Валентин Одоевский
Реквием по Победе
Что касается самих командующих, то им явно было не до мыслей о перевороте или ещё о чём-то подобном. На их лицах сияли улыбки радости за Победу, друг за друга и, конечно же, за партию, что доверила им столь ответственные посты в такое трудное время.
– Ну, что, товарищи! – пробасил Соколовский, поднимая в воздух четвёртый фужер. – Предлагаю тост за нашего великого Георгия Константиновича!
Генералы и маршалы тут же одобрительно заголосили, чокаясь, а Жуков лишь скромно усмехнулся, бормоча, мол, не стоит. Конечно, ему были приятны подобные комплименты, и он справедливо почивал на лаврах маршала Победы. Однако совесть его всё равно гложила, ибо командующий понимал, что солдаты называют его, не иначе как мясником, хоть и уважают, но было это уважение из страха перед крутостью его нрава. Он понимал, что своими действиями загубил много жизней зазря – и помнил об этом. И всё же, дело было сделано. Пусть и такой ценой, но Победа добыта, а враг побеждён. Предстояло готовиться к новым испытаниям.
– О чём задумался, Георгий? – спросил, стоявший рядом, Рыбалко.
Жуков тяжело вздохнул.
– Одних гадов победили. За ними полезут новые, – угрюмо проговорил он.
– Кто? Американцы-то? – усмехнулся танкист. – Не думаю. Обделались они от нашего вида-то.
Маршал посмотрел на своего собеседника в упор.
– Мы-то, быть может, их и напугали. Только, вот, у них страна не лежит в руинах, как у нас. Врасплох застанут – хуже сорок первого нам всем здесь будет! Подниматься надо. И как можно скорее!
– Да поднять-то – подымем! – вмешался в разговор Антонов, подошедший к маршалам. – Проект демобилизации армии уже готов у меня. Солдаты разойдутся – работать начнут. Вопрос в другом – сколько восстанавливаться будем?
– Трудно сказать, – вздохнул Жуков. – Возможно, десятилетие. Может, больше…. Впрочем, товарищи, наше с вами дело – не допустить новой войны. Эту пережили – победили – и хорошо! Новой нам не надо. Не дай бог! Нужно армию укреплять да развивать, и новому поколению вдалбливать, хоть калёным железом, но вдалбливать, что нет ничего страшнее войны! И так, вон, пол страны в руинах да в штабелях трупов лежит – сосчитать не можем – так это не все ж ещё! Нет. Нет, всё, не надо нам воевать. Нам мир нужен. Такой мир, чтобы нас лет тридцать вообще никто не трогал….
Он помолчал.
– …но, чтобы мы, в случае чего, могли любому в челюсть зарядить. Да так, чтоб эта самая челюсть сломалась к ядрёной матери!
Маршал смачно выматерился, а затем поднял фужер и пробасил на весь зал:
– Предлагаю выпить за мир, товарищи! За мир, в котором наша Советская Родина может дать отпор любому врагу, от чего её никто более не тревожит!
– Ура! Ура! Ура! – раздался хоровой ответ полководцев, и звон фужеров и бокалов, вперемешку с бряцаньем наград, снова наполнил зал….
***
Прошло тридцать лет.
Московские улицы были заняты тёплым и ярким майским солнцем. Работали фонтаны, а на зданиях всё ещё висели некоторые первомайские декорации, от чего казалось, что город погружён в вечный праздник весны.
По проспектам и бульварам шли люди, многие из которых только-только начинали стареть по возрасту, хотя на деле – их головы поседели уже чуть более тридцати лет назад ещё в окопах и траншеях. Однако сейчас эти, пока что, «молодые старики» двигались в сторону Большого театра, где, как и все эти тридцать лет, надеялись встретить кого-то из своих сослуживцев.
Кто-то приходил в форме, на которой с годами менялись погоны, петлицы и прибавлялись награды. Кто-то же давным-давно сдал свою армейскую гимнастёрку или повесил глубоко в шкаф, заменив её на простой холщовый или хлопковый пиджак, на котором, словно на мундире, наискось висели ордена и медали.
Ветераны приходили на эту небольшую площадь и ждали. Ждали знакомые лица. Некоторые приходили с маленькими внуками, некоторые с уже взрослыми детьми, а некоторые же – всеми семьями.
Проходящие мимо горожане, не знавшие войны, с трепетом смотрели на собирающихся ветеранов, которые, узнав друг в друге однополчан принимались обниматься, чуть ли ни в пляс пускаться и расспрашивать друг друга. О чём расспрашивать? Да обо всём. Всё ж-таки год не виделись, а то и больше. То внуков больше становится, то помрёт кто-то, то переедет куда-то. Даже банальные разговоры про посадку картошки и то были актуальными среди этих «стариков». Однако с течением диалогов все постепенно переходили к фронтовым воспоминаниям.
– Дед, а дед! – тормошил Колька своего дедушку. – А кого мы ждём?
– Товарищей моих, дружище! – отвечал Безруков, вглядываясь в толпу сквозь толстые линзы очков. Всё-таки работа на шахте давала о себе знать через ухудшение зрения.
– А кто они? – интересовался мальчик.
– Хех! – усмехнулся ветеран. – Когда-то все мы были солдатами, Коля. Сражались за Родину нашу. Врагов прогоняли. Теперь, вот, кто кем стал. Ну, вот, Васька Донцов, я тебе про него рассказывал, остался в авиации служить, да разбился лет двадцать назад… Андрюша Знахарев, вроде как, агрономом стал…
В этот момент, Безруков прищурился, увидев кого-то в толпе, а затем улыбнулся и произнёс:
– Лёгок на помине!..
Через ряды ветеранов медленно шёл лысеющий мужичок в таком же, как и у многих здесь, пиджаке с орденами. Мало кто мог сейчас, глядя на него, сказать, что ещё тридцать лет назад это был бравый старшина, прошедший всю войну от начала до конца, закончив её в Берлине, всего лишь через пару улиц от рейхстага.
– Ну, здравствуй, чертяка старый! – усмехаясь, приветствовал его Безруков, направившись навстречу.
– И тебе привет, старик! – весело ответил Знахарев, лицо которого тут же преобразилось, при виде знакомого, став лет на десять моложе.
– С праздником, дружище! Тридцать лет прошло, сколько мы с тобой спали? – шутил Безруков, похлопывая по плечу старого друга.
– Это ты, шахтёр, у себя под землёй дрыхнешь, да водку жрёшь, а я землю пашу – всё вижу! – парировал Андрей, а затем, глядя на мальчика, добавил: – Ты не слушай меня, парниша, старики просто шутят!
Оба они рассмеялись, обнимая друг друга.
– Внук твой, что ли? – улыбаясь, спросил Знахарев.
– Ага, – гордо ответил Михаил. – Давай, Коля, поздоровайся с дедом Андреем.
– Это кто это дед? – шутливо прикрикнул ветеран, протягивая руку мальчику. – Я?! Да я ещё тебя переживу, хрыч ты старый!
Снова они оба засмеялись, и даже Коля не смог сдержать смех, глядя как старики подшучивают друг над другом, будто школьники.
– А где Сенька? – поинтересовался Знахарев. – Не приходил ещё?
– Не-а, да и не придёт, наверное, – пожал плечами Безруков. – Он же в Генштабе сейчас служит, а там работа постоянно кипит.
– Тебе-то откуда знать? Тоже мне, генералиссимус нашёлся! – снова пошутил старшина и обернулся. – К тому же, вон, вроде он идёт.
К Большому театру шёл высокий генерал-лейтенант в парадной форме с золотыми погонами, увешанной боевыми орденами и медалями, коих с годами лишь прибавилось. Рядом с ним шёл курсант-третьекурсник общевойскового училища – его младший сын.
– Здравствуйте, парни! – поприветствовал Остроухов своих друзей, подойдя к ним, и козырнул. Курсант сделал то же самое.
– Не, ну парня-то мы видим! – усмехнулся Знахарев, кивнув на Остроухова младшего. – А вот мы, Сенька, да и ты тоже – дедушки уже!
– И то так! – грустно улыбнулся генерал, снимая фуражку и присаживаясь рядом. – Стареем, друзья. У меня, вон, у самого старшая дочь рожать скоро будет. Надеюсь, пацан будет.
– А коли девка? – спросил Безруков, улыбаясь.
– А что девка? Тоже хорошо! Потом пацана родит – правнука!
Ветераны перевели взгляд на курсанта, что пришёл с генералом.
– Э как ты, Серёга, изменился! – начал Знахарев. – Возмужал! А то помню тебя мальчиком ещё совсем!
Остроухов младший улыбнулся.
– Что же, выпускаешься в следующем году? – спросил старшина.
– Так точно! – ответил курсант по-военному чётко. – Надеюсь, в ГРУ попаду. Там прям настоящая служба кипит!
Безруков и Знахарев посмотрели на генерала, который с гордостью глядел на своего сына.
– Ну и вымуштровал же ты его, Сеня! – усмехнулся Михаил. – Настоящий солдат.
– Да то не я, – пожал плечами Остроухов. – То всё преподаватели да офицеры в училище. Да, Серёжа?
– Так точно, товарищ генерал!
– Ну, прям орёл, что тут сказать! Достойная смена! – восхитился Знахарев.
– Главное, чтоб этой самой смене не пришлось пережить то, что пережили мы с вами, друзья, – ответил генерал и перевёл свой взгляд снова на сына. – Запомни, Серёжа, не дай бог вам снова выпадет воевать. Хуже этого ничего нет, это я тебе, как солдат говорю! Сам знаешь, как я комбатом в сорок втором стал в двадцать лет.
– Ты для этого и учишься, парень, – продолжил за него Безруков, – чтобы со своими товарищами сдержать врага. Показать всему миру, что нас лучше не трогать, и мы никого не тронем…
Коля сидел рядом со всеми этими взрослыми людьми и, хотя в силу возраста, смутно понимал о чём они говорят, однако, знал однозначно – нет ничего страшнее войны, и что, когда он вырастет, то будет вместе со всеми делать всё возможное, лишь бы её не было.
А ветераны, между тем, продолжали собираться в округе. Все кучковались, находя знакомые лица и формируя, что-то типа полковых групп, в которых были одни лишь старики. Кто-то же, наоборот, сидел одиноко, не видя никого из товарищей. Должно быть, многие из них погибли на войне, а остальные с годами поумирали…
– Ну, что, товарищи, нам с вами ждать, наверное, некого уже, – сказал Остроухов, подымаясь с места и надевая фуражку. – Может, пойдём присядем где-нибудь? Не знаете, тот ресторанчик, где мы тридцать лет назад сидел, открыт?
– Думаю, да! – отозвался Безруков.
– Вот и отлично! Пойдём, я угощаю всех!
– Щедро, Сенька, щедро! – усмехнулся старшина. – А ты потянешь?
– Ну, я, вроде как, генерал, – пожал плечами Остроухов, – на свою зарплату могу себе позволить.
Они шли этой небольшой группкой по светлым, праздничным московским улицам. Проходящие мимо солдаты, салютовали генералу и ветеранам. Прохожие замедляли свой шаг, кто-то, чтобы подарить небольшой букет цветов, а кто-то, чтобы сказать спасибо.
– Помнят, ведь, о нас, а! – улыбался Знахарев.
– Главное, чтобы следующие поколения помнили, – отозвался Остроухов. – Чтоб войны никакой вообще не было, а нас с вами, всё равно всегда помнили….
***
Прошло ещё сорок с лишним лет.
Улицы Москвы были украшены георгиевскими ленточками, красивыми плакатами в честь очередной годовщины Победы, а по центральным бульварам и проспектам в сторону Красной площади шли войска в парадной форме. На лицах военных сияла неизмеримая радость и из-за того, что наконец-то закончились эти утомительные тренировки к параду, и из-за того, как на них смотрел народ из окон, ибо на улицу никому толком не давали выйти. Почти всё пространство на несколько километров вокруг Красной площади было оцеплено полицией и ФСО.
На Кутузовском проспекте с самого утра выстроилась пробка. Все машины стремились к центру города, но, естественно, темп продвижения был крайне медленным.
Знахарев смотрел на всё это из окна своей старенькой квартиры, которую получил ещё при советской власти за свою трудовую выслугу. Он считал, что ему повезло. Конечно, новая – российская власть – обещала ему дать жильё поновее, но… обещать, как известно, не значит жениться, а потому уже почти тридцать лет ветеран жил в этой скромной квартирке неподалёку от дома, где когда-то жил Брежнев, Андропов, Щёлоков и прочие высшие деятели Советского Союза «эпохи застоя».
Знахарев вообще удивлялся самому себе и тому, что происходит в стране. Ему было уже далеко за девяносто, однако, ни дикция, ни мозг у него ещё не отказывали, а потому многое, как например готовить, он ещё мог сам. В его памяти были свежи воспоминания обо всём том, что пришлось пережить. Его не выселяли из этой квартиры, хотя и были намёки на это, но как-то пронесло. Он знал, как тяжело приходится другим ветеранам, особенно, за пределами Москвы. Поэтому плохое отопление зимой да отсутствие горячей воды месяцами были для него мелочами. Да и привыкать ли? Раньше хуже было…
Ветеран включил старенький телевизор, который лет пятнадцать назад ему подарила дочь. Сейчас она не часто звонила своему отцу. Впрочем, он её не винил, всё-таки, ребёнок уже взрослый и у неё своя жизнь, даже свои внуки.
Как обычно, на первом канале вовсю показывали и комментировали первые кадры с Красной площади, где только-только выстроились войска, а гости начинали заполнять трибуны.
Он вглядывался в лица этих людей. Разные чиновники, министры, богачи, вот ветераны появляются…
«А говорят, мало нас осталось! – мысленно усмехнулся Знахарев. – Вон же сколько! Да ещё и генералов, а!»
Он угрюмо посмотрел на свой журнальный столик, на который обычно закидывал ноги. Там лежала яркая бумажка – приглашение на трибуну парада Победы на Красной площади, которое… буквально за две недели до самого события было отменено, ибо нашли кого-то достойнее. Поначалу Знахарев вообще не был в обиде. Он не считал себя каким-то выдающимся героем. Всего лишь старшина в отставке с пятью орденами, дошедший до Берлина. В самом деле, были и достойнее него люди. Однако дело заключалось в том, что такие ветераны именно что «были». Что же касается тех, кто сидел на трибунах… Знахарев тяжёлым взглядом смотрел на них через экран телевизора, и к его сердцу подбиралась тихая грусть. Половина этих генералов, полковников и прочих офицеров-«ветеранов» только родились во время войны или за пару лет до неё. Зато как обвешены! И Кёнигсберг они брали, и Ленинград отстояли! Неужто во снах? Да и сами эти медали смотрелись на них настолько странно, что, видимо, понимая это, они прятали их за грудой прочих юбилейных и общественных наград. Всё равно ж народ не поймёт, а лишь подумает, дескать, какой перед ними герой сидит! От таких мыслей Знахареву невольно становилось тяжко на душе, и он решил не думать об этом. Всё равно ситуацию он не мог исправить. Лучше переключить свой взор на участников парада – на солдат – тем более их-то сейчас и показывали.
Молодые лица курсантов. В глазах усталость от бесконечных репетиций и радость за то, что это кончилось и теперь они на главной площади страны. Столько сосредоточенности и напряжения в их виде. Ещё бы! Командир, небось, уже раз сто пригрозил наказанием за любую оплошность, так тут, вдобавок, тысячи камер смотрят за ними да транслируют на весь мир!
Знахареву вспоминался июнь сорок пятого, когда фронты вели на парад. Солдаты и офицеры радовались, будто маленькие дети на свой день рождения, даже дождь и стёртые в кровь ноги на тренировках, не могли омрачить их ликование! Это была их Победа. Их парад. Их триумф. И каждый мечтал хоть одним глазком увидеть товарища Сталина, что вдохновлял всякого бойца на новые подвиги во имя Победы. Пусть потом, когда прошли годы, имя вождя всячески очерняли, подвергали сомнениям и критике, для того поколения Сталин остался святым. Был он, по-своему, свят и для Знахарева…
Между тем, в телевизоре снова появилась почётная трибуна, на которую поднимался президент со своей «свитой». Гости вставали, пожимали ему руку, о чём-то коротко беседовали и учтиво кивали, видимо, в ответ на поздравление.
«Да уж, – подумал ветеран, – раньше душевнее было…»
Его снова накрыло некое чувство несправедливости из-за того, что его приглашение отменили.
«Может оно и к лучшему, – снова подумал он. – Лучше спокойно телевизор смотреть, чем сначала две недели карантина отсидеть непонятно за что, а потом пожимать кому-то там руку… Вон, Брежневу пожал лет пятьдесят назад – и ладно. Достойнее вышло, чем сейчас…»
Тем временем, парад уже начинался. Диктор на всю Красную площадь объявлял о начале и комментировал всё то, что происходило на брусчатке. Знахарев смотрел на это со странными чувствами. С одной стороны, ему было тепло и трепетно на душе, что о подвиге его поколения не забывают, что дань уважения традициям отдают. А с другой стороны… в годы его молодости и зрелости 9 мая не отмечали с таким размахом, но всё было душевнее, и все были счастливы. Сам он был уверен в завтрашнем дне, знал, что Родина его не оставит и не забудет, что он, в конце концов, – ветеран войны, а значит к нему уже другое отношение везде. Теперь же… остался только дорогущий парад с парочкой образцов новой техники, да красивыми солдатиками, которые, как известно, словно лошади на свадьбе – морды в цветах, а задницы в мыле….
От таких мыслей Знахареву было тяжело смотреть на это, но он ждал. Ждал, когда камера снова покажет трибуну, надеясь увидеть хоть кого-то из знакомых – настоящих ветеранов.
Вот, прошла знамённая группа, из Спасских ворот выехал министр обороны в парадной форме, похожей на ту, что была тогда – в сорок пятом.
«Неужто Жуковым себя мнит? – подумал Знахарев. – Хотя, чего уж тут? За неимением ничего лучшего своего, проще взять чьё-то хорошее, но старое и забытое. Но не всеми забытое…»
Ему вспомнились старые – советские – парады. Как из этих же ворот, в разные годы, выезжали боевые маршалы. Настоящие отцы-командиры, которые все, как один, трепетали за своих солдат и отстаивали их перед бюрократией партии. Да, быть может, и были какие-то огрехи, да, быть может, не все были популярны в народе, но, во всяком случае, это были настоящие люди своего дела, а не чиновники в красивых погонах….
Между тем, министр закончил объезд парадных расчётов и взошёл на трибуну на доклад президенту.
Началась речь.
Знахарев не вслушивался в слова, ибо заметил, что из года в год всё повторяется лишь с незначительными изменениями. Он вглядывался в лица на трибуне, которые то и дело выхватывал объектив камеры. Какие-то странные генералы, полковники, просто старики в пиджачках с наградами, которым на вид-то лет семьдесят было. «Неужели нас совсем не осталось?» – грустно подумал ветеран.
Он не стал дальше смотреть на парад. Ему было больно на душе. Знахарев вынул из шкафа свой парадный пиджак, на котором в несколько рядов висели его награды – и боевые, и трудовые, и юбилейные. Хоть многие из них и потемнели от времени, но всё также поблёскивали в лучах солнца.
Ветеран вышел на улицу, залитую теплом. Он шёл медленно, немного прихрамывая, опираясь на свою трость, с которой не расставался вот уже двадцать с лишним лет.
Знахарев сначала хотел было пойти к Большому театру, как делал раньше, однако, на ходу задумался. «Зачем же идти туда? – рассуждал он. – Всё равно никого не найду из своих.» В его глазу выступила слеза, которую ветеран не стал смахивать. На душе было тоскливо. Остроухов умер ещё в девяностых, не выдержав распада той страны, которой служил пятьдесят лет. Сын его погиб в огне чеченской войны. Безрукова не стало пятнадцать лет назад, и то, потому что в его небольшом домике в Калуге отключили отопление. Старик просто замёрз заживо. Про Донцова можно было и не говорить. Разбился ещё в пятидесятых во время учебного полёта… «Почему же я ещё живой? – задумался Знахарев. – Я-то кому нужен? Или я просто тот, кто помнит правду? Один из немногих…»
С этими мыслями он брёл по Кутузовскому проспекту, решив прийти хотя бы к Вечному огню. Прохожие не обращали на старика особого внимания, погрузившись в экраны своих телефонов. Лишь редкие из них, завидев ордена на его груди, замедляли шаг и говорили слова благодарности. Несколько рослых парней даже остановились пожать ему руку. Знахареву стало немного легче – значит, всё-таки, помнят. На его лице появилась лёгкая улыбка.
Он вышел к Киевскому вокзалу и почувствовал, что устал. Нога, на которую хромал совсем разболелась. Немудрено – девяносто семь лет – это не двадцать, и даже не шестьдесят, когда ещё можно было худо-бедно бегать. Спасибо, что вообще ещё ходит.
Знахарев присел на одну из скамеек, смотря по сторонам. И тут, он увидел неподалёку старика у входа в метро. Тот стоял, опершись на свою трость, а во второй руке держал кусок картонной коробки с кривой надписью: «Всё по 500 руб.», на которой висели… его награды…. Знахарев уже плохо видел, однако, кое-как различил ленты орденов Славы и медалей за освобождения городов Европы. Ему стало дурно, в глазах помутнело.
Он вспомнил, как точно так же, лет двадцать назад, увидел на улице Безрукова, что продавал свои ордена и медали. Когда завидел Знахарева, то, видимо, застеснялся и поспешил уйти, но тот остановил его. Безруков на расспросы и непонимание товарища тогда ответил лишь: «А что мне награды? Мы с женой с голоду помираем! Работы-то нет! За хату платить нечем! Кто ж про нас вспомнит-то? Кто поможет? Нехитрое дело получается, Андрюш, мы страну с тобой спасали – вот те благодарность, а!» Знахарев тогда сам не мог похвастать лишними деньгами, ибо сам жил впроголодь, однако, награды свои не распродал. Безруков же с тех пор даже к Большому театру не приходил – стеснялся. Затем и вовсе умер….
«Что же, чёрт возьми, такое творится со страной, а?» – недоумевал Знахарев, медленно поднимаясь. Ему хотелось подойти к этому старику и дать хоть немного денег, но… он всё ещё не мог похвастать лишними… с экрана телевизора и высоких трибун ему обещали чуть ли не золотые горы, на деле же он продолжал жить на тридцать шесть тысяч в месяц, которых, в принципе, хватало, но с каждым годом подъёма цен и инфляции их мизерность ощущалась всё больше….
Знахарев шёл к мосту, за которым виднелось здание МИДа. Там он снова рассчитывал присесть передохнуть. Но тут рядом с ним остановилась машина, боковое стекло отодвинулось и показался мужчина лет пятидесяти:
– Дедушка, что ж вы идёте-то? Давайте подвезу! Садитесь!
Он открыл дверь и жестом пригласил ветерана внутрь салона. Знахарев немного колебался, но сел на место рядом с водителем.
– Тяжело же ходить, наверное? – говорил мужчина.
– И то так, – ответил Знахарев. – Спасибо вам! И в правду, тяжеловато…
– Да это вам спасибо, что мы живём сейчас! – улыбнулся водитель. – Вас куда подбросить?
– К Вечному огню, если не трудно.
Лицо мужчины помрачнело.
– Эх, дед… не пускают туда нынче никого… даже вашего брата – ветерана. Сейчас главный со своей свитой возложит цветочки только и всё – ворота захлопнут – никого не пропустят легавые.
– Неужели? – удивился Знахарев.
– О! А вы как думали? Сейчас же весь этот идиотизм с эпидемией и прочим. Типа берегут стариков и так далее. Попробуете пройти – побьют же!
Знахарев не понимал, что происходит.
– Ну, хоть, посмотреть-то на него можно? – спросил он.
– Думаю, да, – ответил водитель, трогаясь с места. – В конце концов, не звери же там охраняют!
Они ехали по переполненным дорогам Москвы, то и дело стоя в пробках. Мужчина иногда расспрашивал ветерана о прошлом, тот охотно отвечал, всё-таки, хоть с кем-то можно поговорить, когда даже телефон изо дня в день молчит.
Наконец, машина остановилась на Арбате.
– Дальше, Андрей Николаевич, только пешком, – сказал водитель, которого звали Георгием. – На машине не пробьёмся. И так перекрыто, а для машин – вообще…
– Спасибо, Георгий, что подвёз! – улыбнулся Знахарев, открывая дверь.
– Да это вам спасибо, Андрей Николаевич! С праздником вас!
– Спасибо!
Ветеран кое-как вылез из машины и побрёл в сторону Александровского сада.
Он шёл, присаживался, когда уставал, и снова шёл. Медленно, хромая, потея на жаре, но всё равно шагал. Его подгоняла мысль, ставшая маяком по жизни – «до Берлина пешком дошли, а тут всего – ничего».
Кое-как Знахарев всё-таки добрался до закрытых ворот, где стопились люди с гвоздиками, а путь им преграждали отряды полиции и солдаты ФСО. Народ кричал, ругался на бойцов, а те лишь молча стояли, не пуская никого к Вечному огню, хотя президент со своей компанией уже давно удалился в стены Кремля, а на гранитном помосте лежали свежие цветы и венки, оставленные делегациями.
Знахарев смотрел на всё это, а из глаз его по дряблым щекам катились слёзы. Он не понимал, как такое получилось? Как это людей, что помнят о подвиге своих отцов и дедов не пускают почтить их память? И как это его – человека, бравшего Берлин, не пустят, чтобы вспомнить о своих товарищах? Старые руки задрожали, а больная нога стала подкашиваться. Он вышел из толпы, ища глазами скамейку и, увидев первую попавшуюся, присел, тяжело дыша. Праздник Победы у него отняли….
Тем временем, в одном из залов Кремля вовсю гремел банкет. Он не был таким, как семьдесят с лишним лет назад, а намного грандиознее: разнообразие вин и прочего спиртного, народные блюда из отборнейших и дорогущих ингредиентов, а также невероятное количество гостей, которые были кем угодно, но не людьми, ковавшими Победу на поле боя или в тылу. Это были «наследники». «Наследники» стояли вдоль длинных столов, накрытых белоснежными скатертями, одетые в дорогие итальянские, американские костюмы или в военную форму, чем-то напоминавшую ту самую – из сорок пятого.
На весь зал разнёсся тост: «За нашу Победу!», на который последовало всеобщее ликование и звон фужеров и бокалов. Сейчас им можно было говорить так, ведь не было в зале ветеранов, способных сказать, что, мол, Победа это не ваша, а наша – помните об этом. Сейчас можно было пировать, осознавая, что, во всяком случае, для присутствующих гостей праздник удался на славу!..
