сём не болтать! Слыхали? Зосима теперь скажет.
Зосима поднял руки, и все увидели, что он держит давешнюю книгу.
– В книге сей святой сказано, что Змей есть искуситель и посланник противника бога. Не болтайте же о нём, ибо тогда зло не сможет помешать делу, ради которого вы терпите лишения этого похода. Не говорите о сём чудовище ни своим соратникам, ни иному люду. Если же ослушаетесь, не будет вам удачи, как не было её и праотцам нашим, доверившимся Змею, о чём в книге сей правдиво сказано!
Зосима потряс своей книгой над головой, и на ней блеснул серебряный крест – символ распятого сына бога, которому поклонялись эллины и к которому обратился не так чтобы давно князь киевский Владимир.
1
Воевода Добрыня лично руководил приказом князя, брезгливо осматривая железное чудовище, для которого рыли яму все те, кто ещё утром преследовал хазар, напавших на крайние дозоры становища. Кое-как схоронив останки чудища, остальное побросали в костёр и после тоже зарыли. На отдельном костре сожгли тело чужеземца. Умаялись донельзя, и лишь ночью вернулись в стан, да повалились спать. А в княжьем шатре не смыкали глаз князь и Зосима.
Под образом Спасителя горела лампада, и перед ней на коленях стояли поп и князь, твердя молитвы. Когда сама собой повисла пауза, Зосима дал князю небольшой роздых, и Владимир сказал:
– Послезавтра опять на штурм пойду.
Зосима по обыкновению бесстрастно посмотрел на князя. Тот поглядел в ответ и сказал:
– Что, думаешь, не стоит?
Зосима пожал плечами:
– Ты здесь князь. Ты осаду учинил.
Владимир крякнул с досадой:
– Нет от тебя проку, Зосима… Чего ты ко мне пришёл? Сидел бы в Киеве…
– Я уже говорил тебе, князь. Мое место рядом с тем, кто терпит испытание в вере. Не печалься. Лишь истинно верующему отвечает Господь. Давай снова творить молитву.
Князь тяжко вздохнул и вновь раскрыл молитвенник, переведённый ещё Константином Философом, сподвижником Мефодия[15], подаренный ему при крещении.
На краю земли небо посветлело – занималась заря.
