Валерий Гудошников
Курсанты
За обедом в столовой только и было разговоров о Дмитрии Максимовиче. Его предметы действительно первое время были самыми «любимыми».
Однажды на занятиях, когда мы уже изучили особенности его характера, привыкли к его устрашающим афоризмам и поняли, что, в общем-то, он безобиден и тройку когда никогда всё равно поставит, а самое страшное его наказание – стойку смирно переносили спокойно, Николай Иванович Цысоев как-то спросил его вежливо и смиренно:
– Товарищ преподаватель, разрешите вопрос? Вот в книге прочитал я: КЛРСК-45М. А расшифровки нигде нет. Объясните, пожалуйста.
– Вы любознательный человек, Цысоев, – подозрительно глядя на него, сказал Лещенко. – И забегаете вперёд. Однако поясню: кабинная лампа с реостатом и кнопкой, модель сорок пятая. А буква М означает – модернизированная. Понятно?
– Так точно! А вот в библиотеке я прочитал ещё про один прибор ДМЛ-150 СКК. Тоже не пойму, что это такое.
– Вы поразительно любознательный, Цысоев! – снова удивился шплинт и зашуршал конспектом. Однако такого прибора в своих талмудах не нашёл.
– А где, интересно, вы, Цысоев, откопали такой прибор?
– Да читал как-то в библиотеке информацию по безопасности полётов, там было написано: отказал ДМЛ-150 СКК.
– Но прибор-то хоть пилотажный?
– В том и дело, что там больше ничего не написано.
Лещенко снова стал перетряхивать свои конспекты, но ничего не нашёл.
– Странно, Цысоев, где вы это вычитали всё-таки. Возможно, какая-то новинка. Я спрошу инженеров эксплуатационников. Они должны знать. – И он пометил себе в тетради марку названного прибора. – К нам ведь все новинки в последнюю очередь доходят. – И ещё раз заключил:
– Любознательный вы человек, Цысоев. Я вижу, тесно широкой натуре в узких стенах?
– Тесно, Дмитрий Максимович! – охамел Николай Иванович, панибратски назвав преподавателя по имени отчеству. – Мне ваш предмет очень нравится.
– Товарищ преподаватель, – поправил Лещенко. – Это не значит, Цысоев, что вам будут поблажки. Наоборот, спрос будет больше.
– Хи-хи-хи! – взвизгнул Шеф. – Допросился.
В перерыве кто-то спросил его, что это за прибор такой? Цысоев, хитро улыбаясь, написал на доске: ДМЛ-150 СКК – Дмитрий Максимович Лещенко, рост метр пятьдесят с каблуками и кепкой. Мы посмеялись, но марку запомнили и скоро прибор этот знали все курсанты всех курсов и, бывало, с серьёзной и невинной рожей, не раз ещё просили пояснить, что это такое? А тот только беспомощно разводил руками, догадываясь, что эти подлые люди его разыгрывают. Но как доказать это?
Прошло три месяца напряжённых занятий в новом году. Близилась пора экзаменов и зачётов. Экзамены должны быть по общей конструкции самолётов – ОКС, по аэродинамике, по истории КПСС, по конструкции и эксплуатации авиадвигателей, по авиационной метеорологии, по теории самолётовождения. Помимо этого за первый курс предстояло сдать около двадцати зачётов по разным предметам. Успешно всё это сдавшие курсанты приказом по училищу считались окончившими первый курс теоретического обучения и переводились в лётные отряды. Тем же, кто не смог сдать сразу давалось время на подготовку для повторной сдачи. Кто и со второй попытки не смог сдать – отчислялся. Но таких ребят было мало, в основном из южных республик, у кого были проблемы с языком. В нашем отделении таким кандидатом на отчисление был Казар Акопян – Гриша. Он понимал это, много читал, но понимал в прочитанном тексте мало. Особенно трудным для него был предмет авиационные двигатели, который вёл Николай Михайлович Карпушов. Вообще-то уж не настолько он был и строгим, но чашу терпения его переполнила простая математика. И он стал периодически задавать курсантам из южных республик простейшие арифметические задачи: например, 0,25 разделить на 0,5. если с дробями не получалось, давал делить 21:2. Да, читатель, не смейтесь. И когда у Казара после деления столбиком в ответе получилось 110, Карпушов не выдержал. Схватился сначала за голову и долго ей раскачивал, а затем схватился за ручку и в журнале, где стояли точки, сразу вывел четыре жирных двойки и написал рапорт на отчисление, спросив при этом, но вовсе не ожидая какого-то ответа:
– Ты за сколько баранов аттестат школьный купил?
– Это, за шесть, – честно признался Казар, – и нэмного дэньги давал.
– Немного деньги давал, это сколько?
– Ну, это, адын тысяч.
– Тысяча и шесть баранов! – захохотал Карпушов, обнажив жёлтые прокуренные зубы. – И как же ты летать думаешь с такими знаниями?
– Я уже на планер летал.
– Ну, у себя в Армении ты хоть на метле летай. А здесь училище. Ты ведь людей возить будешь.
–Товарищ преподаватель, мы ему поможем, – заканючила аудитория.
– И дроби все заставим выучить.
– Да, и таблицу умножения тоже.
– Он знаете, как на пианино играет? Сам Бах позавидует!
– О чём вы говорите? Ему в школу в третий класс надо. Да и самолёт не пианино. Нет, не просите.
Казар был парень честный, не жадный и безобидный в отличие от некоторых своих земляков. За другого бы не просили. И когда за него встал и попросил старшина группы Тарасов, Карпушов не выдержал:
– Хрен с вами! – махнул рукой. – Дам шанс. – Он порвал рапорт, а после двоек, выставленных задним числом, поставил тощую тройку. Подумал и поставил в следующей клетке ещё одну. – Если сдвигов не будет – извините!
И за Казара взялась вся группа. Он был моим соседом по кровати и больше всего спрашивал меня. За каких-то пять дней мы раздраконили с ним все дроби. Хотя бы он стал иметь представление, что это такое и как их решать. Таблицу умножения, хохоча и повизгивая, с ним учил Лёха Шеф.
– Не бойся, Гриша, – уверял его Николай Иванович Цысоев, – если все дроби решишь – уже считай, что сдал. Трояк обеспечен.
– А если нэт?
– Ну, тогда… – разводил тот руками. Мы, дескать, сделали, что могли.
И Акопян решил подстраховаться. Уже через три дня в училище появились два его старших брата. Один – директор таксопарка, второй – директор музыкального училища в Ереване. Осталось тайной, (что, как, за сколько) они уговаривали нашего командира роты и Карпушова, но после их отъезда Казара оставили в покое. А Карпушов, вздыхая и матерясь негромко, ставил ему тощие тройки за решение дробей.
Чем ближе были экзамены, тем больше и чаще листали мы конспекты. А в военном цикле уже сдали два экзамена: по общевойсковой тактике и военной топографии. Но больше всего боялись аэродинамики и самолётовождения.
Три раза в неделю – вот беда – были политзанятия. Ни зачётов, ни экзаменов по ним не предполагалось, и мы украдкой читали другие конспекты. Тем более, что занятия проводили всегда разные люди: замполиты, преподаватели и, иногда, даже старшины. А в последние недели нашего пребывания в батальоне явился вдруг сам замполит батальона – заместитель Юрманова по политической части Агеев.
– Вопросы задавайте, больше вопросов, – успел шепнуть назад старшина Тарасов. – Тяните время до звонка, чтобы не спрашивал.
Агапову посыпался град вопросов. Первое время он отвечал с удовольствием, но вскоре понял уловку хитрой аудитории: вопросы задавали только русские ребята. Азиаты же сидели молча, ничего не понимая в политической коммунистической марксистско-ленинской белиберде. И он сказал:
– Ну, довольно вопросов. Побеседуем о наших делах. Я буду задавать вопросы, а вы отвечать. Вопрос первый: что вы знаете о политических органах нашей авиации? Когда они созданы, для чего? Обрисуйте их структуру. Может, кто-то хочет добровольно ответить?
Добровольцев не нашлось. Каждый пригибался за спину впереди сидящего, чтобы его не спросили.
– Ну что же, скромность не худшее качество, – заключил Агапов. – Тогда попросим ответить, – Агапов не зная ни одной фамилии курсантов нашей роты (да и других не знал) уставился в журнал. – Попросим ответить курсанта Каримова.
Все облегчённо вздохнули. Серёга задёргался, но быстро нашёлся:
– А с места можно отвечать, товарищ замполит? – встал он. – Я у доски волнуюсь, когда отвечаю по этому предмету. Да я по любому предмету волнуюсь. Вот вчера отвечал Дмитрию Максимовичу, например. Предмет знаю, а вышел к доске – растерялся. В пот меня бросило.
– А не тошнило? – спросил Агапов, понявший: курсант тянет время.
– Нет, не тошнило, – растерянно ответил Серёга.
– А сейчас не тошнит?
– Н-нет.
– Ну, тогда отвечайте.
– Значит, так, – бодро начал Каримов. – Наши славные политические органы были созданы в тысяча девятьсот мдвадцатом году. Они призваны были…
– В каком году? – переспросил Агеев.
– Ну, в этом самом, – Серёга, кося вниз глаза, никак не мог найти в конспекте нужной страницы. – Ну, где-то в тридцатые годы. Наверное. Я так думаю. Забыл точно, в каком году, товарищ замполит.
– Ладно, кто-нибудь потом дополнит, – разрешил Агеев, – продолжай дальше.
– Значит, органы эти были созданы для того, чтобы следить за этой… за порядком, и, значит, за дисциплиной. Ну и за всем остальным – тоже.
Что дальше говорить, он не знал. Мозг его работал лихорадочно, вспоминая, что им говорили на прошедших занятиях. Ничего не вспоминалось.
– Ну, вот, например, – нашёлся он, – на улице ещё холодно, ночью минус двадцать, а в казарме холодно. Всю ночь не спишь, в голову ничего не лезет. Учишь, учишь – а никак…
– Это потом, товарищ курсант, – перебил его замполит. – Отвечайте по существу.
Что говорить по существу Серёга не знал. Возникла явная угроза схлопотать неуд, и он мучительно искал выход. И, о, счастье! На столе преподавателя он увидел почётную грамоту.
– А кому эта грамота, товарищ замполит?
– Это грамота нашему батальону за первый квартал нового года, – ответил Агеев. – Но я слушаю.
Пока замполит отвечал, Серёга, напрягши ухо-локаторы, успел услышать несколько разрозненных фраз подсказок, шёпотом лившихся к нему со всех сторон. Кое-как сгруппировав их, что-то пробормотал.
– Слабовато, – заключил замполит. – Тогда ещё вопрос к вам. Вот я являюсь замполитом батальона. Может ли моё персональное дело разбирать партийная организация батальона?
– Может, – уверенно ответил Каримов.
– Нет, не может, – перебил Агапов. – А почему?
– А почему? – переспросил Каримов.
– Потому, что я являюсь её руководителем.
– Нет, не может, – елейным тоном повторил Каримов, – потому, что вы являетесь её руководителем…
– А кто же может? – вопросил замполит, продолжая. – А может только вышестоящая партийная инстанция…
– А может только вышестоящая партийная инстанция, – заключил Серёга торжественно.
Прозвенел звонок и Каримов приободрился. Даже больше, решил подстраховаться, обнаглел и произнёс:
– Звонок помешал, я бы ещё мог говорить.
– Вы и так достаточно сказали, – с иронией произнёс замполит. – Все свободны.
Едва Агеев скрылся за дверью, Каримов метнулся к журналу. Напротив его фамилии красовалась жирная тройка. А рядом стоял знак минус.
– Я не гордый, – уныло улыбнулся Серёга. – Всё равно это не двойка и наряда вне очереди не получу. Лишь бы основные экзамены сдать нормально.
Основные экзамены на тройки не сдавались. Тройки просто пересдавались. Ибо в авиации с тройкой в воздух не поднимешься. Не пустят.
––
Накануне майских праздников во всех ротах батальона и эскадрильях пяти лётных отрядов прошли комсомольские собрания под девизом: встретим пролетарский праздник хорошей успеваемостью. Был зачитан приказ начальника училища, разрешавший краткосрочный отпуск тем, кто живёт в пределах области. Но только курсантам, успешно осваивающим программу обучения. Если точнее – у кого не было неудов. Оно и понятно, лишние рты училищу не нужны. Это был хороший стимул. Местные ребята засели за учебники, даже в столовой читали.
И все же весна есть весна. Несмотря на приближающиеся экзамены, успеваемость падала. Всем хотелось погулять, и на танцы сходить в клуб. Тем более, что некоторые познакомились с местными девицами.
Весь апрель у нас шли занятия на военном цикле, сдавались экзамены. И только изредка были занятия в гражданском секторе. Военные преподаватели подходили к своим предметам строже, и там, где преподаватели гражданские могли поставить четыре, у военных больше тройки не получишь. Но мы были рады и этому. В армии нам не служить, а если и придётся – научат там, чему надо. Основы уже заложены.
Была суббота – последний день недели. У курсантов и преподавателей приподнятое настроение. Впереди выходные и праздничные дни. Не получить бы двойку, ведь праздничные наряды по всему училищу в первую очередь формируются из не успевающих курсантов.
Мы сидели на занятиях в военном цикле. Полковник Хатников вёл у нас ОМП – оружие массового поражения и сосредоточенно объяснял принцип работы приборов радиационной разведки, не замечая, что сзади, на галёрке, шушукаются и смеются. Закончив объяснение, спросил:
– Вопросы есть?
Его бы завалить вопросами, но настроенные на выходной день, все дружно ответили: вопросов нет. Неожиданно поднял руку Николай Иванович, с лица которого ещё не сошла разухабистая улыбка. Он о чём-то уж очень смешном шептался с Шефом. Оба кряхтели и повизгивали.
– Слушаю вас? – кивнул ему Хатников.
Цысоев встал, по привычке почесал свой хобот и спросил:
– А если эта чепуха откажет в зоне заражения, тогда что делать?
– Какая чепуха? – нахмурился Хатников. Он терпеть не мог пренебрежительного отношения к своему предмету.
– Ну, прибор этот, – ткнул Цысоев на стенд.
– Сами вы чепуха! – ещё больше повысил голос полковник. – А у прибора название есть.
Он объяснил, что делать, но настроение его было испорчено. Хотел, было, отпустить всех раньше ввиду наступающих праздников, но передумал. Глянул на часы: до конца ещё почти пятнадцать минут. Открыл журнал. Все насторожились.
– Поговорим о пройденном материале, – сказал он. – Все читали?
– Читали.
– Что ж, тогда вспомним старое.
– Кто старое вспомнит – тому глаз вон! – тихонько захихикал Шеф, прячась за спины. Но у Хатникова был хороший слух.
– А вот остряка мы сейчас и спросим.
Смех Шефа прервался на полутоне. Вспоминать старое в его планы не входило. Он хотел лишь поддержать субботнее настроение.
– Это у нас, кажется, курсант Шевченко? Прошу к столу.
– Да, он давно хотел отвечать, товарищ полковник, – откуда-то сзади злорадно захихикал Серёга.
– И до вас очередь дойдёт. – Хатников любил и понимал юмор.
Серёга заткнулся. Неизвестно, чего может спросить этот полковник. А Лёха нехотя прошёл к кафедре и встал, сгорбившись, словно преступник перед виселицей, которому осталось жить считанные минуты.
– Зоны А и Б. Границы и вероятность поражения в различных укрытиях при атомном взрыве, – прочитал полковник. – Вопрос ясен?
– Так точно! – механически ответил Лёха, косясь на часы, висящие над дверью.
– Есть время ещё, – успокоил его Хатников, заметив этот взгляд.
Хатников знал, что задавать. Он спросил то, что Шеф знал плохо, ибо был в тот день в карауле.
– Отвечать кратко, по существу.
Что говорить по существу, Шеф не знал, а заговорить полковника, как некоторых других преподавателей было невозможно. Возникла явная угроза схватить пару. И отправиться на первое мая в караул. И он закрутил головой, пеленгуя все подсказки. Хатников тут же включил генератор помех – стал стучать по столу указкой. Приплыли, подумал Лёха. И, о, чудо! Он встретился с взглядом Володи Антонова. Тот внимательно смотрел на Шефа, а указательным пальцем стучал по своему конспекту. Шеф скосил туда взгляд и возликовал: конспект был перевёрнут на 180 градусов и открыт на нужной странице.
– Пока Хатников заполнял в журнале план урока, Шеф, обладая орлиным зрением, скосив глаза в конспект Петлюры – такой контрреволюционной кличкой почему-то окрестили Володю – быстро выложил полковнику всё о зонах А и Б. Когда же Хатников, закончив писать, поднял голову, Лёха уже бодро рапортовал:
– Товарищ полковник, курсант Шевченко ответ закончил.
На столе у Петлюры, сидящего впереди, конспекта уже не было. Хатников недоверчиво посмотрел на Шефа, потом на старшину Тарасова, как будто говоря: гляди ж ты, ответил. А затем, чуть подумав, вывел против фамилии Шефа оценку пять.
Это был редкий случай, когда удалось провести Хатникова. Шеф же ещё долго потом радовался и хихикал, словно ребёнок и обнимал своего спасителя.
После звонка, возвестившего о конце занятий, раздалась команда:
– Всем в актовый зал на лекцию.
– О чём лекция?
– О любви.
– О-о!
Лекция – не торжественное собрание, где оратор, словно пономарь панихиду, заранее читает заготовленную речь о текущей учёбе и задачах на предстоящий период. Единственное, что хорошее в этом деле – можно поспать, кто не высыпается. Все бросились занимать в зале места, ибо далеко ходить не надо: зал этот, служащий и кинотеатром размещался на первом этаже.
– Дядя! Эй, дядя! – орал Гарягдыев. – Сюда ходи, я место забивал.
На сцену вышел старый щуплый старикашка, что вызвало бурный смех в зале. Странно видеть старого человека, говорящего о любви. Дедок долго протирал очки и перекладывал какие-то свои бумажки. Посыпались шутки.
– Не рассыпался бы.
– Вентиляцию нужно выключить, а то ещё сдует.
Старикашка начал издалека. Заговорил о прогрессе, которого достигла страна, привёл примеры эстетики нравов до и после революции.
– Ближе к теме! – выкрикнул кто-то, – лекция-то про любовь.
А лектор, быстро завоевав симпатии слушателей, очень тонко и науку и культуру подвёл к теме любви. Говорил он здорово. Приводил массу исторических примеров, читал выдержки из газет, цитировал писателей и философов и в течение почти часа держал аудиторию в полном к себе внимании.
– Итак, заканчивая нашу беседу, хочу сказать: будьте, молодые люди, ласковы и бережливы со своей, девушкой, женой. Ведь она – ваша единственная на всю жизнь. А кто мечтает о многих, как вот тут из зала выкрикивали, тот ошибётся когда-нибудь. Ну и последнее. Вы почти все тут не женаты. Мой вам совет: не выбирайте себе женщину методом демократического централизма, то есть снизу вверх, как в армянском анекдоте. Ибо жизнь – не анекдот.
Рядом заёрзал Дядя, чего-то бормоча.
– Ты чего?
– Зачем говорит – один жена можно? У нас много можно. Много лучше, чем одна. Одна надоест.
– За многожёнство уголовная статья есть, Дядя, – ответил я.
– Какая статья? – возмутился, услышав мой ответ, сидящий рядом Чингиз Бакежанов. – У нас секретари райкомов по три-четыре жены имеют. Да и остальные многие тоже. Правда, кормить всех нужно.
Под конец лектор ответил на вопросы.
– Я двоих сразу люблю. Как быть? – задал кто-то вопрос из зала.
Лектор озадаченно посмотрел на парня.
– Уверяю вас, вам только кажется, что любите двоих. На самом деле ни одной не любите.
В зале раздался смех. Около получаса старикашка отвечал на вопросы, но подходило время обеда и лекцию закончили. Столовая была рядом, и туда бросились без строя. Чего ж строиться, чтобы пройти двадцать метров?
За нашим столом уже сидели Цысоев, Лёха Шевченко и Каримов. Все трое заразительно смеялись.
– Саня, – сказал Каримов, – как только женюсь – всё буду делить пополам, как сейчас лектор советовал. Жена будет готовить, я – есть. Я буду пачкать, она – стирать, она – в магазин за продуктами, я – на стадион футбол смотреть…
– Она уйдёт к другому мужчине, ты останешься один, – докончил я под общий смех.
После обеда в расположение роты неожиданно прибыл командир батальона и приказал построить роту.
– Все, кто имеет неудовлетворительные и не исправленные оценки по любой дисциплине – выйти из строя!
Вышло двенадцать человек.
– Вот они, гвардейцы! – загремел Юрманов. – Краса и гордость училища. Цвет пятой роты. Старшина! Весь наряд с субботы на воскресенье заменить вот этими, – ткнул пальцем в сторону двоечников. – В караул всех! Стыд и позор! Лучшая рота в батальоне встречает Первомай такой успеваемостью. И чтобы за пять оставшихся дней до праздника исправить все неуды. Сам проверю.
Юрманов прошёлся вдоль строя.
– Кстати, кто не знает, что завтра выборы в народные суды?
– Знаем! – хором закричали все.
Как оказалось, о выборах майор спросил не случайно. Два часа назад в помещение 3-й роты, где командиром был Мария Ивановна, зашёл заместитель начальника училища по лётной подготовке Ивко. Чего он туда забрёл непонятно, ибо руководители такого ранга по казармам не ходили. Возможно, был не в настроении, и требовалась разрядка.
– Смирно! – истошно заорал очумевший дневальный, увидев высокое начальство.
А Ивко, поискав взглядом, к чему бы придраться в смысле беспорядка, ничего существенного не нашёл. И тогда спросил дневального:
– Товарищ курсант, какое у нас завтра событие?
Тот, заикаясь от присутствия большого начальства, ответил, что выборы в народные суды.
– А за кого мы будем голосовать?
– Ну, это, за судей, – нашёлся дневальный.
– Понятно, что за судей. Я фамилии спрашиваю?
Осечка. Фамилий дневальный не знал. Ни одной. Тогда Ивко приказал дежурному построить всех, кто находился в этот момент в казарме. Набралось человек сорок. Затем повторил свой вопрос. Никто не ответил, в том числе и старшины. Ивко рассвирепел и приказал переписать всех стоящих в строю и список отдать командиру батальона и его заместителю по политчасти для принятия мер. Уже через час Мария Ивановна получил выговор. Ещё через час вся рота, собранная по тревоге, усиленно трамбовала дорожки стадиона, наглядно демонстрируя один из принципов нашей классной дамы – Дмитрия Максимовича: «Не дойдёт через голову – дойдёт через ноги».
Но пока начавшаяся цепная реакция переваривалась в канцелярии батальона, курсантское радио сработало быстрее. Мы уже знали, за кого будем голосовать. Юрманов покинул роту, похоже, даже немного раздосадованный.
Вечером пришёл Дубровский. Горчуков и дежурный по роте доложили о приходе Юрманова, о расходе людей на выходные дни.
– Увольняемые?
– Пятнадцать человек, уже ушли.
– Караул?
– Ранее запланированных курсантов по приказу Юрманова заменили теми, у кого двойки.
– И правильно сделали. Надеюсь, в увольнение такие люди не попали?
– Никак нет, товарищ капитан.
– Дежурный, наведите в казарме полный порядок. Сегодня дежурит Арсентьев, и он непременно придёт искать у нас беспорядок.
– Всё сделаем, лично проверю, – заверил капитана Горчуков.
А что капитан Арсентьев – командир первой роты придёт, никто не сомневался. Казарма пятой роты находилась отдельно от батальона и дежурные почти всегда к нам приходили перед отбоем. А Мока – так курсанты почему-то окрестили капитана Арсентьева, приходил всегда, чтобы поискать непорядок не в своей, а в чужой роте. Был он худ, форма висела на нём, как на огородном пугале и любил он показать себя требовательным и взыскательным офицером. Когда-то он, будучи авиационным техником, попал под сокращение, но ему повезло: чтобы дослужить до пенсии дали звание капитана и назначили в Красный Кут командиром роты, чем Мока очень гордился.
После ужина казарма опустела, несмотря на начавшийся дождь. Почти всё наше отделение рвануло в курсантский клуб на танцы. Только Цысоев Николай Иванович недавно коронованный кличкой Корифей сидел на свой кровати и терзал гитару, гнусаво напевая, что крутит напропалую с самой ветреной из женщин и что он уже давно хотел такую. Да ещё на своей кровати ворочался, укладываясь удобнее, Гарягдыев.
Вот в этот-то момент, словно привидение, и возник в дверях капитан Арсентьев. Он не отпустил дверь, а плавно, без малейшего стука прикрыл её, придерживая рукой. Обычно она, притягиваемая возвратной пружиной, сильно хлопала. Мока огляделся и бесшумно направился к тумбочке дневального. Вот оно! Дневального на месте не было. Рот капитана расплылся в довольной улыбке.
– Дневальный! – фальцетом заорал Мока.
А дневальный, оказывается, стоял рядом. За колонной, поддерживающей свод здания. И не заметил капитана он потому, что тот вошёл тихо, не хлопнув дверью. А Мока в свою очередь не подозревал, что курсант может стоять от него всего в двух шагах. Чётко козырнув и представившись, дневальный браво рявкнул:
– Рота, смирно! Дежурный на выход!
Явился дежурный, доложил.
– Чем занимается личный состав? – сурово спросил Мока, раздосадованный неудачей с дневальным.
– По распорядку выходного дня, товарищ капитан.
– Хорошо, пройдёмся.
Капитан придирчиво оглядывал всё: стены, кровати, тумбочки, пол. Все, кто лежал, успели вскочить, поправить кровати и сесть на стулья, схватив, кто газеты, кто конспекты. Читали. Корифей от греха засунул гитару под кровать. Всюду порядок. Но Мока знал, где искать. Курилка. Уж там-то наверняка пара окурков валяется где-нибудь на полу. Увы. Раздосадованный Мока повернулся к выходу, но вдруг его лицо посветлело на секунду, а потом стало жёстким и непреклонным.
– Дневальный, ко мне! – рявкнул он.
Тот подбежал, вытянулся.
– Это что такое? – ткнул пальцем себе под ноги.
На полу лежал раздавленный кем-то таракан. Громадные чёрные тараканы заползали иногда через только им одним известные дырочки с улицы.
– Не знаю, товарищ капитан.
Мока захохотал.
– Голуба моя! Не знаешь, что это такое? Это же таракан, – авторитетно заявил он. – Но почему он здесь лежит, я спрашиваю?
Дневальный только беспомощно пожал плечами.
– Почему здесь беспорядок? – наседал на курсанта Арсентьев.
– Наверно потому, что пришёл сюда, то есть приполз и… это… он мёртвый лежит, вот… э…м, – окончательно растерялся дневальный.
– Вот именно, мёртвый, – согласился Мока. – А мы вот дежурного спросим, почему у него беспорядок в подразделении? Что это? – снова ткнул пальцем в злополучную букашку.
– Это? – дежурный нагнулся. – Это, кажется, таракан.
– Правильно, – заключил Мока. – Но почему он тут лежит?
Дежурный тоже был сражён. Ну откуда им знать, зачем и куда ползло это насекомое? Видимо по своим каким-то тараканьим делам.
А Мока окончательно сразил обоих, энергично распорядившись:
– Дежурный! Я вам немедленно приказываю убрать труп!
––
Отшумели весёлые майские праздники. Старшекурсники приступили к полётам, а мы, первокурсники, начали параллельно с последними экзаменами парашютные прыжки, которым предшествовала, как и всюду в авиации, наземная подготовка. Изучались конструкции парашютов, принципы работы, порядок пользования основными и запасными системами. На тренажёре учились управлять парашютом в воздухе, отрабатывали всевозможные способы приземления.
Наконец наступил день прыжков. В пять часов утра мы были уже на ногах. Разобрали накануне уложенные парашюты, погрузились в машины и поехали на аэродром. По мере приближения к самолёту всё больше волновались, всё-таки это первый прыжок. Иные «знатоки» утверждают, что с парашютом прыгнуть всё равно, что с забора. А когда подходит время прыгать, «прыгнуть с забора» не могут и им требуется хороший пинок в место расположенное ниже ранца за спиной. Но и это испытанное средство покидания самолёта не всем помогает. И тогда, после нескольких бесплодных заходов самолёт идёт на посадку. И петушившегося на земле человека, бледного, как мел, «отдирают» от сидения, дают отдышаться, посмотреть с земли, как прыгают его товарищи и снова посылают в небо. И если он и на этот раз остаётся в самолёте – то это его последний полёт в качестве несостоявшегося лётчика. А приёмной комиссии остаётся только сожалеть о мизерных возможностях психологического отбора. Жизненно ощутив на себе один из призывов Дмитрия Максимовича: «Не уверен – не обгоняй», позаимствованного им из призывов ГАИ, такой человек пакует чемодан и расстаётся с училищем. Загнать вглубь себя звериный инстинкт самосохранения удаётся не всем. Но таковых единицы.
Машина подъехала к самолёту. Подошёл бритоголовый, словно буддийский монах, инструктор.
– Разобрать парашюты и построиться! – приказал он.
Когда приказ был выполнен, он произнёс напутственную речь.
– Прыгаем с высоты 1500 метров. Открытие принудительное. Если по какой-то причине оно не сработает – продублируйте ручным открытием. Не раскрылся основной – дёргайте запасной. Не раскрылся полностью или случился глубокий перехлёст купола – тоже применяйте запасной, но дальше отбрасывайте его от себя, чтобы оба купола не запутались. Прыгаем по моей команде. Как управлять – знаете. Приземляться – тоже. Вопросы есть?
– А если перехлёст небольшой? – спросил Чингиз Бакежанов по прозвищу Худой. Весил он килограммов под девяносто.
– Отрежьте перехлестнувшую стропу, время на это будет. Ещё вопросы?
На правом фланге завозился Николай Иванович, по привычке поскрёб свой хобот и спросил:
– А если это, и второй не откроется, тогда что?
– Этого не бывает, – возразил инструктор и пояснил: – А если и второй не откроется – отрезай ножом у себя всё мужское – уже не понадобится.
– Дык, ведь вряд ли успеешь, – удивился Корифей.
В самолёт заходили поочерёдно. Инструктор лично каждому пристёгивал к тросам вытяжные фалы. Короткий разбег и самолёт перешёл в набор высоты. Дрогнул и стал раздвигаться в стороны горизонт.
Я осмотрелся. Рядом со мной сидел старшина Володя Тарасов. Он прикрыл веки и как будто дремал. За ним вдоль левого борта восседали Шеф и Корифей. В обычной жизни с их лиц почти не сходили шалые улыбки, но сейчас они были строги и сосредоточены, словно на экзамене по сопромату. Последним в ряду, откинувшись к борту, сидел Гарягдыев. Белки глаз его тревожно вращались. И только с лица Серёги Каримова не сходила даже сейчас какая-то блуждающая и, на этот раз по девичьи застенчивая улыбка.
Из пилотской кабины вышел инструктор и, перекрывая рёв двигателя, проорал:
– Первой пятёрке приготовиться!
Самолёт, набрав высоту, вышел на курс выброски. Инструктор, нацепил свой парашют, валявшийся на полу у дверей хвостового отсека, открыл дверь и выбросил за борт Ивана Ивановича – так называли мешок с балластом для определения ветра по высотам. Заревела сирена. Первая пятёрка выстроилась у открытых дверей, где бешено ревел ветер. Над дверью загорелась зелёная лампа – пошёл! Инструктор хлопнул по плесу Варламова – прыгай! Тот на секунду задержался, повернулся к сидящим ребятам, махнул рукой, словно приглашая следовать за ним, потом сделал последний шаг. В пустоту. И исчез. За ним вниз головой юркнул маленький Архинёв, по кличке Одессит. С растерянной улыбкой ушёл за борт Каримов. За ним, прижав руки к груди, словно вдруг ему стало щекотно, прыгнул Худой. Замыкающим в первой пятёрке был Гарягдыев. Он подошёл к двери и глянул вниз. Там, словно крупномасштабная карта лежала земля. Чётко был виден аэродром с десятками самолётов. А под ногами полторы тысячи метров пустоты. Ревущей, пытающейся высосать из чрева самолёта, смять, раздавить. Инструктор нетерпеливо хлопнул Дядю по плечу второй раз: не задерживайся. А Дядя «тянул резину». Тем временем самолёт прошёл точку выброски и лёг на курс для повторного захода. Инструктор «отклеил» Дядю от дверей и что-то стал орать ему на ухо, бешено жестикулируя. Мы поняли – не смог прыгнуть.
