Василий Алексеевич Игнатьев
«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья

Масленица

[1961 г. ]

В детстве мы думали, что масленица религиозный праздник и только много позднее узнали, что она – отголосок язычества и что блины символизируют собой появление весеннего солнца. Но такова была сила традиции: масленица осталась большим народным праздником.^[109]

Блины и катание с гор и на лошадях – вот что составляло содержание масленицы. … Да и как её было не прославить, когда в ней именно проявлялся широкий русский размах, фигурировали русские тройки, рекой разливалось русское веселье, удаль. Про блины рассказывали были и небылицы. Вот какая-нибудь кумушка делится своими новостями о масленице: «У Расторгуевых, бают, под блины развели целую кадочку, а у Александра Матвеевича молодуха упарилась с блинами: загоняли до поту!» Только и разговоров о блинах! Неограниченное служение мамоне: «ешь, гуляй: по носу Великий пост».

У Иконниковых потребление блинов проходило организованно, причём блины потреблялись прямо со сковородки, «с пылу горячих». И всё это «священнодействие» происходило не за столом, а у самой печки: на конце скамейки, стоящей вплотную у шестка на чугунник с водой накладывалась доска, а сверху неё скатерть. На скатерть ставили чайное блюдечко с растопленным маслом. К этому сооружению подсаживался очередной лакомка: такой порядок был уже традиционным и все привыкли к нему. Блин со сковородки направлялся на скатерть – румяный, чуть-чуть по краям подгорелый (это ему придавало особый вкус), здесь ему «учинённый брат» придавал форму треугольника, вершину треугольника погружал в масло и расправлялся с ним, начиная опять-таки с вершины треугольника. И сколько же блинов полагалось на брата, так сказать, какая была норма? Нормы не было: «да могий вместити да вместит». И ещё было правило: когда «учинённый брат» «священнодействует», его нельзя беспокоить – мешать, торопить ли оговаривать: ни-ни! Сам отойдёт – садись! Если не можешь сдержать свой аппетит и слюна просится на губы, лучше в кровати подольше задержись, чтобы не было соблазна, но не нарушай порядка. Как видите, блины потреблялись так, «от сна восстав». Подавались они потом к обеду уже свёрнутые и подогретые на сковороде: нет, это не то! Второй сорт! Это уже, так сказать, обычные блины, а не масленица. Старые люди передавали, что хозяйки так угощали гостей, с таким присловьем: «поелозьте, мои гости», а гости отвечали: «Сами знаем, понимаем: наелозились». У Иконниковых не нужно было прибегать к такой форме угощения, потому что по самому статусу потребления блинов предполагалось, что каждый знает, понимает, что нужно «наелозиться».^[110]

* * *

А дальше у молодёжи порядок: взял санки и на гору.^[111] А гору, по которой обычно гоняли скотину на водопой к проруби или по которой возили воду в кадушках, уже не узнать: девки ещё накануне залили водой, оставив полосу по обочине для прогона скота или провоза кадушки с водой.^[112] Тут уже толпится народ: парни, девки, мужики, бабы, дети, бороды и безбородые, в частоборах и тулупах, женщины в шалях и подшалках, на ногах – у кого валенки, а у кого – не поймёшь, что намотано. И вся эта масса кричит, толкается, переругивается, спорит, а с горы то и дело мчатся санки за санками, по два-три человека. Вот притащили целые сани: мужики становятся стеной, и сани стрелой несутся до самой реки. С реки идёт обратный поток людей – вереница за вереницей. Вот сани налетели на кого-то с санками … ругань. А на горе ещё больше зевак: стоят солидные бороды и дебёлые тётушки, которые уже боятся кататься, а стоят так: хоть посмотреть, вспомнить старину. Молодяжник больше девок катает и всё норовит опрокинуть, вывалять в снегу. Те шумят, визжат, по-своему по-деревенски кокетничают.^[113]

На горе у Мироновского дома с отвесной горы в коробах катаются «господа», любители сильных ощущений. С пятницы начинается катание на лошадях с полдён. Сначала выезжают немногие и ездят по главной улице с большими интервалами. В субботу интервалы становятся меньше, кое-где появляются парни верхом на лошадях. Но всё это ещё только размах, подход к главному. В воскресенье дома уже никто не сидит. После обеда с последними блинами все на воздух! На горе толпа ещё больше. Уже не одни сани, а несколько. Появляются парни верхом на воронках, рыжках, лысанках и пр. В гривах у лошадей разноцветные ленты, Нет! Не те, что в волосах у девок, блестящие, а просто разноцветные лоскутки из ситца. Более всего кумачовые. Это девки украсили лошадей у своих кавалеристов. Больше лент – больше любви. А они красуются, то съедутся в кучку, то сопровождают «своих». Обязательно гордиться своими лошадьми. «Вот он наш Лысанко – смотрите – вот какой!»^[114] А все эти лысанки, бурки, воронки за зиму отдохнули, стали круглее, глаже и готовы, если пожелаете – помчаться галопом. Число подвод становится всё больше. Едут в коробах, едут в кашевах. Едут на парах, а больше на одной лошади. Едут двое с кучером, едут трое, а и целой плотно набитой компанией. Едут разодетые в дублёные частоборы, а на головах богатые шали; едут в тулупах, подпоясанных красными кушаками. Дуги и шлеи лошадей тоже разукрашены лентами. Едут с песнями, без песен, кричат, а по обочинам у дороги толпы зевак. Вот въезжает на паре лошадей какой-то странный балаган из коробов, а внутри его «шили́куны». Они поют, танцуют под гармошку, падают при движении. А подводы всё растут и растут. Стали вливаться уже баклановские и черепановские подводы. Въехали в строй подвод богатырёвские рысаки из Баклановой. Сбруя на лошадях блестит, на шеях шаркунцы. Вот появился и знаменитый Савраско Петра Кирилловича Богатырёва. Гордый конь прядёт ушами, готовый вырваться из сковавшего его кольца подвод. Снег на дороге уже рыхлый от множества конских копыт. Солнце спускается к горизонту. Резкий удар колокола гулко разносится по селу, за рекой и по округе. Подводы разъезжаются по проулкам, а баклановские и черепановские – по своим деревням. Пустеет главная улица.

Был обычай вечером в «прощёное» воскресенье ходить по домам и просить прощения друг у друга. В памяти теченцев сохранилось одно «прощёное» воскресенье, когда был совершён самосуд над конским вором Ермошкой. За вечерним богослужением в этот день протоиерей произнёс страстную обличительную речь.

Сохранилось также в памяти, как тоже за вечерним богослужением о[тец] Анатолий, подобно Савонароле, произнёс страстную обличительную речь против языческого обычая праздновать масленицу и в частности против обычая кататься на лошадях. В гневном тоне он сказал: «все поехали кататься: и старики, и старухи, и слепые и хромые» … и в горячности подмахнул: «и чающие движения виды».^[115]

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 683–687 об.

Великий пост

[1961 г. ]

Вечерние звон, вечерний звон.

Как много дум наводит он.

О юных днях, в краю родном,

Где я любил, где отчий дом.

[И. И. Козлов]

Колокол, которым верующие созывались в церковь в дни Великого поста, у нас назывался великопостным. Так он назывался потому, что он по отдельности, а не в ансамбле с другими, чаще всего употреблялся в Великом посте, и казалось, что в звуке его именно и выражена самая идея этого поста, дух и характер его.

Православной церковью было учреждено на год несколько постов: Петровский, Успенский, Филиппов, но самым важным был Великий пост. Великим он назван потому, что он самый продолжительный, а главным образом потому, что в нём в большей степени, чем в других выражена была идея Великого поста – взлёт, подъём человеческого духа над бренным телом, утверждение примата первого над вторым. Чтобы больше подчеркнуть этот подъём духа над бренным телом перед Великим постом издавна русскими людьми праздновалась масленица, если можно так выразиться, апофеоз бренного тела, после чего следовал резкий поворот в сторону духа, человеческой души. Символически это выражалось учреждением так называемого Прощёного воскресенья, когда вечерний звон объявлял о конце масленицы, а чтение за вечерним богослужением великопостной молитвы «Господи и Владыко живота моего», а затем обращение священника к пастве с поклоном и просьбой о прощении означало уже переход к Великому посту. Обычай этот переносился и на паству: члены её ходили по домам тоже с поклонами и просьбой о прощении, если кто-либо провинился чем-либо перед другими.

Великий пост придавал всем жилым общественным объединениям – сёлам, деревням, городам – особый колорит, особую окраску, и важную роль в этом случае играл великопостный звон. Характер этого звона прекрасно выразил в своём стихотворении И. И. Козлов «Вечерний звон», а неизвестный композитор придал ему столь же прекрасную музыкальную оправу, музыкальную выразительность. Поэт в своём стихотворении подчеркнул мысль о бренности жизни – «Лежать и мне в земле сырой», но эта мысль и является лейтмотивом для создания покаянного настроения. Да, именно великопостный вечерний звон возбуждал много дум о юных днях, он вызывал в памяти и картину Великого поста в деревне.^[116]

Солнце клонится к горизонту, раздаются медленные, мерные. унылые звуки великопостного колокола. Около церковного купола крутится стая галок. Они крутятся, галчат под удары колокола. С Горушек, с Зелёной улицы меленно двигаются по одиночке и группами люди к церкви. Они идут на вечернее богослужение. Они кучкой стоят неподалёку от амвона. раздаётся чтение: «Откуда начну плакати окаяннаго моего жития». И они поют и поют: «Помилуй мя, Боже, помилуй мя». Высшим выражением идеи Великого поста является молитва Ефрема Сириянина: «Господи и Владыко живота моего». Молитва эта указывает на главнейшие человеческие грехи, на противостоящие им положительные черты и призывает к покаянию. Молитва направлена против уныния, духа уныния и призывает «не осуждать брата моего». Как известно она вдохновила А. С. Пушкина на переложение её в стихотворную форму: «Отцы пустынники и жены непорочны, чтоб сердцем возлежать во области заочны, сложили множество молитв…» А концовка её – «не осуждати брата моего» вдохновила одного из поэтов написать стихотворение: «Не осуждай – затем, что все мы люди[, все во грехах родимся и живём]» Выражением покаянного настроения является также песнопение «Покаяния отверзи ми [двери]», любимое всеми теченскими песнопевцами.^[117]

Великий пост – время визитов с поздравлениями в дни принятия «честны́х тайн». Во время этого поста из деревень в Течу приезжали «говельщики» и «говельщицы», останавливаясь на квартиру у кого-либо из знакомых. Исповедовали оба священника – каждый по своему приходу, а клирики вели учёт, а потом составляли «исповедные» ведомости. Многолюдно бывало в церкви во время исповеди и во время причастий. Вся масса говельщиков приходила в церковь в лучших своих одеждах. Во время причащения чувствовалась приподнятость у всех настроения и торжественность, когда все за священником произносили: «Вечери Твоея тайныя…»^[118]

В Великом после шумная жизнь села замирала. Ни песен, ни гуляний по улице не слышно. Всё село живёт в глубокой сосредоточенности.^[119]

Обычно Великий пост падает на конец зимы и начало весны. В Великом посте у землеробов зарождались уже первые мысли о подготовке к весне, к севу. Извлекался на ремонт сельскохозяйственный инвентарь. Оживлялась деятельность кузниц: сюда несли на ремонт сошники, лемехи, телеги, бороны.

Менялся самый пейзаж села: на улицах у изб и дворов виднелись коровы, греющиеся на солнце с клочьями шерсти и пролежнями. Суетились пернатые. Во дворах разгуливали куры. Мальчишки выскакивали на посохшие завалинки, проводили ручьи.

И над всем этим главенствовал звон великопостного колокола, вещая о торжественном времени Великого поста. Постились все, кроме малых детей – таков был завет предков.

* * *

^[[120] ]

Во время Великого поста выделялась крестопоклонная неделя.^[121] Страстная седмица была уже завершением Великого поста. «Вербное воскресенье» было началом Великой недели. В этот день церковь была полна народу до отказа. Ни одна изба не должна остаться без вербы – таков был обычай.^[122] На Страстной неделе говельщиков было ещё больше. Вершиной богослужений на Страстной было «великое стояние». В двенадцати Его Евангелиях – о «страстях Христовых». «Слава страстем Твоим, Господи!» Стояли они в овчинных тулупах, в зипунах, в частоборах, женщины в шалях, подшалках на головах, стояли плотно, стеной с горящими свечами, от которых шёл медовый запах. Стояли в глубокой тишине, неподвижно, а голос читал: «Ныне прославися Сын Человеческий, и Господь прослави Его». Хор из своих же песнопевцев на клиросе пел: «Слава Страстем Твоим, Господи!» И снова они слышали рассказ о том, как Пилат задал Христу вековечный вопрос о том, что такое истина. «Вопроси же его Пилат: «Что есть истина?» Иисус же ответа не даде». Почему он не ответил? Толкователи Евангелия объясняли так: «Он не ответил потому, что сам Он являл собою ответ: Истина – это Я!» Слушали они дальше рассказ об Иуде-предателе, чьё имя сделалось синонимом предателя на все века. Когда Христос на Тайной вечери сказал, что один из них предаст его, а они стали спрашивать: «Не я ли, Господи?» Он сказал: «Обмокнувый со мною в солило руку, той мя предаст», и Иуда удалился. Слушали они дальше о величайшей борьбе человеческого в Богочеловеке в Гефсиманском саду: «Отче, отче, да мимоидет мя чаша сия, обаче не яко же аз хощу, но яко же Ты». Слушали они дальше о трагедии Петра, об его отречении от своего учителя: петел пропел третий раз и напомнил ему об его отречении. И Пётр ушёл, «плакася горько». Слушали они о трагедии на Голгофе и о разбойнике благоразумном, который «во едином часе» сподобился рая.

Поздно ночью расходились они по домам с горящими свечами и огарки свеч складывали у себя на «божницах». В страстную пятницу приходили на вынос плащаницы.^[123]

Некоторые старушки говели, а причащались уже на Пасху.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 688–693.

Пасха

[1965 г. ]

Наши деревенские жители, аборигены наших краёв, называли её, церковный весенний праздник – «паской», не зная, конечно, как ни происхождения этого слова, ни его значения, так и происхождения самого праздника. Не задумывались они критически и над смыслом пасхальных изречений – «Христос воскресе» и «Воистину воскресе», хотя несомненно имели критический склад ума, так как были в большинстве случаев тургеневскими «хорями», а не «калинычами». Никому из них, как и вообще другим людям, и в голову не приходило задаться вопросом, как это могло получиться, что человек воскрес из мёртвых. Пасха, как и всякий другой религиозный праздник, вошла в их быт, приняла характер традиции, а празднование её стало привычным. Церковь именовала Пасху «праздников праздник» и «торжеством из торжеств». С таким же значением «паска» отразилась в сознании нашего крестьянства. «Паска» – самый главный праздник в году. Такому признанию праздника содействовало то, что оно, его торжество, падало на весну. По церковному уставу Пасха праздновалась в первое воскресенье после весеннего полнолуния, т. е. в пределах весны, её начала. Это наложило особый отпечаток на неё: природа просыпалась после зимней спячки, а вместе с ней оживала и жизнь в деревне. Великий пост сковывал ощущение приближения весны, хотя вестники её были уже налицо: он накладывал мрачные тени на быт людей, а Пасха как бы сгоняла этот мрак, и тем радостнее казалась весна. Церковь пользовалась этим моментом и создала из Пасхи праздник, наиболее богатый, чем другие религиозные праздники, драматическим ритуалом, который подводил к мысли о воскресении человека подобно тому, как весной воскресала природа.

Ни к одному празднику не было такой тщательной и основательной подготовки, как к Пасхе: ни по линии церковной, ни пол линии быта. Церковь ставила задачей изобразить из Пасхи «пир весны» – поразить верующих блеском своих обрядов, и подготовка главным образом шла в этом направлении. Когда церковным старостой в Тече был избран местный купец А. Л. Новиков, то настоятель теченской церкви – протоиерей Владимир Бирюков не упустил случая выжать из его кармана на «украшение храма» белоснежные парчёвые одеяния для пасхального богослужения, массивный крест с эмалиевыми украшениями и другие принадлежности культа специально для этой цели. В церковном инвентаре на случай празднования Пасхи хранились фонари с цветными стёклами, плошки и пр. По установившейся традиции в организации торжества принимали участие и чада духовенства, ученики духовных школ. Они приготовляли цветные фонарики, бенгальские огни, вензеля и привозили их с собой домой на пасхальные каникулы. В Екатеринбург направлялся специальный делегат для закупки пасхальных свечей – зелёных, красивых с золочённым витком на них. Приводились в порядок – чистились паникадила, подсвечники и на них устанавливались в большом количестве свечи. На полу церкви разбрасывались сосновые ветки, чтобы не так загрязнялся пол от весенней грязи и распутицы. Приглашались лучшие звонари, и собирался хор из лучших певцов. На пасхальную ночь обычно на лавке Новикова устанавливались плошки с салом, которые зажигались на время богослужения. На окнах некоторых домов ставились старинные свечи, которые зажигались на эту же пору. Главные церковные врата на пасхальную ночь открывались настежь и украшались зеленью и фонариками.

Время празднования Пасхи совпадало с переходом от зимних одежд на демисезонные, поэтому убирались в «клеть» тулупы, зимние «частоборы», шапки-ушанки и извлекались зипуны из сукна домашнего тканья, пальто, «понитки» и пр. Женщины прятали свои вигоневые и полушерстяные шали и извлекали из сундуков полушёлковые платки, сарафаны и пр. Шились обновки: молодяжнику кумачовые рубахи – ситцевые и сатиновые, плисовые шаровары и пр. Девушки-невесты готовили наряды для выхода на «луг». Теченский портной Павел Михайлович Постников с утра до ночи шил обновки из корта или дешёвого сукна^[124], а теченский чеботарь-модельер с утра до ночи шил сапоги, ботинки.^[125]

Особая нагрузка падала на Парасковью-коптельщицу: ей сдавали на копченье окорока, туши гусей, уток со всей «округи» радиусом в двадцать вёрст. Нарасхват рвали знаменитую теченскую кулинарку – Матрёну Сергеевну: всем из духовных семей и местной интеллигенции и полуинтеллигенции иметь на своём пасхальном столе куличи, пасхи и, как высшее достижение кулинарного искусства – «баумкухены». Бедная специалистка своего дела в это время превращалась в ходячего консультанта по стряпне.^[126]

Красили яички на луковом пере. Хозяйки готовили свои запасы «жиров» пустить в дело.

Мальчишки готовили бабки.

И вот, наконец, наступала пасхальная ночь. С вечера уже в церкви собирались люди из ближайших деревень, кому удавалось как-либо перебраться через разбухшую реку Течу. В сторожке трапезников светился огонёк, и около него собирались пришельцы на пасхальную службу. В самой церкви кое-где были группы собравшиеся встретить «паску», и при слабом огне свечей трапезники заканчивали подготовку к «службе». В церкви полумрак и приглушённые разговоры. Пахнет хвоей. В полночь звон возвещал начало «паски». Но это был не обычный звон – протяжный и ритмичный. Это был сплошной гул колокола. На колокольне Теченской церкви для звонаря было устроено квадратное деревянное возвышение, и звон большого колокола вызывался нажимом ноги на верёвку. Нельзя было видеть, но воображение по звуку рисовало картину, как звонарь неистово нажимал на верёвку, и «язык» колокола дробно бил по стенке колокола, звон разбирал ночную тишину, и казалось, что колокол готов был вырваться с колокольни на волю и уплыть в ночное небо. Разноцветные фонарики горели на верхнем ярусе колокольни, а плошки на нижнем ярусе. Село расположено на горе и церковь далеко видна из заречья.

Первым, сугубо драматическим моментом пасхального богослужения, отличавшим его от богослужений других праздников, была «встреча Христа» – шествие вокруг церкви, во время которого зажигались бенгальские огни, а иногда раздавались выстрелы хлопушек. Это шествие, бурное, возбуждённое символизировало наступление на смерть, победой над которой обозначало воскресение Христа, вот-вот ожидаемое верующими. Картина шествия вызывала мистическое настроение и подготовляла к восприятию идеи воскресения Христа, встречи с воскресшим Христом. Остановка на паперти перед закрытой дверью была последним моментом поджидания встречи с воскресшим Христом. Наконец, священник произносил «Да воскреснет Бог, и расточатся врази его», входная дверь в церковь открывалась, и встречавшие густой толпой входили в церковь. Священнослужители – два священника и диакон – облачались в светлые белые парчёвые одеяния, на колокольне звучал неистовый звон, звонница сияла в фонариках и горящих плошках, и «паска» началась.

Богослужение совершалось во Введенском приделе. Здесь всё сияло в огнях: паникадило, иконы нижнего яруса, большею частью в серебряных и позолоченных ризах. Горели свечи, горели лампады. Около амвона и по всему приделу, под звонницей народ стоял стеной, а частично и в другом приделе. Стояли седовласые и молодые мужички с причёской в «кружок», стояли парни, стояли женщины и девушки в шёлковых и полушёлковых платках. Стояли в зипунах, сермягах, понитках, побогаче – в малюскиновых кафтанах и пальто. Стояли с горящими свечками в руках – красными, зелёными, ценой по три, пять и десять копеек. Было море огня, и оно шло от возвышения, на котором стоял староста перед конторкой, на которой в штабели лежали ещё свечи. Перед ним сияла в огнях от обилия горящих свеч икона Николая-угодника в серебряных ризах, а свет от неё как от рефлектора падал на изображение ада на задней стене у двери. Теперь это изображение было в контрасте с торжеством. А народ всё прибывал и прибывал, и воздух становился спёртым, было душно от смеси ладана, запаха хвои, гари от свечей, пота и запаха от обильно смазанных дёгтем сапогов некоторых мужичков. Священники то и дело появлялись на амвоне с трёхсвечниками в руках, а диакон кадил, и клубы дыма от перегоревшего ладана носились по церкви. На приветствие священника «Христос воскресе» раздавался по всей церкви гул голосов «Воистину воскресе». Он чем-то напоминал гул морских волн в бурю. На клиросе плотной кучкой стояли знаменитые певцы села и второстепенные из бывших трапезников, больше в качестве бутафории. Непременными из первых были: Евдоким Никитич, он же в молодости Нюнька, Тима Казанцев, Николай Иванович Лебедев, а около клироса теченский соловей – Александр Степанович Суханов, в молодости Санко Суханов. Иногда слышался откуда-то из толпы и голосок Катерины Ивановны – высокий звучный дискант. Чуть не ежеминутно пели: «Христос воскресе из мертвых», смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав». Пели это и andante и allegro.^[127] Было иногда так, что очередное песнопение было не всем певцам известным, и звучание хора затихало, и когда добирались до «Христос воскресе» allegro, тут уже стихия не знала границ: громом по церкви разносились голоса певцов. Получалась своеобразная форма исполнения: речитатив, осуществляемый Тимой и Нюнькой – solo^[128] и tutti^[129] – рефрен. Особенно эта форма исполнения была за литургией, когда пелись антифоны: Нюнька и Тима в этом случае, стоя впереди этажерки клироса и держа в руках Триодь цветную запевали: «Горы ливанские – ребра северова, Град Царя великого»^[130], а tutti: «Спаси нас Сыне Божий, молитвами Богородицы, Спасе, спаси нас», что помнили благодаря частому повторению. Картина эта заслуживала кисти художника типа Репина или Перова.

Кульминационной точкой пасхального богослужения было чтение «Слова» Иоанна Златоуста. В этом «Слове» и раскрывалась идея Пасхи как «пира веры». Читал это слово сам протоиерей Владимир Бирюков. Но он, вернее сказать, не читал, а декламировал. Когда он произносил слова – «Где ти, смерте, жало» – то делал паузу и смотрел вдаль выше голов молящихся в направлении ризницы. Слушатели – молящиеся начинали оглядываться как бы в поисках её, побеждённой смерти, а протоиерей допускал вольность и вставлял от себя: «молчит». В этот момент и совершалось чудо веры: да, они верили, что смерть побеждена. Это был гипноз более сильный, чем речь какого-либо маститого учёного о том, как удалось ему вернуть какого-либо больного к жизни после клинической смерти и заявить: «так человек победил смерть».

В конце богослужения происходило «христосование» с церковным причтом. Все они, мужички, женщины, парни и девицы чередой подходили к стоящим на амвоне священнослужителям, целовали крест и целовались с ними. Так осуществлялась вторая идея Пасхи – «друг друга обымем» – равенство всех перед Богом.

Заключением было освящение пасхальных яств в приделе Параскевы-великомученицы. Здесь устанавливались на столе куличи и «пасхи» теченской знати и скромные шаньги и крашенные яички деревенских обывателей.

С горящими свечами люди расходились по домам на рассвете, а на колокольне в это время теченские знаменитые звонари – Кузнецов Иван Степанович или Южаков Андрей Михайлович – чаровали звоном, музыкой, творимой ими. У каждого из них был свой стиль: Иван Степанович, сухой старик, кузнец, внешне похожий на Дон Кихота, был лирик, колокола у него временами подобно ручью, который как подметил М. Ю. Лермонтов, лепетали сагу о крае, откуда он мчался, переносили воображение в какой-то сказочный мир, то возвращали к пасхальному торжеству. Андрей Михайлович был сторонник громкого звона, forte, но очень умело делал перебор колоколами. Теченцы очень хорошо распознавали, кто в тот или иной момент «колдует» на колокольне.

В течение недели колокольня поступала в распоряжение населения. На неё поднимались и те, кто уже умел немного звонить из бывших трапезников, и те, кто совсем не умел, но шёл поучиться, чувствуя тягу к этому искусству. Шли компаниями парни и девушки посмотреть с высоты на Течу и её окрестности, ознакомиться с колокольней, «побаловаться» звоном и просто потолкаться на лестнице, ведущей на звонницу. Поднимались сначала по тёмной нише в церковной стене и выходили под крышу церковного здания, пользуясь здесь полумраком. Дальше по прямой лестнице поднимались в нижний ярус звонницы, а из него по винтовой лестнице – в верхний ярус. Открывался чудесный вид на деревни – Черепанову и частично Бакланову. Видны были: вздувшаяся и вышедшая из берегов речка Теча и село на север, юг и запад, как на ладони. В разных местах села виднелись «качули», бытовое пасхальное развлечение молодёжи: на улицах с кучками парней и девушек, разодетых по-праздничному, и во дворах. Воздух свежий и ветерок чувствовались вверху. Иногда звон был беспорядочный, особенно когда кто-либо пробовал свои силы впервые – учился, а потом вдруг брался за него мастер, а музыка звона далеко распространялась по реке. Пасхальный звон – кто его слышал, тот, вероятно, его не забудет.

С «паски» в жизни деревенской молодёжи начинались игры на «лугу». В пору, когда ещё держалась распутица, теченская молодёжь собиралась у базарной площади на деревянных торговых «лавках», принадлежащих церкви. Здесь устраивались незатейливые игры, флирт. В детские годы я видал, как парни катали крашенные яички. На этих сборах и парни и девушки щеголяли своими обновками, сшитыми к «паске». После длинного перерыва, вызванного Великим постом, вновь раздавался весёлый перебор гармошки.

Всякому своё, а мальчишкам – бабки. Во дворах, или около изб, где подсохло, они «режутся» «коном», полубосые, но шумливые и задорные по-весеннему. Такими когда-то были и мои встречи с моими деревенскими друзьями.

На селе там и здесь виднелись мужички и женщины, разодетые, шествующие по гостям. Появлялись первые телеги и ходки, проезжающие по селу.

У мужичков появлялись думы о земле, севе. У кузнецов около их незатейливых «производств» виднелись уже сабаны, бороны, телеги, колёса и пр., что привозилось на ремонт.

Распутица проходила, природа оживала от сна. Такой запомнилась мне Пасха с детских лет в нашей Тече.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 389. Л. 30–53.

Публикуется только по «свердловской коллекции» воспоминаний автора. В «пермской коллекции» имеется очерк «Пасха» в составе «Очерков по истории села Русская Теча Челябинской области» (ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 684–688 об.), который менее информативен.