Василий Панфилов
Детство
Глава 7
Столик мастера под самым оконцем, чтобы керосинку зазря не жечь, ить дорогой он, керосин-то. Сидит Дмитрий Палыч на свету, да башмак ладит. А ловко-то как! Хороший-то ён мастер, ничего не скажешь противу.
Ладит куски кожи, тыкает иглой с дратвой, да мурлычет под нос песенку. Спасибо Боженьке, что не в голос! Пущай вот так и будет, тихохонько, а то ажно ухи вянут от его песнопений.
Я тоже хлопочу – по хозяйству, значица. Прасковья Леонидовна дала с утра саморанешнего медяшки всяки-разны, что в хозяйстве есть – оттирать да полировать, значица. Накопилося.
Лёшка-то Свинёнок, он плачёный. Где сядешь на него, там и слезешь. По ряду нельзя хозяйство на него сваливать, так-то! Ведро нужное вынесть, воды натаскать иль самовар начистить, и всё, ряд! И дедушка у него, значица, есть. Проверяет.
А хозяйка сама ленива – страсть! Одно слово-то, что хозяйка. Где ж это видано, что медяшки блестючие в доме имелися, да не начищенные? Ну, окромя самовара. Их же, богачество такое, на видное место люди выставляют, чуть не в красном углу. А у хозяев медяшки аж патиной покрылись. Вот, полирую.
Хлоп! Низенькая дверца влепилась в косяк, с потолка на голову просыпался мелкий сор, и Прасковья Леонидовна тяжело ввалилась в комнату, разматывая платок. Полное, болезненно отекшее лицо её мрачнее тучи.
Вздохнув напоказ несколько раз, чисто корова рожающая, уселася на лавку. Сейчас! Учён уже – знаю, что делать надо-то! Месяц почитай в их доме проживаю, ужо не деревенщина лапотная. Москвич!
Тряпицу войлочную отложить и бегом в сени с корцом[27], да зачерпнуть ледяной водицы, разбивая ледок поверху, – Испейте с устатку, Прасковья Леонидовна! – С поклоном, как положено.
Тяжёлая оплеуха едва не сбивает с ног, а корец летит в угол, разбрызгивая воду.
– Пащенок! Застудить меня вздумал! – Хозяйка визжит, ну чисто свинья под ножом неумехи-забойщика, – С холоду зашла, а меня водой ледяной студить!? Изжить со свету хотишь!?
С неожиданным проворством она вскочила с лавки, подхватывая корец и принявшись охаживать им меня, норовя попасть по голове да по хребту.
– Тварёныш, байстрючёнок! Руками закрываться вздумал?! Смирно стой, кому сказала!
– Не ори ты, мать! – Хозяин аж привстал, стукнув кулаком.
– А, зараза! – Дмитрий Палыч затряс рукой, порезанной невзначай о сапожный нож, – Да чтоб тебя подняло и прихлопнуло! День так хорошо зачинался, и на тебе! Пришла! Варежку раззявило-то и завопила вороной простуженной!
– Я? Зараза!? Прасковья Леонидовна бросила корец и упёрла руки рыхлые бока, настраиваясь на долгий скандал, – Это я-то виновата, что мальчишку негодящего купил? Дёшево, дёшево… Десять рублёв заплатили, а ён вот дерзит!
– Ить сама прислужника захотела! – Мастер ажно задохнулся он гнева. Свалявшаяся его бородёнка распушилась, – А я те деньги не печатаю, а зарабатываю! Вот этими вот руками!
Для пущей наглядности он выставил вперёд руки, тёмные от постоянной возни с пропитанной дёгтем дратвой и в мелких белесых шрамиках от постоянных порезов.
– Овца ленивая, ни к чему не пригодная! – Начал яриться он, – Купи, купи! А пошто он нам? Мне? Так как фабрики эти сатанинские понаставили, так нормальному человеку и не прожить, как раньше-то! Я б и Алексея в ученики брать не стал, коли не платили за него! А этот вообще… ненужный! Из-за тебя брал, ты всё жалилась на здоровьице, да болести свои выставляла, яко щит! И корцом пошто лупишь? Сама приучила воду подносить! Сама, дура, оплошала, а на мальце отыграться хотишь!
– Да рази можно так при ём говорить, дурак бородатый! – Затопала хозяйка ногами, задыхаясь пуще прежнего и покрываясь красными некрасивыми пятнами, – После твоих-то слов что я для него?!
– Маменька, тятенька! – Из спальни выметнулась старшая Евлалия, – Не ругайтеся!
Переглядываемся со Свином и сбегаем на улицу, я даже в опорках одних выскочил, уже там обмотки крутил, да ботинки натягивал. Переглянувшись ещё раз, расходимся.
Дружками мы с им, значица, не стали. Но заключили это… как его?
«– Вооружённый нейтралитет. Перемирие», – Ворохнулся Тот-кто-внутри.
Точно! Нитралитет и перемирие! Свинёнок, значица, мне сильно здорово могёт в доме подгадить, но понял уже, что и я не прост. Я ого-го! После сцанки ещё сюпризы были, да много! Тот-кто-внутри много всяко-разных пакостей знает. Да и поколотить могу, коль с первого раза не понял.
Так и воевали, значица. Он мне нагадит перед хозяевами, я колотушек получу. Опосля он колотушек получает уже от меня, на улице. Да пакость какую в ночь почитай завсегда. А коли не получалась пакость-то, то всё едино Свинёнок ночку не спал, пакости ожидаючи. Всё едино пакость и выходила!
А спать хочется спокойно, значица, без опаски. Да и на улицу выйти хотца, да чтоб в любое время, а не только когда я в дому.
Ну вот и прижух Свинёнок, перестал гадить. А я, значица, в ответ. Бумаги не подписывали и на ладони не плювали, соединяючи их, а просто вот. Умишко-то есть.
Свинёнок, он конечно тот ещё стервь, но не дурак. Соображалка есть. Пакостная кака-то, но есть. Тот-кто-внутри говорит, что такому в чиновники идти надоть. Самое место, мол.
Но я о том молчу, а то вдруг? Возьмёт, да и устроиться куда-нито в полицейскую управу писарем, а тама и развернётся!
– Мишка! Пономарёнок! – Ору под окнами портняжной мастерской. Долго ору, ажно горло надсадил. Он ить другие дети во дворе есть, но иль делами своими заняты, иль по возрасту не сходимся.
Ну или девки. О чём с ними говорить-то? Когда малые совсем были, ладно ишшо. Когда подрасту, тоже наверно интерес свой найду в ентом. Ну, если на старших глядючи, подумать.
Интересно же им зажимать девок у сараюшек, да титьки с жопами мять? Ндравится тебе жопы мять, так свою и наминай. Всегда под рукой-то! Кака разница-то? Не, не понимаю…
Девкам, похоже, тоже ндравится. Ить визжат, но не шибко-то вырываются! Хотя енто смотря кто зажмёт! Симпатии, значица.
– Мииишкаа!
– Чегой тебе! – Высунулась из окна недовольная усатая рожа подмастерья, – Зайди по-человечески, да и спроси, хватеру из-за тебя студим!
– Ага, зайди! Зашёл намедни, а хозяйка пелёнками погнала!
– И в другой раз погонит дурня! – Рявкнул подмастерье, сдерживая улыбку, – А то ишь! Глотку с порога драть почал! Умишка не хватает, что малой в доме?
– А? – Он повернулся к кому-то в комнате, – Заходь давай, только тиха! И расскажешь заодно, что там у мастера твово случилося, что у нас аж стёкла от ора бабы евойной дрожали.
– Агась!
Шмыгнув в дом, взбегаю по скрипучей деревянной лестнице да жду, пока отворят. Пригласили сами, да рассказать коль просят – так стало быть, чаем угощать будут. Самонастоящим, а не просто кипятком, как мастериха жмотится. Сами-то пьют, да иногда и сахаром даже, а мне хренушки – кипяток! Говорят, чтоб не разбаловался. Ну да не нами такое заведено, не нам и кончится.
Кланяюсь на входе, крещусь привычно на иконы. Хватера у портняжек богатая, большая! Четыре комнаты, шутка ли!? Больше даже пятистенка, что у старосты нашего и богатея первеющего, поставлен.
Живёт здесь сам мастер Фёдул Иваныч, Жжёный по прозвищу. Горел по малолетству, значица, ожоги на морде лица. Оно и неприметные, если не присматриваться, бородой скрыты.
Марья ишшо. Жжёнова супружница значит. Баба не вредная, но как и все бабы – неразумная. Ишь, пелёнками засратыми мужика гонять вздумала! Но баба, она и есть баба.
Подмастерье Антип. Он по возрасту дядинька почти, усы уж под носом расти начали. Пора уж по имени-отчеству называть, ан мастер ругается: говорит, пока экзамен на мастера не сдаст, быть ему Антипом, а не Антипом Меркурьевичем! А до того и вовсе Антипкой был, покуда в учениках ходил.
В первой комнате, значица, людёв принимают. Этих… клиентов! Стол ещё стоит большой, и на ём вечно размалёванная мелом ткань. Болванов несколько деревянных, на их одёжку вешают, примеряючи. Сейчас никого, потому-то и запустили. А то шалишь!
В другой комнате шьют, значит. Две швейные машинки стоят, богачество! Я когда впервые их увидал, ажно залип. Мастер потом смеялси, что слюни капали, но то ён смеётся просто! А я просто механизмы люблю и интересуюся. Ндравится!
А, спальня ещё хозяйская и кухня. Жить можно! Да и Марья хучь и дура-баба, а хозяйка справная. Мишка с Сашкой по хозяйству ей помогают, значица, но токмо помогают, а не тянут на своём хребту!
– Мундир шьём, – Гордо сообщил Сашка, стоящий у стола с мелом в руках, – я вот помогаю. Поручицкий!
– Здоровски! – Зависть, оно конечно грех, но вот ей-ей, я повыше вскарабкаюся! Пусть я и прислужник всего-то, хоть в учениках и числюся, но Тот-который-внутри ажно девять классов оканчивал! В гимназии восемь лет учатся всего, и это ещё не все, многие и раньше учиться перестают.
А тут девять! Потом ишшо училище, профессионально-техническое. Шутка ли! Анжинером наверное был, покудова попаданцем не стал и память не повредили супостаты. То-то меня к машинерии всякой тянет!
– Ставь чайник, – Приказал мастер Сашке, глянув на висящие над печкой ходики, – да баранки доставай!
Рассказываю, значица, да чаёк из блюдца попиваю. С сахаром, по-господски! Ну и вежество соблюдая, конечно. Не хрущу сахарок-то, как белка орехи, а скромно. А то ить в другой раз и не пришласят!
– Сходу? – Переспросила Марья, призадумавшись, – С порога орать почала?
– Агась!
– А я те говорила! – Оживилась Жжёнова, обращаясь супругу, – что на рынке ея облаяли! Хучь у неё и хайло здоровое да вонючее, ан нашлась и на неё управа.
Как и все бабы, Марья любила почесать языком, но муж ейные опытный, даром что старше почитай на десять годков! Знай, кивает себе да помалкивает. Но от дружков знаю уже, что и по столу кулаком стукнуть могёт, а то и вожжами приложиться. Момент понимает.
– Убили! Как есть убили! – Раздалось со двора и мы прильнули к окнам. Прасковья Леонидовна, простоволосая, визжала во дворе.
– Тиатра! – Восторженно сказал Мишка, – А это что у ей под глазом? Никак ссадина?
– Да ну, – Возразил Пашка, – с такого-то расстояния рази увидишь?
Дмитрий Палыч за супружницей не выскочил, и визг её скоро стал таким… победительным.
– А чтоб тебя, ирода, разорвало!
Она крестится с силой, вбивая пальцы в плоть до синцов.
– Господи! Накажи его! Все обиды мои зачти ему! И глаза открой…
– Тьфу ты, Господи, – Сплюнул Федул Иванович, – никак она верх берёт!
Глянув на меня, пробормотал что-то, переглянулся с супружницей и сказал:
– У нас сегодня переночуешь, на кухне. А то она ить в таком состоянии забьёт тебя до полусмерти, прости Господи! Завтра с утра явишься как ни в чём ни бывало, ясно?
– Ясно, дядинька Федул Иваныч!
– А сейчас с глаз моих, все трое! И чтоб до самого вечору не появлялись! Всё едино работа у вас не пойдёт. Моя-то дурища уж побежала любопытствовать, и почнёт сейчас носиться туды-сюды безголовой курицей. Нам-то с Антипом и то нервенно будет, а вас и вовсе издёргает. Ишшо напортачите чего. Ступайте!
– Хороший у вас мастер! – Хвалю его, ссыпаясь по лестнице, пока Прасковья Леонидовна окружена любопытствующими бабами.
– А как же! – Дрын надувает грудь колесом и выглядывает из дверей, – Побежали!
– Он умный, страсть! – Чуть погодя говорит Мишка, когда перестали бежать, – Ну, чем займёмся?
– Айдайте с Авдеевскими подерёмся! – Предлагаю я.
– Мы ж с ними не враждуем, – Хмурит лоб Сашка Дрын.
– А мы и без вражды! – Мне на днях снилося новая ухватка, и аж распирает, как опробовать хочу, – Чисто из антиресу!
– А и пошли!
Ничо! Хозяйка за севодня и за ночь подостынет малость, с утра и бить почти не станет! Так, за волосья рази только потаскает. Хуже токмо, что завтрева без еды сидеть. Вот это да, тяжко.
А хозяин, ён не злой! Сгоряча рази только колодкой кинет, иль за волосья, да об стол. А так чтобы бить, нет такого!
Но то завтра!
Глава 8
– Такой сладкоголосый-то, – Упоённо рассказывала взопревшая от долгой ходьбы Прасковья Леонидовна, поминутно утирая красное потное лицо концом цветастого плата, – ну чисто соловей! Молоденький совсем батюшка, а глаза такие умственные – сразу видно, святой жизни человек и мудёр! Я опосля службы подошла на исповедь, так веришь ли, такая чистая-чистая таперича, будто душенька в бане побывала!
– Где, говоришь? – Полюбопытствовала жадно соседка, супружница жестянщика Анкудина Лукича. Справная баба, всё при ей, и хозяйка справная. Один только грех – любопытна, страсть!
– На Варварках! – Охотно откликнулась хозяйка, отдуваясь, – Не ближний свет, вестимо, аж все ноженьки стёрла, пока дошла.
– Ишь ты! – Качнула головой тётка Дормидонтиха, – И не лень тебе?
– Душенька дороже! Я как исповедалась батюшке, что в гневе срываюсь, бываючи, на ангелочков своих, кровиночек, так и полегшало!
«Чёртова ханжа!» – Пробурчал Тот-кто-внутри, пока вожуся во дворе, отчищая снег и посыпая дорожки золой.
Хмыкаю, соглашаяся, да видно – вслух, так что бабы повернулися. Побуровив меня взглядом недолго, Леонидовна вспомнила, что она из церквы и пока ещё така, просветлённая.
– Святой человек!
Меня попервой такие вот словеса тиатрой казалися, представлением ярмарочным. Ну стервь как есть, чистой воды, без омману! Как брульянт, только наоборот. Сварливая, злобная, ленивая!
Тот-кто-внутри ишшо много епитетов подбрасыват, но совсем уж гадские, даже в мыслях слова такие произносить не хочется. Кажется, будто опосля таких словес изнутри со щёлоком вымыться надобно.
Ён, Кто-внутри, тот ишшо затейник! Как начнёт мысленно ругаться, так ажно ухи в трубочки сворачиваются. Стыдно, страсть! А картинки препохабные показыват, чтобы это… люстрировать словеса свои непотребные. В ином разе такое покажет, что кажется, будто мозги вот-вот закипят, ну рази может такое быть? Ан может, оказывается!
Я вот думаю, что разным богам мы молимся-то. Мой Боженька добрый и понимающий, ну чисто дедушка, которово у меня нет. Только что живёт далеко – так, что и не дозовёшься и не допишешься. Но любит! Издали, но любит. Отдал, значица, внуков своих на землю учиться всякому жизненному, и вздыхает только. По всякому ж мы жизню проживаем, иные и глупо совсем.
Ан всё равно учёба, пущай и мастер неласковый, да и ученик бестолковый. Не век же при себе держать, в вату завёрнутым?
Прасковья же Леонидовна и тётка моя, они другому Богу молятся, так вот. Злому какому-то. Тому, который за дразнилки обидные медведей на детей напустил[28].
Может, оттого они неласковые, что и сами злому Богу молятся, а не доброму Боженьке? Я хотел к попу с энтим вопросом подойти, ан передумал. В деревне-то, когда от болести очнулся и беспамятный совсем был, мне за вопросы-то прилетало, и не раз!
В село когда ездили, где церква есть, я тоже ведь батюшке Никодиму вопросы задавал. Когда простые, то оно и ничего, отвечал. А потом Тот-кто-внутри через меня свои вопросы уже задавать решил. Сложные, господские. Я ишшо не знал про него – так, мысли всяки-разные в голове всплывали, а где чьи, не разбирал.
Так-то вроде простые, но с подковырками, вот батюшка и осерчал. Мне попервой выговорил, а потом тётке. Воспитывает, дескать, не так. Ну и влетело. Вожжами-то иль ухи крутить она поостереглась по болести моей, но придумала всяко-разное. В наказание, знацича.
Так и здеся. Если хозяйка батюшку хвалит, то это какой-то не такой батюшка. Неправильный. Вся округа знает, кака-така есть Прасковья Леонидовна. Ея душеньку не баньке парить нужно, а как самовар от золы отчищать! Скребсти!
Словеса ласковые, оно конечно да, но толку-то? Приходит когда вот така обласканная с церквы, да и за старое. Только теперича вроде как от грехов отчистилась. Слабенький батюшка-то – даром что соловей, ан и дух у не соловьиный-то. Окромя как петь и не умеет ничегошеньки.
Я вот думаю, что не простит её Бог, за мои волосья-то выдранные. Ить виноватой себя не чует, хотя вчера вот совсем впусте на меня-то накинулась! Грех ея передо мной, а не перед Богом. Ан не повинилася передо мной – значица, и не простил я грех тот. Остался на душеньке висеть, так-то!
С привычками ея такими я и вовсе плешивым стать могу, ишшо до того, как усы под носом расти почнут. Мало что не клоками выдирает, а иногда и с кровью, волосья-то. И норовит, сволота такая, с висков, где вовсе уж болюче.
Поговорили бабы, и разошлись, значица. Теперя и мне надоть, пока…
– Хозяйка зовёт! – Высунулся из дверей Лёшка, тут же прячась обратно от стылого с сыростью ветра. Ну и вообче. Чтоб я, стал быть, на него не взъелся. Знает ужо, что не по сердцу мне работа така поганая.
– Вот же же! – Чуть в сердцах ногой сито с золой не опрокинул. Не успел!
Прасковья Леонидовна обленилася до крайности, и манеру завела ну таку противну! Придёт когда с церквы иль ещё откуда, где долго на ногах стояла, и зовёт меня – чтоб я ноги ей мыл, значица. Не мущщинское дело, совсем не мущщинское!
Не матушка она мне, не сродственница кака и не болящая. Так бы оно и понятно. Неприятственно, но понятно. Чтой-то за родной кровью не походить, значица? А тут… тьфу!
– Пошевеливайся! – Подстегнула она меня словесами, рассевшись тяжко на лавке. Хорошо хоть, рассупонилось, скинула одёжку верхнюю.
– Сейчас, Прасковья Леонидовна, – Спешу уже к печке, на ей чугунки с водой завсегда стоят на всяко-разные нужды хозяйственные. Знаю уж, что делать надо!
Шайку липовую ей под ноги, да воды налить тёплой. Потом валенки с ног и дальше, значица.
Хозяйка, пошевелив отёкшими белыми ногами с шишковатыми пальцами, сунула их в воду. Теперя мыть…
Что делать не надобно, я тоже знаю. Не морщиться, хучь ноги у ей и вонючие, как не у всякого мужика. Дмитрий Палыч, когда печку под вечер протапливаем, опорки иной раз и скидывает, босиком ходит-то. Ничего, в омморок от смрада упасть не хоцца. Не цветочками пахнет, вестимо, но и ничего так. Обычный мужицкий запах.
– Разминай, разминай как следует! – Мну толстые шишковатые ступни, не поднимая головы, учён уже. Взгляд у меня дерзкий, а хозяйка того не любит. И эта… мимика! Что мне не по ндраву, всё на лице, будто буковками писано. Крупными, как на вывесках. Потому старики и не любили-то.
Глаза-то я прикрыть могу, да и вообще не пялиться. А морду как отвернёшь-то? Поставят, бывалоча, перед собой, да наругивают за что-то, что я по беспамятству и не понимал-то. Глаза если и опущу, то мимика эта треклятая всё одно выдавала, что я о том говорильщике думаю.
А что хорошего думать-то можно, коли тебя ругают, а ты и не понимаш, за что? То-то! Чисто заноза в глазу такой малец у любого годящего мужика.
Постарше был бы, так в солдаты сдали б, чтоб избавиться. А меня вот в ученье, чтоб только не видеть, значица.
– Хватит! – Быстро хватаю чистую холстину и вытираю, – Посильней, посильней три, пущай кровушка по жилкам пробежится… ай! Ирод окаянный, что ж ты жмакаешь до синцов?!
Оплеуха «для порядку», и хозяйка, обув опорки с моей помощью, уходит к себе, переваливаясь уткой. За зиму она ишшо больше раздобрела да отяжелела, хотя и без того чисто квашня рыхлая. А чего ж не раздобреть-то, коль почти всю работу по дому на меня свалила-то?
Подхватив лохань, вынес во двор, да и выплеснул в сторонку. Вернулся, глянул на мастера, а ён сквозь меня глядит. Ну значица, не нужон! Значица, подале сбежать надоть, пока супружница его что-нито не придумала.
Наскоро вытер разбрызганное, пока девчонки хозяйские в лужу-то не влезли и развозюкали, и бегом! Зипун на ходу подпоясываю, шапку на затылок, и вперёд!
Работу-то она, значица, на меня переложила, и от безделья теперь куражится. Сбёг я от работы иль остался, всё едино – колотушки достаются.
Коль не сбёг, а по дому работу делаю – не так делаю, значица. Тот-кто-внутри добавляет иногда «– Не так встал, не так дышишь», ан так и есть!
Сбёг коли, так почему сбёг, лентяй? Из-за тебя ей, барыне, ручки пришлось трудить!
Так я лучше колотушки за безделье получу! На улице-то оно веселей, да и сытней, ей-ей! Я шустёр, и пусть дерзок хучь сто раз, но на улице то не в укор. Там бойким надо быть!
Где по поручению сбегаю, если недалёко, где станцую перед ахвицером, если он с барышней идёт. Повеселю, значица. Давеча вон барышня расспрашивала о всяких глупостях, а потом алтын[29] дала.
Но такое везенье-то нечасто выходит. Охвицеров с барышнями, да чтоб не на извощике мимо проехали, немного. Чаще до извощика бегаю, чтоб всякие мелкие господа лишний раз ноги не били. За такое редко больше дают, чем полкопейки.
С торговками тоже хорошо – сбегаешь по поручению, значица, а тебе стюдню дадут. Худо ли, а?! Иль извощик какой вытянет из-под сидушки яблоко, да и даст. И на том спасибочки. А то, бывалоча, пирога кус иль однажды – рыбицу копчёную – на! С Пономарёноком и Дрыном ажно объелись тогда рыбой-то, в вечор хлёбово хозяйское, не сытное ни разочечка, с трудом влезло. Так-то!
Я чем дальше, тем больше на улицу поглядываю. Сытней там, ей богу! Хозяйка через раз кормит – ей-ей, немногим лучше, чем в деревне зимой. Поначалу-то она и ничего, а потом в раж вошла, барыня чисто. Тот-кто-внутри садисткой её называт, бытовой. Слово-то како хорошее к гадким людям прицепили-то зачем? Садист! Скажешь, и будто сад перед глазами встаёт. Сад, садовник, садист… Тьфу ты!
Ладно бы колотушек баба вредная выдавала, но хучь кормили бы нормально, иль мастер учил чему полезному. Ясно-понятно тогда было б, почто страдаю. Перетерпеть годочков несколько, да и в люди выйти. Ан хренушки! И зачем тогда терпеть?
Дмитрий Палыч хучь поначалу-то заступался за меня, а сейчас я и думаю – зряшно! Супружницу егойную то ишшо больше распалило, ну и пересилила зверь-курица.
Слаб он, мастер-то. Кулаком стукнуть может, и не трусло, а зудёж комарихи своей каждодневный терпеть невмочно. Да и кто я ему? Так, прислужник, за десять рублёв купленный. Для супружницы притом купленный, по ея хотению. Ну и всё, смотрит теперь сквозь меня.
Покуда думки думал, ноги сами принесли к площади. Трубной, значица. Здеся не только и даже не только еду продают, как думал поначалу-то. Эти с краешку-то сидят, но я первые дни как пришибленный был, в городе-то, дальше и не видел да не ходил. Страшно! Народищу-то сколько!
Зверями всякими торгуют. Птицой всякой, даже и бесполезной, собаками, кошками. Весело!
Конка ишшо есть. Вот, подъехала!
– Впрягають!
И то правда – конка, похожая на дырявый, но красивенный сарай, влекомый двумя лошадёнками, подъехала к Рождественской горке. Мальчишки-форейторы[30], важнющие такие, прицепили к конке свою четвёрку и с гиканьем втащили вагончик-сарайчик в гору и там снова распрягли.
Поглазев немного, потолкался меж людёв. Меня уж многие знают, без опаски относятся. Бывалоча, что и копеечку заработать дадут. Жить можно! Только вот ночевать негде по зиме-то.
Тёплышко придёт, ей-ей сбегу! Хучь в разбойники! Всё лучше, чем ноги хозяйке мыть.
