Валерия Вербинина
Эхо возмездия
Глава 3
Красный плющ на белой стене
Дорога к усадьбе, которую купил Селиванов, вела мимо имения генеральши Меркуловой, и когда шарабан доктора поравнялся с ее садом, раздался негромкий треск. Кучер Пахом громко высказал все, что он думает о причине треска, о старом шарабане, о своей горемычной судьбе и об этом мире вообще. Доктор, морщась, вылез из экипажа.
– Значит, колесо? – спросил Волин. – Починить можно? Сходи в дом, попроси помощи.
– Я мигом, Георгий Арсеньевич!
Высокая кирпичная стена, ограждающая сад, была покрашена в белый цвет, и с той стороны наружу свисали плети плюща, чьи бордового оттенка листья и почти черные ягоды были присыпаны снегом. Доктор прогулялся вдоль стены, чтобы размять ноги, и неожиданно увидел молодую веточку плюща, которая каким-то непостижимым образом ухитрилась вырасти в горизонтальном направлении, поперек остальных ветвей. Листья на ней были нежные, мелкие, бледно-зеленые.
«Вот так и моя жизнь, – мелькнуло в голове у Волина. – Наперекор всему, не так, как у остальных… Скоро уже зима, а она совсем свежая, как будто сейчас только весна. Впрочем, – тотчас же поправил он себя, – все это вздор. Всего лишь глупая ветка плюща, которая выросла не там и не так, как надо».
Он сделал еще несколько шагов, смутно размышляя о том, почему его не сердит поломка шарабана, из-за которой его визит к Селиванову откладывался, и о том, что когда-то имение генеральши считалось самым красивым и самым богатым в уезде. В то время у Анны Тимофеевны был муж-генерал, прочное положение в свете и три статных красавца-сына, в которых она души не чаяла. Семья Меркуловых слыла хлебосольной, богатой и щедрой, они устраивали званые вечера, праздники, первоклассные охоты и первыми в уезде построили на собственные средства школу для крестьянских детей, но Анну Тимофеевну окружающие почему-то не любили ни тогда, ни после, когда ее муж умер и выяснилось, что финансовые дела семьи вовсе не так хороши, как должны были быть. Все три сына, как это нередко случается в семьях военных, пошли в армию, но служба в ней не пошла им впрок. Старший сын утонул на переправе во время военных маневров, средний ухитрился влипнуть в темную историю с растратой казенных денег и, когда о ней стало известно, застрелился. Какое-то время казалось, что младший, Феденька, любимец матери, будет примерным офицером и не разделит печальную участь своих братьев, но глупейшая ссора с командиром полка и пощечина последнему решили его судьбу. Федор Меркулов был разжалован и сослан на остров Сахалин.
Анна Тимофеевна не собиралась сдаваться. Она писала письма императору, ездила в Петербург к старым друзьям мужа просить помощи, но ее хлопоты не увенчались успехом. Лицо генеральши с крупными твердыми чертами, которое многим знакомым прежде казалось неприятным и высокомерным, приобрело то особенное растерянное выражение, какое появляется у людей, которые не знают за собой никакой особой вины и раз за разом терпят жестокие удары судьбы. Когда закончились деньги, пришлось заложить имение, и уже несколько месяцев уездные сплетники изнывали от любопытства, предвкушая скорую схватку между генеральшей и Селивановым, который жаждал это имение заполучить. Поначалу фабрикант намеревался его купить и счел, что обстоятельства вынудят Анну Тимофеевну согласиться на половину стоимости. Он был крайне удивлен, наткнувшись на категорический отказ, и в раздражении пообещал, что все равно заполучит усадьбу за еще меньшие деньги, когда банк конфискует ее у генеральши за неуплату процентов.
«А ведь он добьется своего, – подумал Волин. – Кто даст в долг немолодой женщине, у которой сын ссыльный? Судя по звукам, колесо уже чинят… Пора возвращаться к шарабану».
Размышления увели его довольно далеко от дороги; та часть стены, возле которой он стоял, уже не была окрашена, и мало того – в одном месте почти осыпалась, так что при желании можно было заглянуть в сад. Георгий Арсеньевич повернулся, чтобы уйти, и машинально бросил взгляд внутрь. В саду возле старого клена, чьи желтые лапчатые листья были присыпаны снегом, стояла молодая красивая дама в бордовом платье и соболином полушубке, которую доктор никогда прежде здесь не видел. Она просто стояла, скрестив руки на груди, и смотрела перед собой, но Волина поразило выражение ее лица: необыкновенно решительное, сосредоточенное и, по правде говоря, таящее нешуточную опасность.
Доктор застыл на месте. У него возникло такое чувство, как будто он только что, прогуливаясь в обычном русском лесу, увидел тигра или ягуара. Но вот из дома женский голос позвал: «Амалия!», и дама повернулась в ту сторону. Прежде, чем уйти, она бросила взгляд в сторону стены и, разумеется, заметила Волина. Георгий Арсеньевич считал, что смутить его нелегко, но в тот момент ему было так неловко, что он предпочел бы провалиться сквозь землю. Незнакомка сухо прищурилась, ослабив свой смертоносный взор, и быстрым шагом удалилась прочь. Прошуршали опавшие листья под ее востроносыми сапожками, и только тогда, когда она скрылась из виду, доктор смог перевести дух.
«А я-то хорош! Наверняка она приняла меня за какого-нибудь местного ротозея… И зачем я сошел с дороги? Ждал бы себе у шарабана, пока его починят…»
Глубоко недовольный собой – тем более что он не мог сам себе толком объяснить причину этого недовольства, Волин вернулся к шарабану, и Пахом объявил, что можно ехать.
– Ну так, поехали, – пробурчал доктор, забираясь в шарабан.
Через несколько минут он уже поднимался по ступеням крыльца дома Селиванова. Волина встретила хозяйка, полноватая, благодушная темноволосая дама в пенсне, но по ее остреньким глазкам и некоторым замечаниям он сразу же понял, что она не так проста, как кажется. Муж ее, Куприян Степанович, спустился вниз через несколько минут. Невысокий, скуластый, лобастый, с темной бородой и широкой улыбкой, он производил поначалу впечатление весельчака и бонвивана, но опыт научил Волина, что первое впечатление, как набросок к картине, никогда не бывает вполне верным. Фабрикант носил дорогую печатку, был прекрасно одет и распространял вокруг себя аромат отличных духов, но, несмотря на это, доктор легко представил себе, каким Селиванов был до того, как заработал свои миллионы.
«Мальчик на побегушках, потом, очевидно, приказчик… В юности был худ и вечно недоедал, зато теперь может себе позволить любые деликатесы и весьма пользуется этим…»
Они ушли в кабинет Селиванова, где в камине ярко полыхал огонь, и фабрикант стал излагать свою проблему: у него стал побаливать желудок, хотя раньше Куприян Степанович на него не жаловался. Разговаривая с пациентом, доктор невольно вспомнил слова Ольги Ивановны.
– Полагаю, что пока стоит ограничиться диетой и посмотреть, как ваш желудок будет реагировать, – сказал Волин, осмотрев больного. – Диета не значит, что вам придется есть мало. Диета означает, что продукты должны быть такие, чтобы, если угодно, не доставлять организму лишних хлопот. Вы часто в молодости недоедали?
Куприян Степанович усмехнулся.
– Бывало, что и голодал. Но неужели через столько лет мне все это аукнулось?
– Возможно, – ответил Волин и пустился в подробное объяснение того, что Селиванову можно есть, а чего нельзя. Собеседник слушал его внимательно и порой задавал уточняющие вопросы, но Георгий Арсеньевич поймал себя на мысли, что все равно не доверяет ему.
«Какого черта я тут делаю? Сколько бы я ни говорил ему о бульоне и необходимости отказаться от спиртного, он все равно поступит по-своему… Знаю я этих богатых пациентов, которые свято уверены, что законы природы на них не распространяются!»
Выслушав доктора, Куприян Степанович потянулся за коробкой сигар.
– Вы курите, Георгий Арсеньевич? Берите, не стесняйтесь… У меня самые лучшие сигары, таких даже в столице днем с огнем не сыщешь…
Мужчины закурили и, глядя на дым, поднимающийся к потолку, Волин попытался сформулировать для себя, почему Селиванов все-таки ему не по душе. Неужели только из-за своего богатства и холеного барского вида?
«Пожалуй, не знай я о его состоянии, я бы счел его вполне обыкновенным и даже располагающим к себе человеком… Смех у него заразительный, но вот эти его глаза… Он смеется, а они подстерегают реакцию собеседника… А может быть, все гораздо проще? Что, если я всего-навсего завидую ему, а вообще он довольно симпатичная личность и уж точно вовсе не глуп?»
– А вот Яков Исидорович считает, что желудок-то у меня из-за нервов разгулялся, – вздохнул фабрикант, стряхивая пепел. – Хотя, пожалуй, он не прав. Все началось еще до того, как я узнал о генеральше.
– Вы об Анне Тимофеевне? – машинально спросил Волин. – А она тут при чем?
– Да ведь я рассчитывал по дешевке ее имение заполучить, – криво усмехнулся Селиванов, и в этот момент мало кто уже рискнул бы назвать его симпатичной и располагающей к себе личностью. – А теперь не выйдет-с. Наша генеральша Кислозвездова прознала, что у заезжей баронессы денег куры не клюют, и выклянчила у нее в долг столько, что хватит выкупить имение у банка. Взамен Кислозвездова разрешила семье баронессы жить в усадьбе столько, сколько им заблагорассудится…
Волин не сразу вспомнил, что генеральша Кислозвездова[3] – персонаж одной из малоизвестных вещей Козьмы Пруткова, запомнившийся фабриканту, судя по всему, лишь из-за своей своеобразной фамилии, так как между персонажем и Анной Тимофеевной не было ровным счетом ничего общего. И еще доктору не понравилось, что его собеседника, человека начитанного и неглупого, прямо-таки корежило от злости, когда он рассказывал о своем поражении.
– Обхитрила меня старуха, – продолжал меж тем Селиванов, недобро щуря глаза. – Кто бы мог подумать, а? Хотя понятно, ради кого она так старается. Про сына ее слышали?
– А что такое с Федором Алексеевичем?
– Ах, ну да, вы тоже не в курсе, – вздохнул Селиванов. – Я и сам узнал только потому, что мне один столичный знакомый проговорился. Помилование господину Меркулову вышло. Блудный сын возвращается с Сахалина. В армию ему, конечно, путь заказан, но ведь штатские тоже живут…
Однако Волин не был настроен продолжать эту тему.
– Приезжая баронесса – это госпожа фон Корф? – спросил он, думая о незнакомке в саду генеральши. – Мне о ней говорили, но я уже забыл, что именно. – Он предпринял отважную попытку солгать: – Кажется, она уже немолода?
– Нет, немолодая – это ее мать, а баронессе лет тридцать, насколько я понял, – отозвался Селиванов. – С ними приехал больной дядя баронессы, брат ее матери, который изводит всех своими капризами. – Фабрикант поморщился и со всего маху швырнул недокуренную сигару в полыхающий камин. – И какого черта им приспичило снять дом именно у старухи? – со злостью спросил он. – Если бы не они, я бы его заполучил уже в этом году…
– И вы из-за этого расстроились? – спросил Волин, пристально глядя на своего собеседника.
– У нас с женой две дочери, старшей через пару лет будет семнадцать, и надо думать о приданом, – пожал плечами Селиванов. – Что может быть лучше соседней усадьбы? Все рядом, по-семейному, и зять перед глазами, чтобы глупостей не натворил.
Волин почувствовал, что на сегодня с него хватит общения с сильными мира сего, и решительно поднялся с места.
– Уже уходите, доктор? – спросил Куприян Степанович с удивлением.
– Да, мне надо возвращаться в больницу.
– Ах да, верно! Земство…
Селиванов поднялся, вытащил три рубля и, прежде чем Георгий Арсеньевич успел выразить свой протест, засунул их доктору в карман, словно тот был слугой или половым в трактире.
– Рад был с вами познакомиться, доктор, – сказал Куприян Степанович, глядя снизу вверх на побледневшего от бешенства Волина, который был больше чем на голову выше его. – Я ведь вас еще на том обеде заприметил. Деятели наши несли всякий вздор, а вы молчали… Далеко пойдете, это я вам точно говорю!
Глава 4
Разговоры
«Почему я просто не дал ему в морду?»
Ночью снег полностью сошел, а следующий день был полон хлопот. В больнице предстояли две операции, да еще вдобавок в деревне муж зарезал жену, и Волину пришлось ехать на вскрытие. Тем не менее он нет-нет да и задавал себе вопрос, который мучил его со вчерашнего дня.
«Почему я просто не дал ему в морду? Вот черт возьми!»
Ольга Ивановна ходила, шурша платьем, и то и дело бросала на хмурого доктора встревоженные взгляды. Вчера она так и не подыскала удобного случая, чтобы извиниться, и ей казалось, что сегодня Волин мрачен и выглядит раздражительнее, чем обычно, именно из-за ее выходки.
Она начала нервничать, волноваться и уже вечером, после приема, который в тот день затянулся, разбила склянку с бромом[4], когда ставила лекарства обратно в шкаф.
– Ради бога простите, Георгий Арсеньевич… – пробормотала она, не зная, куда деваться от стыда. – Я… я заплачу.
– Глупости говорите, – буркнул Волин, который, сидя за столом, просматривал карточки, куда заносились сведения о больных. – Еще не хватало, чтобы я из вашего жалованья вычитал… Просто возьмите себя в руки и больше ничего не разбивайте.
«Да что ж он – слепой, что ли?» – подумал фельдшер, изнывая от любопытства. Он взял стопку карточек, которые Волин уже просмотрел, и удалился, притворив за собой дверь. Ольга Ивановна достала веник и подмела пол.
– А насчет Селиванова вы оказались правы, – добавил доктор. – Тот еще фрукт оказался. Ждал, когда Анна Тимофеевна окончательно разорится, чтобы прибрать к рукам ее имение.
Ольга Ивановна замерла на месте.
«Но не это самое противное, – про себя продолжал Волин, – а то, что я взял у него три рубля, и он теперь думает, что он меня купил. Что же мне делать с этими деньгами? Пущу их на лекарства для больницы, в самом деле…»
Он поглядел на бледное, напряженное лицо Ольги Ивановны и подумал, что она неважно выглядит.
– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил Волин напрямик. В том, что касалось здоровья, он предпочитал обходиться без окольных путей.
– Я… – его собеседница выдавила из себя улыбку. – Я просто немного устала. Значит, вы на стороне Анны Тимофеевны?
Вопрос был задан, чтобы продлить разговор, но Волин воспринял его всерьез.
– Я? Я, простите, ни на чьей стороне, – пожал он плечами. – Любой может заболеть, и ему понадобятся мои услуги. Да и Анну Тимофеевну я знаю еще меньше, чем господина Селиванова… – Он помедлил, прежде чем задать следующий вопрос как можно более небрежным тоном. – Баронесса Корф – ее родственница?
– Баронесса Корф – петербургская пустышка, – колюче ответила Ольга Ивановна. – И к тому же разведенная женщина. Насколько мне известно, между ней и Анной Тимофеевной нет ничего общего.
Волин с опозданием вспомнил, что говорить с одной молодой женщиной о другой молодой женщине – занятие совершенно бесполезное, и предпочел углубиться в бумаги. Поликарп Акимович простоял с той стороны двери минут пять, прежде чем убедился, что продолжения беседы не будет, и с сожалением вошел.
– К Павлу Антоновичу скоро приезжает гость, – заметила Ольга Ивановна, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Что за гость? – буркнул Волин, не поднимая головы.
– Джонатан Бэрли, англичанин. Кажется, он собирается писать книгу о России и… словом, он обратился к Снегиреву.
– Зачем?
– Статьи Павла Антоновича о России и русском характере переведены на многие языки, – отозвалась Ольга Ивановна с некоторым удивлением. – Думаю, мистеру Бэрли будет что с ним обсудить.
Поликарп Акимович страдал. По его мнению, два взрослых, образованных, достойных человека обсуждали сущий вздор вместо того, чтобы поговорить о себе и своих чувствах.
– Боюсь, я не читал статей Снегирева о России, – равнодушно отозвался Волин, убрав последнюю карточку и поднявшись с места. – Видел только его обращение к властям по поводу того бедолаги, которого обвинили в убийстве четырех человек.
– Студента Колозина?
– Да, кажется, так его звали.
– Сейчас идет суд, – сказала Ольга Ивановна. – Не исключено, что Колозина оправдают. Общественное мнение настроено в его пользу, и во многом благодаря хлопотам Павла Антоновича.
Но Волин не был расположен говорить об уголовщине, как, впрочем, и о Селиванове. Направление его мыслей переменилось: теперь его интересовал только один человек – дама в саду, которую, судя по всему, звали Амалией Корф.
«Немка? Но на немку она не слишком похожа… – Он встряхнулся. – И почему я не могу выбросить ее из головы?»
На другой день, покончив со всеми делами, Георгий Арсеньевич велел седлать лошадь и отправился проведать доктора Брусницкого, который жил в уездном центре – городе Александрове.
Старый брюзга был дома, и его морщинистое красное лицо, свидетельствующее о склонности к апоплексии, не выразило ровным счетом никакого восторга, когда горничная доложила, что доктор Волин явился его навестить.
– Коллега! – протянул Яков Исидорович, вкладывая в одно-единственное коротенькое слово пуд иронии, сарказма и бог весть чего еще. – Как это мило с вашей стороны, что вы вспомнили о моем существовании! Кстати, о сем бренном существовании: я не болен ни воспалением легких, ни даже бронхитом, а всего лишь немного простыл. Кхе, кхе, кхе!
Так что…
– Полно вам, Яков Исидорович, – укоризненно промолвил Волин. – Вы ведь отлично знаете, что в уезде вас никто не заменит.
– Пытаетесь ко мне подольститься? – Брусницкий нахмурил свои кустистые седые брови. – Что это на вас нашло, молодой человек?
– Я видел баронессу Корф, – сознался Волин. – И хотел бы разузнать о ней побольше.
Яков Исидорович закашлялся, и гость поспешно подал ему стакан с отваром, стоявший на маленьком круглом столике.
– Я незнаком с баронессой, молодой человек, – ворчливо заметил Брусницкий. – С чего вы взяли…
– С того, что вы обычно все обо всех знаете. Ну же, Яков Исидорович! Кто она, что она, откуда она и вообще?..
– Она вполне здорова, – хладнокровно отозвался старый врач. – Может быть, вы все же хотите ра-зузнать о ее больном дядюшке, которому наверняка скоро понадобятся услуги доктора?
– К черту дядюшку! Меня интересует только его племянница.
– Н-да, – вздохнул Брусницкий. – Коллега, простите меня, старика, но таким манером вы никогда не разбогатеете. И если хотите послушать доброго совета, то забудьте о баронессе Корф. Это богатая, пресыщенная дама, у которой куча денег и несколько имений в разных частях Российской империи. Какой-то ловкий лекаришка в Петербурге внушил ей, что ее дяде нужен именно здешний климат, и она привезла его сюда. Анна Тимофеевна непрактичная женщина, но тут даже она сообразила, что своего упускать нельзя… Вы уже ужинали? Впрочем, что вы могли есть в своей больнице… Оставайтесь, мы устроим лукуллов пир… Нет-нет, возражения не принимаются! Вы не представляете, коллега, как мне обидно: лечил тут всех, буквально всех, и хоть бы одна собака заглянула, узнала, как сейчас мое здоровье! Только вы и пришли, и то потому, что вам приглянулась пара прекрасных синих глаз…
Волин смутился.
– Я даже не заметил, какого цвета у нее глаза, – признался он.
– Однако вы не поленились притащиться ко мне за столько верст, чтобы расспросить о ней подробнее, – вздохнул Брусницкий. – Коллега, кого вы хотите обмануть? Птица, о которой вы говорите, совершенно не нашего полета. Будь ее воля, она бы не пускала нас с вами дальше передней… Кстати, кто ваш батюшка?
– Дьяк, – помедлив, признался Волин.
– А мой – мещанин из Юрьева-Польского, – хмыкнул его собеседник. – Ей-богу, коллега, забудьте вы о ней. Найдите себе симпатичную барышню с хорошим приданым… – Волин нахмурился. – И не надо делать такое лицо, коллега. Вы – земский врач, я – уездный, в нашем мире баронессы если и появляются, то надолго не задерживаются. Я вполне допускаю, что на вас нашла мимолетная блажь, но задумайтесь над простейшей вещью: что вы можете предложить этой богатой даме? Дежурства в земской больнице? Умирающих от оспы мужиков? Свою родню, которая хлебает чай из блюдечка так громко, что слышно в соседней комнате? – Георгий Арсеньевич вспыхнул и стиснул челюсти. – Коллега, верьте моему слову: если из чего-то не может выйти ничего, кроме унижений, лучше вообще не начинать. А теперь, пойдемте ужинать, и если вы мне скажете, что в жизни встречали лучший соус, чем тот, который нам сейчас подадут, клянусь, я зарежусь скальпелем!
Глава 5
Ученый и его семья
Вспоминая на следующее утро свой визит к старшему коллеге, доктор Волин ощутил приступ недовольства. Ему не нравилось, что Брусницкий, которого он по большому счету не уважал и считал большим пронырой, узнал о его интересе к баронессе Корф. Кроме того, Георгий Арсеньевич начал думать, что в какой-то миг у него просто разыгралось воображение, и оттого он стал придавать увиденной в саду женщине слишком большое значение.
Неделя прошла без особых происшествий. Волин принимал больных, лечил, делал операции, общался с Поликарпом Акимовичем, больничными сиделками и Ольгой Ивановной. Однажды она передала ему приглашение на вечер к Снегиревым. Волин собирался отказаться, но почему-то подумал, что туда может заглянуть баронесса Корф, и в последний момент согласился.
Само собой, что, явившись на вечер, Георгий Арсеньевич сразу же понял, что женщина, которую он видел в саду, сюда не придет, и более того – что ее присутствие тут попросту невозможно. Компания у Снегирева собралась пестрая, трескучая и весьма демократическая. Тут была Нина Баженова, отзывающаяся на имя Нинель, свободомыслящая дама неопределенного возраста, с губами, каждая из которых величиной напоминала хороший пельмень. Свободомыслие Нинели заключалось в том, что она по поводу и без повода демонстрировала свою неприязнь к России, хотя прожила тут почти всю свою жизнь, не считая редких выездов за границу, была вполне обеспечена материально и никогда не испытывала никаких притеснений со стороны властей. Помимо Нинели в большой и со вкусом обставленной гостиной собрались Евгения и Николенька Одинцовы, а также смахивающая на шулера личность, которая, однако же, оказалась репортером известной столичной газеты, молчаливый господин – фотограф той же газеты, Ольга Ивановна, сдобная темноволосая дама лет пятидесяти, которая не отрывала круглых птичьих глаз от хозяина дома, жадно ловя каждое его слово, и, наконец, сам Павел Антонович и его домочадцы. Разговор, как это нередко случалось там, где присутствовал Снегирев, шел о России.
– Спор западников и славянофилов – уже вчерашний день, – говорил Павел Антонович. – Даже не так: позавчерашний. Уверяю вас, дамы и господа, пройдет меньше ста лет, и наши внуки уже не будут помнить, о чем, собственно, шла речь и вокруг чего возникали такие жаркие дискуссии…
– Хорошо бы для начала прожить эти сто лет, – заметил Николенька беспечно. Темноволосая дама сердито оглянулась на него, но вскоре заметила, что Снегирев улыбается, и тоже заулыбалась. Молодой репортер слушал, кивая с умным видом, и думал, когда же позовут обедать. Он вместе с фотографом приехал издалека и, хотя и успел сегодня перекусить, все же чертовски проголодался.
– Однако этот спор отражает размышления общества – или как минимум его части – о том, в какую сторону нам идти и каким государством нам, в сущности, быть, – продолжал Снегирев, поблескивая очками и благожелательно оглядывая своих слушателей. – Полагаю, что в той или иной форме данный спор, то затухая, то возобновляясь, будет продолжаться еще долго, очень долго, десятилетия или даже столетия, и, в конце концов, многие позабудут, с чего он начинался…
Павел Антонович отличался невысоким ростом, носил небольшую бородку и не мог похвастать особой красотой, но стоило побыть в его обществе пять минут, как вы забывали обо всех его недостатках. Он определенно был умен, но не пытался подавлять других ни умом, ни авторитетом, ни своими знаниями, ни чем-либо еще. В общении он был очень сердечен, и многие оппоненты долго собирались с духом, чтобы написать о Снегиреве какую-нибудь крупную гадость, но не выдерживали и откладывали перо. Узок круг русских интеллигентов, и страшно далеки некоторые из них от совершенства, но казалось, что Павел Антонович близок к нему, как никто иной. Он не гонялся за чинами и наградами, ни перед кем не заискивал, не замарался ни в каком сомнительном деле, не занимался травлей коллег или кого-либо еще, жил если не отшельником, то вполне уединенно, призывал милость к падшим и вообще был кристально честен как с собой, так и с другими. Переходя к мелочам жизни, которые иной раз стоят десятка выигранных битв, можно отметить, что Снегирев не держал любовницы, никогда ни на кого не поднял руки, не играл в карты и даже почти не употреблял бранных слов – почти, потому что он их, конечно, знал, но никто их от него отродясь не слышал. В век, далекий от идеала, он ухитрялся быть практически идеальным человеком, но доктор Волин не верил в идеальных людей и не доверял им. Ему казалось, что в один прекрасный день непременно выяснится, что даже у столь положительной личности, как Снегирев, имеется какой-нибудь изъян; однако, до сих пор Павел Антонович не подал никакого повода для нареканий.
А пока, пожалуй, единственным, к чему можно было придраться в доме Снегирева, являлась семья последнего. Более четверти века Павел Антонович был женат на миловидной, любящей светлые шелковые платья особе, которая, несмотря на сорок с лишком прожитых лет, вела себя как девочка, жеманилась и говорила тоненьким голоском. Мужа она называла «Павочка», всех уверяла, что ничего не понимает в домашних делах, но строго следила за порядком, и все расходы, вплоть до самых незначительных, записывала в особую тетрадку. Трое детей четы Снегиревых оказались странной смесью отдельных черт матери и отца. Мать называла их непременно уменьшительными именами – «Сашенька», «Наденька», «Лидочка»; старшие уже выросли и в свой черед обзавелись семьями, но даже сейчас редко кто звал их иначе, чем «Сашенька» и «Наденька».
Сашенька был долговязый, с упрямым выражением лица, носил очки и служил в петербургском правлении конно-железной дороги. Наденька рано вышла замуж по любви, вскоре рассталась с мужем, часто приезжала к отцу погостить и выглядела не по годам усталой, разочарованной женщиной. Что касается Лидочки, то из всех трех она была самой очаровательной, и за романтический вид, задумчивость и любовь к чтению ее в семье дразнили «тургеневской барышней» – хотя она была не только задумчивой, но и смешливой, а порой непосредственной, как ребенок. В общем, Сашенька, Наденька и Лидочка являлись самыми что ни на есть обыкновенными людьми, но рядом со столь значительной и известной личностью, как их отец, их обыденность воспринималась чуть ли не как преступление. Волин знал, что сын Снегирева живет не по средствам и часто просит у отца деньги; что Наденька ненавидит своего мужа и его любовницу, разрушившую ее брак; а Лидочка целыми днями читает книги, витает в облаках и упорно держится вдали от любой практической деятельности. Все это было мелко, бескрыло и скучно, и, вероятно, доктор сурово осудил бы Снегиревых, если бы сам себя тоже не считал скучным и бескрылым человеком.
– Когда мы обращаемся к истории, – рокотал Павел Антонович, – а историю необходимо понимать, чтобы понимать сегодняшний день, мы видим, что у того, что принято называть Россией, изначально были другие условия, чем у незначительной части Европы, которая обычно понимается под некой эталонной Европой. Согласитесь, дамы и господа, что, когда вы произносите слово «Европа», вы имеете в виду вовсе не Румынию, к примеру…
– Разумеется, имеются в виду передовые европейские страны, – довольно сухо заметила Нинель.
– Вы сказали «разумеется», но, если вдуматься, ничего само собой разумеющегося тут нет, – отозвался Снегирев. – Наши западники хотели бы, чтобы Россия стала точно такой же передовой и европейской страной, как какая-нибудь Франция, которую они лелеют в мечтах – я говорю о мечтах, потому что в реальной Франции на самом деле хватает своих проблем. А так как в характере русского человека присутствует категоричность, которую он склонен приносить во все сферы жизни, наш западник обычно не останавливается на утверждении, какой страной Россия должна быть. Ему обязательно надо пойти дальше и объявить, что в своем нынешнем состоянии Россия мало чего стоит, а самый радикальный западник к тому же непременно начнет кричать, что мы держава второго сорта. И вообще, как мы смели побеждать Наполеона, который великий и все такое прочее, да и победой это не назовешь, его победил климат, русская зима и так далее, и тому подобное…
– Простите, Павел Антонович, но я вынужден поставить вопрос ребром, – вмешался репортер. – Так Бородино – победа или поражение?
– Это героическое поражение, равное победе, потому что оно сделало возможным выигрыш всей войны, – серьезно ответил Снегирев. – Россия поняла, что, даже потеряв Москву, она останется Россией. Но я не стану обсуждать сейчас войну с Наполеоном, это тема для целого исследования, хотя я недавно опуб-ликовал статью о состоянии русского общества, его колебаниях до и после Бородино… И, кстати сказать, Михаил Илларионович Кутузов – вовсе не такая однозначная фигура, каким его хотел видеть в своем замечательном романе граф Толстой…
Репортер понял, что к столу позовут не скоро, и смирился.
– Я уже упоминал о русском характере, – продолжал Павел Антонович, – нам свойственна категоричность, которую многие находят утомительной. А еще русскому человеку свойствен, как бы это сказать… стихийный патриотизм, назовем его так. У себя дома русский может смеяться над какими-то официальными проявлениями любви к отечеству, которые ему навязывают, но едва он понимает, что его поведение пытаются каким-то образом использовать против него же, он сразу настораживается. Отдельные заявления западников оскорбили очень многих людей, и оттого возникла потребность в некой теории, которая обосновала бы… так сказать, право России быть самой собой и ни на кого не оглядываться.
– Так у России есть своя миссия или нет? – спросила Нинель Баженова. – Свой особый путь и прочее, о котором говорят эти господа?
– Строго говоря, каждое государство идет своим путем, насколько ему позволяют соседи и исторические условия, – с улыбкой ответил Снегирев. – Но Россия к тому же… Словом, сколько ее ни изучай, она всегда хоть в чем-то остается непредсказуемой. Полагаю, ответ на ваш вопрос может звучать так: да, у России есть свой особый путь, но тот, кто думает, что знает его, заблуждается, потому что не исключено, что его не знает даже сама Россия.
Доктор уже имел прежде дело с хозяином дома как с пациентом, но никак не мог решить, как к нему относиться. Деятельность Павла Антоновича, его рассуждения о России, о русском пути и о русском характере казались Георгию Арсеньевичу чем-то слишком отвлеченным, чем-то, что отдавало шарлатанством. С другой стороны, Волин не мог отрицать, что Снегирев был блестяще эрудирован и совершенно искренне увлечен своим предметом. Солидные газеты и толстые журналы охотно брали к публикации его статьи и хорошо за них платили, но точно так же он писал статьи для менее известных и малоденежных журналов, если они просили его о сотрудничестве. Кроме того, он заступался в печати за людей, которых, как он считал, несправедливо осудили или обвиняли в преступлениях, которые они не совершали. Самым ярким делом последнего времени стал процесс студента Дмитрия Колозина, которого обвинили в том, что он зверски убил свою квартирную хозяйку, ее мужа и детей. Все обвинение против Колозина было построено на том факте, что на момент убийства у него не было алиби, и из газет Волин знал, что как раз в эти дни процесс подходит к концу и скоро будет оглашен приговор. Само собой, что, как только тема России была исчерпана, речь в гостиной зашла о студенте Колозине и о заступничестве хозяина дома.
