Валентина Гусева
Последняя крестьянка
Последняя крестьянка
Н
а следующий день после похорон матери Катя провожала свою старшую сестру с мужем, живущих уже давно в далекой Вологде, и сына, который приехал на похороны бабушки из районного центра, что в 30 км от деревни. Теперь она оставалась в деревне одна. Прощаясь у уже работавшей «Шкоды», сестра крепко обняла Катю и, заплакав, не стала читать ей нотации, как всегда при прощании, а только прошептала на ухо: «Не пей, погибнешь, уезжай к сыну» – и села в машину. И вот уже машина вологжан скрылась за поворотом. Катя повернулась к сыну. Стоя у мотоцикла и поспешно докуривая сигарету, он взглядывал на окаменевшее лицо матери. «Может, мне уехать завтра, мама, – сказал он». «Уезжай сегодня, Леша, так мне будет легче, да и на работу тебе надо». Она обняла сына. Черный платок сбился с ее головы, и сын гладил ее рано поседевшие волосы. «Переезжай к нам совсем, ты же теперь одна осталась. А внучка-то как будет рада». «Пока поживу дома», – сказала мать. Слезы сдерживала.
И вот мотоцикл вырулил на дорогу и быстро стал удаляться, спускаясь с горки к лесу. Мать повернулась к дому, но поняла, что не может сейчас сидеть дома. И раньше тяжело ей было провожать родственников, но тогда их оставалось трое, она да отец с матерью. Два года назад умер отец. Жизнь сразу круто изменилась. Пришлось отказаться от пасеки, продать лошадку. Оставили корову, но затем по настоянию Катерины продали и ее. Остались куры, собака Черныш да кошка с котятами. После смерти отца и, лишившись коровы, мать резко сдала, но все еще была главной по хозяйству и умерла совсем неожиданно, как говорят, в одночасье. Катя, придя с колодца, нашла ее уткнувшейся в ткацкий станок, так и не успевшей доткать половичок, обещанный кому-то из дальней деревни. И вот теперь Катя осталась одна, одна во всей деревне. В деревне, когда-то большой сохранились только четыре дома – их жилой да еще три брошенных, наводящих тоску черными дырами окон и полу-рухнувшими крышами. Правда, на другом конце деревни стоял еще один крепкий дом, в нем еще год назад жил дядя Миша, бывший механизатор и его жена – учительница. Но колхоз развалился, школу в соседней деревне закрыли, дядя Миша умер, и Елена Ивановна навсегда уехала к дочери. Напротив Катиного дома умирал дом дяди Яши, будучи когда-то еще до рождения Кати очень многолюдным. Мать рассказывала, что в семье дяди Яши было пять сыновей, с войны из пятерых вернулся только старший. Он вернулся без ноги, по праздникам сильно напивался, буянил и, размахивая костылем, пугал всех, кричал и плакал – почему он не с братьями. «Мы боялись его» – говорила мама. Катя не любила этот дом напротив. Утром он закрывал встающее солнце, и зубчатая тень его решетчатой крыши щупальцами тянулась к Катиному дому. Вечером же в черной тишине оконных проемов Кате чудилось что-то притаившееся, какая-то таинственная неведомая жизнь, что-то шуршало, постукивало, попискивало, поэтому она не любила проходить мимо, а также сидеть у окна и смотреть на дом дяди Яши.
Проводив сестру и сына, Катя не пошла в дом. Дошла до дороги, которая пересекала деревню поперек. Это было самое высокое место стоящей на взгорке деревни. Катя посмотрела на пустую дорогу, на свой дом, на жалкие остатки обезлюдевшей деревни и, оглянувшись по сторонам, сейчас со всей ужасающей ясностью вдруг поняла, что она осталась одна, она – последний житель деревни и вокруг никого нет и не будет. У Катерины забилось сердце. Она подняла руки, как бы обращаясь ко всем, к небу, лесу, лугам к деревне и закричала, закричала громко, неистово, отчаянно: «Где вы, люди, почему вы меня бросили, я не могу без вас, вы слышите? Не могу..! Не могу..!» Она рыдала и кричала, зовя отца, мать, жителей, называя их по именам, поворачиваясь к их домам или тем, заросшим чертополохом пустым местам, где когда-то стояли их избы. Затем упала ничком на обочину и стала биться о твердую землю лбом, хватать руками пожухлую траву и кричать, кричать, кричать…
И, обессилев, затихла… Никто не услышал ее, ни те, кто уехал за лучшей жизнью в другие края, ни те, кто был совсем близко, как отец с матерью, но также уже никогда не услышат. А вокруг равнодушно пошумливали на осеннем ветру зарастающие поля да молча за ними стоял лес.
Наплакавшись, Катя поднялась и пошла к дому. Закрыла за собой ворота, села около привязанной на цепь собаки, погладила ее: «Вот мы и одни остались, Черныш». Собака заскулила, ткнулась мордой в ее колени, понимающе заглянула в глаза… Посидев и поговорив с собакой, Катя вошла в дом. Села на кухне. Долго неподвижно смотрела в кухонное окно. На душе щемило. Как жить дальше? И что впереди? Ничего. За окном заморосил дождь. Тяжело вздохнув, она поднялась, дотянулась до верхней полки шкафчика, достала из укромного уголка бутылку, налила в кружку и выпила. Закусывать не хотелось. Еще раз хлебнув из бутылки и, по привычке убрав ее в потаенный уголок, она легла на диван и, опьянев, стала разговаривать с сестрой. Вслух. «Вот ты говоришь, не пей, – внушала она на расстоянии сестре, – тебе говорить просто, а побудь-ка на моем месте, поживи хоть несколько деньков. Одно развлечение – сходить в магазин за 3 км, с продавщицей Танькой поболтать… да с бабами у магазина… А у них ко мне один вопрос – как ты там живешь, скучно ведь. Да не скучно, говорю, то с собакой поговорю, то с кошками, то с мамкой поругаюсь. Да ведь и телевизор есть. Правда, осточертел мне этот телевизор, – продолжала она виртуальный разговор с сестрой. – Уж лучше на огороде работать или дрова колоть… Летом хоть вы приезжаете.. А зимой? Куда зимой-то пойдешь? Только разве снег расчистить, чтобы автолавку на дороге встретить. Другого дела нет. Мать половики ткет, весь сундук половиками забит. А я? Ты говоришь – читай… Читала бы ты столько, сколько я… Сама у меня книжечки-то забираешь – Это, говоришь, не читала и это не читала… А я – читала… Общения мне не хватает, понимаешь, общения… Вот и общаюсь с бутылкой… на горе матери да и себе тоже. Легче мне становится от водки… понимаешь, легче. Вот сейчас выпила и легче стало. А если бы не выпила? Вот вы уехали, а я хотела снова на кладбище бежать…
Катя глянула в окно – уже стемнело. Она поговорила с кошками, которые не терлись о ее ноги и не просили есть – сегодня они были хорошо накормлены. Включила телевизор, забралась под одеяло и… отключилась.
Ее разбудили звуки выстрелов. Разлепив глаза, Катя с трудом сообразила, что стрельба шла в телевизоре. Не слезая с кровати, она дотянулась до розетки, вытащила шнур. За окном та же чернота. Значит, часа 2-3 ночи – определила она, до рассвета еще долго. Но спать не хотелось. Она прислушалась. К звенящей тишине примешивались какие-то странные звуки – не пей, не пей, не пей… – постукивал в голове голос, похожий на голос сестры. В ногах зашевелились, зазевали кошки. Катя села, погладила своего любимого Маркизона… А в ушах или в голове – не пей, не пей… Но в горле-то пересохло. «Водицы-то можно, сестрица, – проворчала Катя, встала, подошла к бидону с водой. А рядом совсем отчетливо – не пей… То капала вода из старого умывальника. Не пей, не пей – капал умывальник. Катя выпустила из него остатки воды, зачерпнула ковшиком из бидона, роняя холодные капли на босые ноги, напилась. Подошла к окну – ни звездочки. Снова защемило сердце – мамы нет. Если не будет дождя, пойду на весь день за солонухами, чтоб к бутылке не тянуло. Снова легла, столкнув занявшего ее место кота. Но не спалось. Она почти протрезвела, поэтому думалось. Не буду думать о себе, буду думать о сыне, о внучке, о племянницах. Но думалось о себе. Как же так получилось, что она осталась здесь совершенно одна, одна-одинешенька во всей деревне, да которой, по сути уже и не было. Но была она, Катя, ее последний житель. Почему она не уехала, как уехали другие, ибо знали, что пропадают деревни, пропадают в них люди в эти смутные ненадежные времена. И все искали чего-то лучшего, более надежного. И постепенно пустели деревни, рушились заборы, зарастали крапивой и лопухами брошенные дома, наводя на оставшихся тоску и тревогу. И Катя уезжала. Окончив среднюю школу, что в 7 км от их деревни и неплохо окончив, Катя поехала поступать в областной технологический техникум. Поступила, жила в общежитии. В техникуме и познакомилась она с мальчиком на год младше ее. И влюбилась она в него, как потом говорила, до беспамятства. И забеременела от него. Он бы и женился на ней, ибо тоже любил ее, да родители Паши воспротивились: «Рано еще Паше папой быть», – сказали они. Видно, Паша и сдался, потому что очень деликатно, но все же предложил ей сделать аборт. А потом что? «Доучимся, а потом видно будет», – неуверенно сказал Паша. И сестра была за аборт. Катя аборт делать не стала, хотела она иметь от Паши ребенка и… уехала домой. Втайне она надеялась, что когда-нибудь Паша опомнится и заберет ее с сыном. Но он… не забрал.
Вот и стала она в деревне вместе с бабушкой и дедушкой растить Лешу. И с ужасом думала иногда – а сделай она тогда аборт, и не было бы у нее ее дорогого мальчика, который рос не по дням, а по часам, ходил в начальную школу за 2 км, а когда ее закрыли, жил в интернате в 7 км от деревни. По пятницам он приходил домой, в понедельник рано утром дед будил его в школу. Правда, бабушка ворчала – довез бы Лешку на лошади, такую даль парню топать. Но дед с внуком понимающе переглядывались – сильным вырастил дед Лешу и пробежать утром 7 км для внука – спортсмена не составляло особого труда. Закончив школу, Леша устроился в райцентре строителем, окончил курсы и как-то неожиданно быстро женился. Мама против невесты не возражала. Семья ее Кате понравилась. Живут сейчас в однокомнатной квартире и мечтают заработать на «двушку».
Пока Кате думалось о сыне, за окном рассвело, во дворе пропел горластый петух. Утро вернуло Катю к тяжелой действительности. Пора топить печь, кормить живность – больше некому. И истопив печь, она пошла не за грибами, хотя дождя не было, а… снова на кладбище.
Кладбище находилось далеко, ближе к другой, еще существующей деревне. Оно было старое, заросшее березами и огромными соснами. Под одной из сосен покоился отец, а теперь вот и мать. Стояла холодная поздняя осень. День был серый, тоскливый, хмурый. Такое же было настроение у Кати. Она поправила венки, затем опустилась на землю рядом со свежей могилой матери. Плакала, просила прощения у родителей за свою непутевую жизнь. Вспоминала, как жалели ее родители, видя ее одиночество. А достаточно ли она думала о них? Еще раз пережила свою ошибку с продажей коровы. Только потом Катерина поняла, что значила для матери корова. Жизнь ее без Рыжухи потеряла смысл, не говоря уже о том, что кормила их корова да еще давала какой-то доход от продажи молока в соседнюю деревню. Сутки пролежала Настасья на кровати, отвернувшись к стене. А дочери со строгой печалью, покачав головой, сказала тогда: «Не крестьянка ты, Катерина, избаловали мы тебя».
Поплакав и изрядно замерзнув, Катя пошла домой. Шла и думала – как же она теперь будет жить.
После отъезда и женитьбы сына у Кати нет-нет да и возникала мысль уехать из деревни, состоящей теперь из одного их дома. Но, во-первых, куда? Навещая мать, Леша всегда предлагал ей пожить у них, понянчиться с внучкой. Катя приезжала, но, привыкнув к просторам своего большого деревенского дома, к лугам и лесам сразу за порогом, к огромному куполу неба прямо над собой, она задыхалась в их тесной однушке на 5-м этаже, смотрящей окнами в окна похожего дома напротив. Не любила неуютный, заполненный гаражами и машинами асфальтовый без зелени двор. Тесно и одиноко ей было. Да и надоело спать на узком диванчике их маленькой кухни. Чувствовала Катя, несмотря на доброе отношение к ней невестки, что мешает она им. Поэтому, погостив недельку, она собирала свой рюкзак и с облегчением возвращалась к родителям. А на лето она забирала и внучку. Но главное, Катя не могла бросить старых родителей – пропадут же без нее. Хотя и говорила мать: «Проживем как-нибудь, уезжай, устраивай свою жизнь, а то смотри, сопьешься здесь».
Да, Катя уже давненько начала прикладываться к бутылке, вернее к кружке. К »Илье» и другим праздникам в деревне по старому обычаю всегда варили пиво, позднее пиво стали заменять на брагу. В юности не терпела Катя эти праздничные напитки, а сейчас поняла, что выпьет она бражки и как – то спокойнее на душе, да и сон крепче. И, несмотря на неодобрение и слезы матери, стала она ставить бражку к каким-то несуществующим праздникам.
Уныло и однообразно протекали ее дни в обезлюдевшей деревне, особенно в темные дождливые осенние и такие короткие бездеятельные зимние дни. Про лето она молчит. Приезжала из Вологды сестра с ребятишками, сын с семьей наведывался. Шумно становилось в их доме, весело. То на огороде все трудятся, то за земляникой в лес бегают, а потом – за грибами. И на речку всем семейством наперегонки купаться. А сенокос! Как любила Катя сенокосную пору. Иногда в длинные бессонные ночи она видит себя маленькой девочкой, то едущей на телеге-одре с до небес уложенным душистым сеном, с повизгиванием вместе с Танькой и Колькой на колдобинах, с восторженным страхом – не свалиться бы. То бегущей по колкому скошенному лугу с бидончиком воды для родителей. То – спрятавшейся от друзей в огромном стогу. Позднее отец научил ее косить и она старалась не отставать от взрослых и не ныть, когда пот заливал глаза, а руки с трудом удерживали непослушную косу. Знала она, как много надо сена корове с теленком да еще лошади, поэтому во-всю помогала родителям.
Иногда Катя видит себя подпаском, пасущим с дядей Ваней большое деревенское стадо. Она любила быть подпаском, хотя коров немного побаивалась, особенно рогатую Дочку тетки Аксиньи.
– Ну-ка заверни, Катюша, вот эту Дарьину корову, – кричит ей бывало дядя Ваня, – видишь, в овес пошла.
И бежит Катя с прутиком к овсяному полю, еще до коровы не добежала, а та уже поняла, что от нее хотят и, тряхнув головой, ходко заворачивает к стаду. А как любила Катя вечером гнать стадо по деревне. Идет сзади коров, важно покрикивает: «Ночка, куда пошла, а ты, Белянка, домой, домой!» И слушаются ее коровы, и разбирают их хозяйки, нахваливают маленькую помощницу пастуха.
Но проходило время, редела деревня, редело стадо коров. Умер дядя Ваня, а больше и не нужно было пастуха. Не для кого, да и некому было косить луга, исчезло для их деревни само понятие «сенокос». И стоят луга некошеные, шумят, ропщут травы на ветру, не нужны они людям. А поля? Где они – золотые поля ржи с любимыми Катиными васильками, голубые поля льна? Нет их. И зарастают не сеяные поля сорняками – таволгой, дудником, чертополохом. И пустеют дома, исчезают деревни. Природа, почувствовав слабину в человеческой цивилизации, и получив от нее согласие на уничтожение заброшенного, ненужного ей, быстро и уничтожает. И вот уже на месте некогда стоящих домов чертополох, лопухи, крапива, а еще через какое-
то время и подумать трудно, что в этом месте когда-то… радовался, страдал, трудился, боролся и любил человек. В минуты таких раздумий Катя задает себе вопрос – почему люди бегут в города, почему исчезают деревни, ведь именно деревня кормит город. Хлеб, мясо, молоко, овощи – это же все из деревни. Деревня не только кормит, но и одевает, обувает людей. Как ценятся сейчас льняные ткани, а льняное масло, а натуральная шерсть, кожа. Катя вспоминает, как однажды летом приехавшая из города молодая дачница выпрашивала у матери вытканное ею и отбеленное на мартовском снегу льняное полотенце. Большие деньги предлагала. Мать подарила его дачнице. Не в силах разрешить волнующие ее вопросы, юная Катя обращается к родителям. Родители вздыхают и, вспоминая старые времена, жизнь своих родителей, светлеют лицом и за подробностями их молодой жизни забывают Катин вопрос. Или поругивают колхозы. В них вся причина, – говорят.
– Почему же в колхозах причина? – допытывается девочка.
– А потому что все, что выращивают колхозы, сдают государству. А колхозникам остаются пустые трудодни.
– Какие пустые?
– А ты видела, сколько мы этой осенью на трудодни зерна получили? Можно на это большой семье прожить? Вот послушай:
«Я работала в колхозе от солнышка до солнышка,
заработала за лето 53 зернышка…»
Так наша молодежь распевала. Смеется Катя, возражает:
– Но у нас же есть 30 соток, там картошка, овес, овощи разные…
– Вот за счет этой земли семья и держится, – говорит мать, – а за ней тоже уход нужен. Бывало, придешь с колхозного поля, с жатвы, еле ноги тащишь. Где бы отдохнуть, а надо идти свою картошку копать, огород прополоть, полить, корову подоить, сена на нее накосить. Да разве все перечислишь… Поэтому и вас с малолетства к труду приучали. Не простая работа в деревне. В деревне, сама видишь, люди работают много, а живут бедно. А потом еще – школа – далеко, магазин – далеко, больница еще дальше, церковь разбита, про Дом Культуры и не слышали. Кому такая жизнь понравится. Вот и бегут люди от нее, ищут, где получше, поинтереснее. Только не все находят.
Кое-как прожила Катерина осень. Ходила в лес за волнухами, на болото за клюквой. Свезла грибочков и ягод сыну. И сын приезжал, как всегда, привез книги, отремонтировал матери телефон, сам звонил и ее просил звонить почаще. А затем настала зима. Зимой Катя ложилась рано, запиралась на все крючки и запоры, просыпалась от лая собаки, от малейшего шума на улице. Вот и этой ночью ее разбудило громкое кудахтанье кур. Опять лиса, догадывается Катя. Она встает, включает свет и, надев валенки и накинув полушубок, с фонариком выходит на крыльцо. Да, следы на снегу свежие. «Опять пришла, негодяйка» – ворчит Катя. Но сейчас не достать ей кур. А вот летом… Нынешним летом ополовинила лиса выводок. Да еще петуха утащила. Видно, встал он на защиту своих кур вот и поплатился. «А как не держать птицу, – стоя на холодном крыльце, рассуждает Катя. Гости приедут, свежими яичками кормить буду. Вкус-то не тот, что у магазинных. Придется Лешу просить капкан поставить». С этими мыслями Катя снова ложится, но видно не уснуть ей больше, да и светает, пора затопить печь. И встает она ни свет ни заря, а с нею все четверо кошек вскакивают с дивана , трутся о ее ноги – надо кормить.
Зимняя жизнь Катерины так и проходит в поддержании тепла в доме да заботах о четырех кошках, собаке да курах. На телефонные звонки она отвечала, когда была трезвая. Но теперь это было далеко не всегда. Хоть и давала она сестре и сыну обещание не пить, все равно ставила бражку и в особо тоскливые минуты зачерпывала кружкой браги, брала кусок хлеба, садилась на кухне за стол и пила, разговаривая с кошками, то поругивая их, то похваливая. Затем включала телевизор, ложилась на диван и, комментируя события еле ворочающимся языком, впадала в тяжелый хмельной сон.
В такие дни вставала поздно, опохмелялась, выходила во двор. Проверяла – цел ли запор у калитки, кидала кусок хлеба скулящему голодному псу. Иногда выходила за ворота и с беспокойством осматривала снег – нет ли следов чужих.
Еще при жизни с матерью они побаивались не столько зверей, хотя кругом леса, сколько незнакомых людей, поэтому калитку держали всегда на крепком запоре и при стуке в ворота долго не открывали, переспрашивая, кому и зачем они нужны. Разные к ним стучались люди, то заготовители леса, то охотники, то грибники, а однажды постучались покупатели старинных икон. Да, были у них иконы и не только в переднем углу. Несколько икон хранилось в сундуке в кладовке. Это были иконы деревенских стариков, уехавших навсегда к своим детям. Старики не хотели оставлять иконы в пустых домах и со слезами несли их матери Кати. Верующая мать, конечно, не могла продать эти иконы, хотя они всегда нуждались в деньгах. В общем, иконы и деньги для крестьянской души Настасьи были понятия несовместимые, и она отказала покупателям, а за излишнюю настойчивость пригрозила спустить собаку. Вспоминая этот случай, Катерина вдруг подумала – а как бы сейчас поступила она, Катя, в такой же ситуации. И, ощутив в душе какое-то смущение, прошептала: «прости меня, мама…».
А зима все тянулась и тянулась. В зимние дни, когда особенно донимали Катерину невеселые мысли, она выходила из дома, расчищала дорогу к автобусной остановке, но автобус ходил не каждый день, и она пешком уходила в соседнюю деревню в магазин. Однажды в магазине она услышала страшную историю, повлиявшую на ее дальнейшую жизнь. По осени в одной из деревень, тоже из обезлюдевших, не выдержала одиночества и покончила с собой старая женщина, оставшись после смерти мужа во всей деревне одна. Родственников у нее не было. Катя содрогнулась. Ведь однажды и ей в минуту отчаяния в голову пришла мысль – а не свести ли ей счеты с жизнью, потому что разве это жизнь, жизнь в каком-то бесчеловечном вакууме. Не уйти ли ей из этой жизни? Но она тут же ужаснулась такой мысли. А сын, а сестра, а внуки? Как же они? Куда же они приедут летом, к кому? И как они отнесутся к моей слабости? Нет, сказала она тогда себе, я сильная. Я буду жить для них. Придет лето, нас будет много. И пока мы есть, моя деревня есть тоже. А добровольно ушедшую из жизни женщину осуждали потом люди. Да, говорят, не деревенская она была, из города взята, слабая. Где вы слышали, чтобы деревенская с собой такое сотворила. Не было такого. И Катерина тоже никогда не слышала подобных страшных историй. В эту ночь ей снова снилось лето, снилась ее семья.
Прошло несколько лет.
На взгорке, где стоял один жилой дом, и несколько брошенных, остановился автобус. Двери автобуса открылись, и из него вышла женщина. Она взвалила на плечо тяжелую котомку, покачнулась, но удержалась на ногах и не торопясь пошла к одиноко стоящему дому. Пассажиры автобуса молча провожали ее глазами. Старушка на переднем сидении шепча молитву, осеняла ее крестом.
Шофер дождался, когда женщина откроет калитку, и поехал дальше.
– Последняя крестьянка, – задумчиво сказал кто-то.
Автобус спустился к лесу, и Катина деревня скрылась за поворотом…
Декабрь 2015 г.