Василий Алексеевич Игнатьев
«DIXI ET ANIMAM LEVAVI». В. А. Игнатьев и его воспоминания. Часть IX. Очерки по истории Зауралья

Теча (общая картина села) (продолжение)

Горушки уже описаны нами раньше. Та часть Течи, которая была против Горушек направо от тракта до церкви примыкала к кладбищу и дальше к гумнам. По тракту она начиналась с дома Семёна Осиповича (Сёма чёрный) у кладбища и заканчивалась сильвановским домом.

Дома здесь были под стать Горушкам, в большей части своей деревянные, крытые дёрном, за исключением дома синельщика, крытого тёсом и много позднее дома, выстроенного кузнецом Клюхиным, крытого железом. В одном из домов этого порядка и произошла трагедия: жена убила своего мужа.

Из жильцов этого ряда замечательным был Михаил Иванович «косорылый». У него было перекошено лицо: сворочена на бок челюсть. Замечателен же он был тем, что приходил на клирос читать часы и мог «править» службу. Мешал ему только его недостаток.

На параллельной к ней улице к востоку замечательными жильцами были: Евсей Степанович [Макаров], Василий Самсонович [Уфимцев] и Андрей Гурьянович. Жили они небогато: избушки у них были крыты дёрном, пристрой был полный, т. е. во дворе стояли «службы», крытые тоже дёрном.

Чем были замечательны эти люди? Жену Евсея Степановича звали Калерией, а имена их были полностью – Евсевий и Калерия. Для деревни это было странным сочетанием имён. Они, кажется, и именинниками были в один день. Это была на редкость дружная чета супругов: вместе всегда ходили на подёнщину, рядышком садились, одним словом – это были теченские «Филемон и Бавкида». Какая сила обобщения и типизации была у Овидия Назона! У них был сын – Василий. Его мальчишки на своём жаргоне называли «Васька-калешка», т. е. по имени матери, приспособленному к их жаргону.^[57]

Василий Самсоныч был очень любопытным по внешности и душевному складу человеком. По внешности, он был именно «Самсоныч». Любой художник нашёл бы в нём лучшего субъекта, который мог бы позировать для картины «Самсон и Далила». В особенности для этого подходила бы его внешность: густая шевелюра волос, пышная борода, крупные черты лица, свидетельствующие о могучем организме. Он был участником в спектаклях, но в какой роли? Он поднимал и опускал занавес всякий раз, когда ставились спектакли. Считалось, что это его амплуа. Всякий раз при этом невольно бросался в глаза контраст между человеком и функцией, которую он выполнял: было что-то детское и наивное в этом сочетании.^[58]

Андрея Гурьянович являл собой тип крестьянина, оторвавшегося от земли, от крестьянства и перешедшего на положение мастерового-крашельщика по дереву и художественной обработке, например, по выпиливанию разных фигур у окон – наличников, или по цоколю. Отец его Гурьян был плотником, но не бросал ещё совсем землю, а сын его уже стал настоящим мастеровым, причём на славе.^[59]

Описываемая улица упиралась в церковную площадь и была тупиком. Параллельно ей шла улица уже во всю длину села, а следующая за ней улица начиналась прямо от гумен во всю длину села. У самой околицы была избушка Евдокима Никитича. Южная часть этой улицы называлась «Макаровкой», так как все жители этой части улицы носили фамилию Макаровых. В Макаровке находится дом Татьяны Павловны [Клюхиной].

Если мы проведём линию от церкви на восток, то это и будет та часть Течи, которую в данном случае мы описали.

Лучшие строения Течи расположены были по главной улице, где находились дома протоиерея, Новикова, Пеутиных, Миронова (см. очерки). В прежнее время на этой улице против «крестика» была расположена старая волость: деревянное здание с кирпичным фундаментом.^[60] Одна часть этого фундамента приспособлена была под каталажку с небольшими окошками. Дальше на этой улице была расположена школа: кирпичное здание. В настоящее время в этом здании молочный завод.^[61] Против школы был дом стражника – Алексея Яковлевича Лебедева.^[62] Его обязанностью было конвоировать уголовных преступников. Он был в распоряжении станового пристава. Любопытно отметить, что два сына его были первыми проводниками Октябрьской революции в Тече и один был председателем сельсовета. Наискосок от школы находилась земская квартира для проезжих: в ней останавливался, например, инспектор народных училищ, когда приезжал на экзамены в школу. Квартира эта арендовалась земством, а хозяин дома – Григорий Александрович Лебедев – был портным. На главной же улице у поворота к спуску на мостик была избушка Н. Ф. Лебедева, сапожника, торговавшего также пивом. У поворота в Баклановский бор стоял новый дом одного теченского мужичка из бедных, который построил его, возвратясь с русско-японской войны. Дом этот называли домом скоробогатика. Последний дом по главной улице принадлежал Ивану Сергеевичу Модину, который после ликвидации земской «ямщины» Кокшаровых был земским ямщиком.

На второй улице находилась старая школа. На Зелёной улице жили известные пимокаты, выходцы из «Рассеи», Карповы, специалист по забою скота – Пётр Ефремович, коптельщица Парасковья^[63] и парикмахер и часовой мастер Павел Иванович [Синицын].^[64] На этой же улице жили богатеи Сухановы, глава семьи которых – Александр Степанович – славился искусством церковного пения.^[65]

В Тече было около двухсот дворов с населением больше тысячи.^[66] Преобладали в составе населения, конечно, землеробы. Преобладающими же среди них были середняки. Последними считались люди, имеющие 3–4 лошади, 2–3 коровы, до 15-ти овец. Обрабатывали они 8–10–15 десятин земли, включая и пары. Так называемых кулацких семей было немного.

В Тече было мало кирпичных домов, так как не было организовано производство кирпичей. Начинал этим делом заниматься Александр Матвеевич, но не смог это дело наладить: кирпич у него получался не крепкий, быстро рассыпался … и он прогорел. Не было в Тече саманных домов^[67], а были только деревянные. Теча всё больше и больше освобождалась от дерновых крыш на домах и «службах» и переходила или на тёсовую или железную кровлю. Появилось значительное количество, так называемых, крестовых домов под железной крышей, но преобладающим видом оставались дома с горницей и кухней. Необходимой принадлежностью домов считались следующие «службы»: амбар, погреб, конюшня, сарай; для овец копали в земле под сараем стайки. У многих были в огородах, а иногда и во дворах – «белые» бани, но были и «чёрные», дымные: первые были на поверхности земли, а вторые – в земле с одним оконцем.

Проживающие на Горушках, в Нижнем конце, по главной улице и параллельной ей улице пользовались водой из реки, а более отдалённые улицы имели и теперь имеют колодцы. Река была мелкая, и рыбы в ней было мало. Отдельные рыбаки занимались своим ремеслом на озёрах.

ГАПК. Ф. р-923. Оп. 1. Д. 711. Л. 31 об.-37.

Наше гумно

[1965 г. ]

Гумна в Тече были расположены за восточной окраиной села по дорогам: Беликульской, Теренкульской, Шарковской и Соляной. В большинстве случаев они имели мелкий березняк, а вблизи их были свалки назёма. Наше гумно было по Шарковской дороге и расположено было по склону невысокого холма. На большей части его росли мелкие берёзки. Открытая площадка была по середине гумна. Овин стоял на возвышенной части его, а около него тог, на котором молотили. На нём летом прорастала мелкая трава, которую осенью счищали.

С гумном у меня связано много детских и юношеских воспоминаний. Я помню то время, когда обмолот производили цепами, а снопы сушили в овине. Помню, как в полночь к нам приходил один старичок с Горушек и направлялся топить овин. Нам – мне и брату Ивану – разрешали уходить с ним в овин. Мы брали с собой картошку, чтобы выпекать печёнки. Вход под овин, где производилась топка, назывался лазеей. В овине пол был глиняный, а перед ним, на высоте, примерно, аршина, был настил из жердей, на который и складывались снопы до верха овина. Небольшое окно овина закрывалось наглухо. Овин отоплялся сухим хворостом, который складывали в форму костра. В золе от сгоревших сучков хвороста мы и пекли печёнки. Вся отопительная «система» представляла из себя клетку под полом овина, в которой и разводился костёр. Дым выходил в боковое отверстие. Старик занимал нас разными рассказами, а мы, пригревшись и закусив печёнками, иногда погружались в безмятежный сон.

Молотьба зимой начиналась рано, а для освещения жгли солому. Бывали случаи как возникали пожары от недогляда при топке овина. Снопы на току раскладывались по овальному кругу комлями наружу, а по ним кто-либо из мальчиков, сидя на вершине, прогонял пару или тройку лошадей. По бокам мужчины и женщины цепами выколачивали зерно до тех пор, как найдут его в стеблях при проверке на глаз. Обмолот по этому способу продолжался до обеда.

Самым интересным для нас, детей, была уборка соломы: её относили в зарод без тщательного коптения и в ворохе её можно было кувыркаться, закапываться и прятаться, что нам доставляло самое большое удовольствие. Солома была сухая, душистая. После обеда на току оставались только мужчины – двое или трое, которые очищали зерно «на ветру», подбрасывая его высоко вверх. Уже при закате дня воз с зерном прибывал на двор.

Приходилось мне наблюдать обмолот хлеба уже машиной, причём сначала для этого снопы сушили в овине, а потом молотили и без сушки. Как сейчас вижу колесо с конным вращением его. Колесо это диаметром в полтора метра расположено горизонтально и приводится в движение парой лошадей. От него по системе червячных передач приводится в движение расположенное на некотором расстоянии от него маховое колесо, от которого посредством ремня приводится в движение барабан молотильной машины. Барабан с зубцами помещён в четырёхугольном ящике, со стойками на земле для упора, а перед ним (ящиком) навесной стол, с которого мастер направляет в барабан распотрошенный сноп. От барабана летит пыль, а звук от его вращения разносится далеко по окрестности. Солома выходит от барабана перемятой и относится обычным способом в зарод. После обмолота собирались кучи мякины (половы), которую зимой в коробе привозили прямо в пригон скоту. Поездки за половой были зимним развлечением для нас, детей. Неподалёку от гумна была свалка назёма, и эти поездки часто были с двумя целями: отвезти навоз, а обратно набрать половы. Против нашего гумна было гумно Клюхиных, и часто мы обменивались «визитами» с ними на гумнах. Бывало так, что Костя Пименов иногда при поездке за половой брал меня с собой. И летом я бывал иногда на гумне Клюхиных. Костя при этом часто хвастался своими лошадками.

Солома подолгу хранилась на гумне. Брали её иногда на корм, а иногда на устройства крыш с дёрном.

В девятисотых годах жизнь на нашем гумне замерла, так как наш батюшка отказался от ведения сельского хозяйства. Летом мы на день отводили в гумно наших Карька и Воронуху. Одно время на нём стояли поленницы дров, и когда мы брали летом дрова домой, то обнаружили в них целое семейство ящериц.

Мимо нашего гумна мы ездили в борки за песком, а неподалёку от него было болотце, в котором кто-то из теченских хозяев замачивал коноплю. Сюда я как-то с Санком «Рожковым» приходил весной «сочить» берёзовку. Около нашего гумна однажды зимой волки зарезали одну из наших коров – комолую пестрёнку. Коровка вот-вот должна была отелиться, и они растерзали её, выбросив плод.

С нашим гумном у меня связано много детских ярких воспоминаний, похожих на сказку. Перед моими глазами стоят милые берёзки на северной стороне гумна; площадка с цветами и ягодами по средине против ворот; мелкие кусты берёзок по склону небольшого бугорка с узкой дорожкой, ведущей к овину; на ветках этих берёзок гирлянды соломинок от прошедших мимо возов со снопами; ток и овин, который весь пропитался запахом сухого зерна и соломы. Перед моими глазами стоит величественная картина обмолота при свете костра от сжигаемой соломы, сполохи которого видны издали.

Много, много хороших детских воспоминаний, дорогих, незабываемых. В последний свой приезд в Течу в 1959 г. я встретил друга своего детства Костю Клюхина, с которым я часто ездил на гумно за половой. Мы с ним долго стояли, устремив свои взоры в сторону нашего б[ывшего] гумна, и Костя мне подробно восстановил в памяти картину гумна. «Вот видишь берёзу, – говорил он мне, – тут был овин, а под этими берёзами (он указал рукой) мы набирали с тобой полову; слева был зарод соломы…»

Это была моя последняя встреча с Костей и наши последние с ним воспоминания о детстве и нашем гумне.

ГАСО. Ф. р-2757. Оп. 1. Д. 387. Л. 96–108.

Теченская церковь

[1961 г. ]

Когда подъезжаешь к Тече с западной стороны, со стороны Кирдов или Сугояка, то церковь видно издалека: от первых – вёрст за семь, а от второго – за пять. Когда открывалась панорама всего села, то церковь в ней доминировала, и как бы венчала собою пейзаж. Теперь, когда церковь разрушена, для человека, привыкшего к прежнему виду села, кажется, что в открывающемся пейзаже чего-то не хватает, примерно, как если бы глаз привык видеть какое-либо здание со шпилем, а потом увидел его без шпиля.

Церкви теперь нет, и осталась обидная досада на себя, почему в своё время не поинтересовался её историей не как предмета культа, а как памятника архитектуры, т. е. того, когда и кем она была построена и каковая была её судьба до разрушения. В молодости эти вопросы не возникали: молодость эгоистична, она живёт только настоящим и в этом и заключается её счастье. В архиве церкви, вероятно, хранились какие-то сведения из её истории, потому что протоиерей Бирюков на основании чего-то говорил, что во время пугачёвского движения причт теченской церкви встретил мятежников церковным звоном. Таким образом, очевидно, по крайней мере, за двадцать-тридцать лет до 1800 г. церковь существовала, а, следовательно, век её можно исчислять в 170–180 лет, не меньше, т. е. примерно при смене трёх-четырёх поколений.^[68]

Церковь находилась на главной улице села – на тракту Шадринск-Челябинск, ближе к южной окраине села. Сразу ли она была построена на этом месте, или перенесена сюда – это не известно. Этот вопрос возникает потому, что несколько севернее тоже по тракту в селе был пустырь с часовенкой, так называемый «крестик», огороженный от скота пряслом, о котором сохранилось предание, что здесь было кладбище. Весной, когда вода размывала гористую часть этого места, действительно у берега реки появлялись кости, что подтверждало, что здесь было кладбище, но возникает вопрос: а где же была церковь? Или это кладбище существовало ещё до постройки церкви, а с постройкой церкви оно было закрыто и открыто новое на окраине села? Этот вариант, вероятно, ближе всего к действительности.

Уже на памяти нашего поколения наружный вид церкви был изменён и, можно сказать, с архитектурной точкой зрения не в лучшую, а в худшую сторону. Изменения эти следующие.

1) Прежний купол имел форму конуса, обращённого к верху, грубо сказать, вид редьки с хвостом к верху, а изменён был на шпиль с узким постаментом и производил впечатление иголки воткнутой в спичечную коробку. Почему было сделано это изменение? Вероятно, потому, что в прежнем куполе очень гнездились галки и загрязняли звонницу. Действительно, когда читаешь слова А. С. Пушкина: «и стаи галок на крестах», то вспоминаешь, как в детстве приходилось слушать «Вечерний звон» и стаи галок около купола. Для борьбы с ними потребовалось такое мероприятие, как снятие колоколов и наложение сеток на все пролёты звонницы. С детских лет сохранилось в памяти, как колокола спускали и снова понимали методом «дубинушки».

2) Второе изменение было сделано в прямое нарушение архитектурного ансамбля: в первоначальном виде в западной стороне церковной ограды по бокам стояли две часовни одинаковой формы строго симметрично. В новой редакции вместо южной часовни было построено здание церковно-приходской школы с круглым куполом, как у прежней часовни, которое, кстати сказать, так и не было использовано под школу, потому что в селе была земская школа, вполне достаточная для обучения всех детей села. Это здание было использовано только для спевок хора. Обе часовни в прежнее время являлись складочными местами: в них были иконы, хоругви и пр.

Церковь была внутри ограды. Нижняя часть ограды была кирпичная. А на ней с известными интервалами были расположены кирпичные столбики с шариками из серого мрамора вверху. Пролёты между ними были железные с железными прутьями на подобие стрел.

Ворот было двое. Главные разделялись на три части: центральные в виде арки выше других, широкие, и боковые двое для прохода через них. Ворота – врата, как их называли, были массивные, тяжёлые из кованого железа с украшениями в виде листьев. Вторые врата были с южной стороны примерно на средине церкви, по линии её с востока на запад. Они были тоже из кованого железа с меньшими внутри больших воротами для прохода.

Здание церкви от ограды находилось примерно на 15 шагов со всех сторон. Площадка от главных ворот до паперти была вымощена гранитными плитами, по местному выражению, «огневским» камнем (от названия дер[евни] Огневой, где добывали эти камни). Паперть находилась на высоте трёх метров, между выступами и имела две двери: прямо – главная, направо – в сторожку трапезников, а через неё в церковь.

У стены слева была дверка, за которой находилась лестница на колокольню. Эта лестница была узкая, низкая и тёмная до поворота вправо, за которым начиналась с уровня крыши крутая деревянная лестница в нижний ярус колокольни. С нижнего яруса в верхний вела винтовая лестница квадратной формы, глухая с круглым окошечком в стенке. Колокольня была квадратной формы. В средине верхнего яруса был устроен помост в рост человека квадратной формы: место для звонаря. Колокола были расположены так: на юг – четыре маленьких в ряду в порядке их величины, а на восток – два одинаковых, но больших по величине, чем первые (в 4 или 5 раз), на север – одно ещё большее, так называемое – великопостное, по применению его в Великом посте и на запад – большое. У последнего звон «во вся» обеспечивался нажимом ногой. Вся сеть верёвок от колоколов у звонаря распределялась следующим образом: становясь лицом на юг в руки он брал четыре маленьких колокола; на левую руку с некоторым сплетением нанизывались верёвки от двух боковых колоколов со стороны востока; на правую или левую ногу надевалась верёвка от северного великопостного колокола и ногой извлекался звон большого колокола. Можно себе представить, в каком движении был звонарь, когда он звонил «во вся» да ещё на разные лады. На Пасхе колокольня была открыта для всех и на неё совершались целые экскурсии парней, девиц и солидных людей. С колокольни был чудесный вид на реку и заречье, а также и на посёлок. Сезонным развлечением в это время были качели, и с колокольни были они видны в разных местах. На Пасхе на перегородках ставились фонарики с цветными стёклами.

На расстоянии десяти или двенадцати сажен от колокольни на восток возвышался летний придел церкви квадратной формы высотой в 8–10 сажен с глухими стенами, а на верху здания была устроена квадратная коробка, на которой водружён, как и над колокольней, крест. По западной стене этого придела шла цепь с формной ступни для подъёма на крышу. Летний придел был несколько уже двух зимних. Большие окна церкви имели железные решётки. Алтарь летнего придела имел полукруглую форму.

В церковной ограде было несколько мраморных памятников. Так, с южной стороны близ часовни были две или три мраморные плиты, уже, можно сказать, заброшенные, которые, очевидно, относились ко временам вековой давности, а около летнего придела были более поздние памятники, среди которых самым массивным был памятник о[тцу] Александру Сильванову. Кажется, не успели поставить памятник о[тцу] Бирюкову, который похоронен был в голове алтаря летнего придела. Неподалёку от него был похоронен и диакон Игнатьев. С северной стороны у алтаря Введенского придела похоронены отец и сын Новиковы и стоял памятник.

Церковная ограда, чтобы по ней не ходили во время богослужения люди, вокруг да около в двух местах была перегорожена заборниками с дверками: один отделял часть летнего придела по линии южных ворот, а другой по линии фасада церкви с северной стороны. В летний придел по сторонам снаружи были две двери, из которых в летнее время открывалась только южная. У южных ворот складывались вне ограды дрова, и тут же стоял стол для трапезников.

Как указано уже выше, правая дверь с паперти вела в сторону трапезников, а через неё в правый придел церкви, посвящённый великомученице Параскеве – «девятой пятнице». Здесь во время обедни обычно сидели женщины с детьми, которых приносили к причащению; здесь же ожидали люди при совершении крещения, отпевания, венчания и т. д. По существу у трапезников не было сторожки. Поэтому настоятель церкви, используя высоту помещения, под куполом его распорядился для трапезников устроить антресоли. Здесь у них стоял стол с пищей и некоторое подобие кушеток.

В другом выступе, который со стороны паперти отделён был глухой стеной находилась ризница с дверью во Введенский придел, посвящённый дню Введения во храм Богородицы. В ризнице была и церковная канцелярия. По средине её стоял стол, накрытый чёрной суконной скатертью, на чернильной прибор с песочницей. На стене висели часы, которые были на попечении диакона и, как говорили, они в первый раз за своё существование остановились в момент смерти диакона. В ризнице-канцелярии была всегда тишина, только когда был регентом Архип Григорьевич, то здесь устраивались спевки. Здесь же, очевидно, находился и церковный архив.

Вход через главную дверь вёл в нишу, образованную колокольней. Здесь, в полумраке у левой колонны была конторка старосты на возвышении. Здесь стоял шкаф со свечами, кружками и пр. Конторка была отгорожена невысокой перегородкой. На задней стене налево от входа, против конторки было изображение Страшного суда (без Толстого); а направо висела верёвка к великопостному колоколу. В Великом посте можно было звонить, не поднимаясь на колокольню. Кроме того, из церкви можно было поднять звон в случае какой-либо тревоги или дать сигнал, что нужно звонить к «Достойне».

Направо был ход в придел великомученицы Параскевы – «девятой пятницы», а налево во Введенский придел. Если идти по прямой линии от входа, то можно упереться в разборную стенку, которая отделяла зимние приделы от летнего, посвящённого первому Спасу, причём у самой стенки была площадка, которая разделяла алтари, иначе – которая была между алтарями. На неё и становили школьников, когда их приводили в церковь при говении. Оба придела зимние были по строению идентичными, только с различными иконами. Кроме того, правый придел был более прис[пос]облен для богослужения в зимнюю пору: при входе в него из сторожки справа, у дверей стояла чугунная печка с двумя ярусами, которая раскаливалась докрасна при совершении богослужений, так что становилось жарко, и молящиеся в овчинных тулупах буквально парились и пахло овчинами. На одном из окон этого придела находился ящичек, а в нём целая гора поминальников. Обычно они оставались здесь до востребования, а когда нужно было извлекались: или прямо подавались на «простокомедию» (народное выражение), или брались для внесения новых имён. В связи с этим вспоминается случай, как к автору сего пришла одна тётушка, жена земского ямщика того времени и попросила записать о поминовении усопших младенцев. Она диктовала, а он писал. До десяти она диктовала довольно бойко, а дальше стала с трудом припоминать и, наконец, сказала: «не помню!» Когда же он спросил: сколько же у ней было детей – она сказала – 18, в живых остался один сын, а он остался бездетным. Как не скажешь: «Дивна дела Твоя, Господи!»

Около иконостасов украшением были большие подсвечники с металлическими эмалированными свечами, вверху которых горели лампадки. Хоругви были сначала матерчатые, но потом они были заменены металлическими.

Часть амвона была отгорожена металлической перегородкой, за которую становилась жена земского начальника Елизавета Ивановна, складывая свою ротонду на перегородку.

Клироса были открытые.

И в том, и в другом приделе висели паникадила.

При протоиерее Бирюкове в зимних приделах была сделана новая роспись потолка и стен екатеринбургским художником-живописцем Звездиным. Художник применил в рисунке разные фигуры в виде ветвей, листьев, замысловатые завитки и на этом фоне было написано много икон в четырёхугольном, овальном и круглом оформлении. Стиль не был древлерусским. Иконы были написаны в светлых тонах. Стены площадки, которая вела в летний придел тоже были расписаны в стиле зимних приделов.

В летнем приделе, в отличие от зимних, мрачных из-за колокольни было обилие света. Вверху в куполе было прозрачное изображение Господа Саваофа. В этом приделе при протоиерее был сделан новый иконостас. Он весь блестел от позолоты. Иконы на нём были расположены в четыре ряда. Клиросы были закрыты иконами. Стены имели роспись в светлых тонах. Амвон был выше, чем в зимних приделах. Во время богослужений южная дверь была открыта.

С этим приделом связано много воспоминаний. Здесь именно выступали теченские хоры: учащейся молодёжи – семинаристов и епархиалок и Архипа Григорьевича. Здесь выступали солисты с трио. Здесь однажды совершал богослужение екатеринбургский архиерей и пел архиерейский хор. Здесь совершались венчания теченской молодёжи. Здесь же каждый год 15-го июля совершалось богослужение в день именин настоятеля церкви – протоиерея Владимира Бирюкова и произносилось многолетие.

Составляя настоящее описание теченской церкви, нельзя не воздать должное протоиерею Владимиру Александровичу Бирюкову. Он эту церковь любил и много отдал ей забот и труда. Когда производилась роспись зимних приделов, когда строился новый иконостас, он изучал церковную живопись, он тщательно отбирал лучшие образцы её. Как он сам рассказывал большой проблемой для него явилось подыскание иконы для выражения идеи праздника первого Спаса, и он остановился на образе Нерукотворенного Спаса. Редко можно найти такого рачительного, заботливого настоятеля, каким он был. Порядок в церкви был образцовый. Взять ли ризницу или обеспечение книгами, в том числе – нотами – недостатка не было. Любил он пение по Октоиху и обиходу. Особенно он любил петь богородичны и херувимские. В эти моменты он преображался, у него загорался юношеский задор.

Около церкви была торговая площадь. По понедельникам здесь были базары. На базарной площади стояли массивные весы на двух кирпичных столбах. Около них ящик с гирьками разных размеров и другие принадлежности. Около ящика много двухпудовых гирь с продёрнутой в ручки их цепью, замкнутой замком. Это были церковные весы, за взвешивание на которых взыскивалась плата в пользу церкви. На площади были ещё деревянные лавки для сдачи в аренду. Они имели прилавок, полки для раскладывания товаров. Они тоже принадлежали церкви, но торговцы избегали пользоваться ими, а делали для торговли палатки. В некотором отдалении от церкви стояло деревянное здание типа амбара: это был церковный склад. Здесь хранились разные церковные принадлежности, вышедшие из употребления: старые иконостасы и прочее. Иногда здесь хранился хлеб – зерно, которое поступало в пожертвование на ремонт церкви и пр. Хранились также здесь принадлежности для ремонта.

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 711. Л. 91–103 об.