Валентина Осколкова
Дурная наследственность Аё
Тем более Никита слишком уж искренен.
– Ну, Аё… Первый и последний раз, ладно? – совсем жалобно просит Никита.
Аё сосредоточенно скребёт ногтем правый рог. Прошлые рога он сбросил два месяца назад, поэтому отросшие им на смену панты уже отчаянно чешутся.
Наконец Аё сдаётся:
– Идём. – И, взяв Никиту за руку, выходит из вагона прямо сквозь закрытую дверь, на полном ходу.
Отыскать нужного человека Аё несложно, спасибо прадедушке Херну. Пару минут – и вот они с Никитой уже на нужной станции. Девчонка – по-цыгански черноглазая, размалёванная тенями-помадами, как африканский божок, и в юбке такой коротенькой, что даже Аё сглатывает, – целеустремлённо бежит по ступенькам перехода.
Аё выпускает руку Никиту, и пацан несётся следом.
Догоняет.
Девчонка сначала что-то ему говорит, потом толкает в грудь, вырывается, когда Никита хватает её за руку… Потом они уже целуются, прямо на ступеньках, не обращая внимания на торопящихся мимо них людей. Кажется, нет в природе той силы, которая оторвала бы этих двоих сейчас друг от друга.
Аё сутулится, суёт руки в карманы и уходит прямо сквозь стену.
Иногда капля ясновидения, доставшаяся от прабабки, кажется Аё самым дурным наследством, даже хуже тех снов.
А Никита был всё-таки слишком искренен.
* * *
В тот день Аё совершил непростительную ошибку. Наведался на стройку нового участка метро и там обнаружил, что рабочие убрали в три узенькие трубы подземную речушку из тех, в которых монстру с крокодильей головой так здорово валяться и булькать, высовывая из воды один только кончик носа.
Пытаясь как-то справиться с разочарованием, Аё попугал парочку рабочих, стянул лицо у старшего инженера, польстившись на его чудесные сомьи усы, после чего ещё раз напугал всё тех же рабочих – уже не рогами и крокодильей мордой, а явлением начальства – и с грустью констатировал, что начальства современные рабочие боятся больше монстров…
Ничего не помогало. Раздражение пухло в груди, как набухают по весне шишки будущих рогов. И так же тянуло, зудело и болело.
Аё три часа отмокал в Неглинке, пытаясь убедить себя, что она куда лучше безымянной речушки с окраины Москвы – тут и глина пожиже, и ржавчины побольше, и аромат аммиака… Ну да, не батюшкин Нил, конечно, но для одного скромного метрошного монстра – в самый раз!.. Но только понапрасну измаялся.
Не помогла и домашняя генеральная уборка с большой стиркой любимых клетчатых рубашек, последнюю из которых Аё глиной как раз и заляпал. Только хуже стало – рубашка не отстиралась, любимое блюдце Аё случайно разбил, после чего уже специально расколотил и комплектную к ней чашку, а пылесосить бросил ровно на середине коридора.
К вечеру Аё так извёлся, что все обязательные ритуалы вроде чая с ромашкой и сонат Моцарта вылетели у него из головы. Закутался в плед, свернулся клубком, уткнувшись мордой в специальную обнимательную подушку, порыдал немного крокодиловыми слезами (неприятно, но полезно!) и закрыл глаза.
Думал, не заснёт, но отрубился как миленький, всего разок прокляв всех современных строителей метрополитена («Чтоб у вас стройка никаких проверок с первого раза не проходила!»).
…Проснулся опять с криком и отчаянной надеждой, что успел, не досмотрел сон до конца, а значит – вроде как и не видел.
Вроде как и не сбудется.
На часах около полуночи, обнимательная подушка на полу… а перед глазами всё стоит залитое кровью лицо.
– Нет-нет-нет, – бормочет Аё, вскакивая. Торопливо натягивает джинсы и ещё сырую рубашку, замирает на секунду, потом вешает на шею крепко закупоренный глиняный сосудик на кожаном шнурке – наследство тётки, но не той двоюродной, о которой не любит говорить, а другой, матушкиной сводной сестры.
