Валентин Одоевский
Реквием по Победе
– И то так…, – тяжело вздохнул Цветков, не в силах оспаривать такой аргумент.
– Вот я и говорю! Не лезь поперек батьки в пекло! Скажут – пойдём. Хоть через океан перейдём! А так – жди. Вот, победим скоро совсем – домой воротимся. Девчонку встретишь, женишься, детишек нарожаете. Там, глядишь, и полковником станешь! Жизнь у тебя, Боря, только начинается! Цени её!
– Спасибо, Николаич! – грустно улыбнулся лейтенант.
– Да не за что, командир! – тоже улыбнулся старшина, затягиваясь папиросой.
– А ты-то куда после войны подашься? В армии останешься?
– Тю! Нашёл, тоже мне, солдата! Я в колхоз свой уеду – хлеб сеять, землю пахать. Хозяйство подымать буду! Хватит с меня всех этих погон, муштры и прочего армейского. Я – крестьянин – им и помру!
Так они и сидели день за днём. В конце концов, наступил май.
Между тем, уже пришла новость о смерти Гитлера, и о том, что советские войска взяли рейхстаг.
Цветков, как и остальные солдаты в его отряде, был, конечно, невероятно рад этой новости, а потому даже позволил себе выпить немного спирта из своей небольшой плоской фляжечки. Однако внутри его всё равно грызло слабое чувство зависти за то, что он не был среди участников штурма логова врага.
Прошло ещё несколько дней. Никаких приказов всё ещё не поступало.
Лейтенант уже смирился с этой мыслью. Видимо, их помощь не особо нужна была. В конце концов, совсем недавно была новость о том, что рейхстаг полностью захвачен подразделениями Красной Армии, а значит войне – конец.
И вот, вечером, когда в их подъезде, как обычно, сменялся караул, радист вдруг заголосил:
– Ребята! Ребята! Товарищ лейтенант! Все сюда!
В его голосе слышалась радость и возбуждение.
– Вам надо это услышать!
Он поставил радио на полную громкость. Послышался такой знакомый и уже родной голос Левитана:
«8 мая 1945 года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная война, которую вел советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершена! Германия полностью разгромлена!»
Солдаты не верили своим ушам и принялись переглядываться. На их лицах появились самые искренние и радостные улыбки. У Знахарева на глазах стали выступать слёзы. Цветков почувствовал, как его колени дрожат от волнения. Левитан, между тем, продолжал:
«Товарищи красноармейцы, краснофлотцы, сержанты, старшины, офицеры армии и флота, генералы, адмиралы и маршалы! Поздравляю вас с победоносным завершением Великой Отечественной войны!»
Он говорил что-то ещё, однако, его голос затих на фоне громогласного «ура!», которое тут же раздалось из уст всех, находящихся в комнате солдат. Хотя, и не только их – весь Берлин превратился в одно сплошное «ура!». На улицах слышались радостные крики и вопли, а воздух сотрясали выстрелы.
Цветков сначала даже перепугался, мол, откуда стрельба. Он выбежал на улицу с автоматом наперевес, вместе с остальными своими солдатами. Но они быстро поняли в чём дело. То тут, то там слышалась пальба, и виднелись вспышки и силуэты бойцов в ватниках и плащ-палатках. Все стреляли в воздух очередями, плясали и обнимались, крича то самое радостное и самое искреннее и громкое «ура!».
Небо озарялось трассерами и разрывами артиллерийских снарядов, которые не стремились причинять смерть. Это были залпы в честь победы…
На лице лейтенанта сама собой выступила улыбка, и он засмеялся от счастья. Откуда-то из темноты выступил подполковник. Фуражка его, на прибинтованной голове, была надета набекрень, а на перепачканной гимнастёрке сияла звезда Героя Советского Союза, висевшая поверх остальных наград с такими же перепачканными лентами. Цветков уже вытянулся и хотел поприветствовать офицера, но тот лишь радостно улыбнулся и бросился обнимать лейтенанта, воскликнув:
– Брат мой! Всё! Победили мы! Война кончилась! Выбили сволочей! Ура!
Цветков и его солдаты вторили крикам подполковника, который от эйфории уже перешёл на ругань и смех, а затем достал свой пистолет и принялся палить в воздух. Бойцы вскинули свои автоматы и последовали его примеру.
Глубокой ночью все они выпивали. Пускай и немного, но это было от радости.
Цветкову вспоминались первые дни войны, когда он, ещё совсем юный, увидел в небе немецкие чёрные бомбардировщики, разрушившие его город в первые же минуты. В памяти всплыли воспоминания о том, как вместе с жителями рыл противотанковые рвы, как на крышах за прожекторами стоял, как в училище поступал в сорок втором, и как молодым младшим лейтенантом пришёл в свой взвод, с которым сейчас вместе пьёт спирт в берлинском разрушенном доме.
– За нас ребята! – с волнением сказал лейтенант. – За то, что выжили! За то, что победили!
– И за тех, кто не дожил…, – грустно добавил старшина.
Рейх был разрушен.
Берлин взят.
Враг уничтожен….
***
Прошло ещё несколько дней.
Наконец, Цветков получил приказ отводить свой отряд из этого района. Время возвращаться домой.
– Примкнуть к остальным войсковым колоннам, покидающим город, – говорил комбат в рацию, – и следовать к восточной части – к штабу дивизии. Там уже будем обдумывать дальнейшие действия.
– Есть! – радостно ответил лейтенант и, когда сеанс связи закончился, тут же скомандовал: – Взвод, строиться на улице!
Солдаты быстро похватали свои вещмешки и оружие, и радостно побежали к лестнице, ведущей вниз. Кто-то не стал мешкать и просто сиганул в окно, благо был всего лишь второй этаж, оказавшись на месте построения первее всех.
Бойцы выстроились в шеренгу, повесив автоматы и вещи за спины. Цветков стоял перед ними словно на плацу, глядя каждому в лицо. Ему вспоминались все моменты, что он пережил с ними. Как пришёл к ним во взвод, как Знахарев, будучи тогда ещё старшим сержантом, давал ему советы, как вместе под Курском воевали, как через Днепр перебирались, как в Варшаве бились. Казалось, это никогда не кончится, а все они так и состарятся на войне. Но, вот, всё завершилось. Он стоял со своим взводом – с его остатками – почти в самом центре Берлина, по улицам которого то и дело шли солдаты, что хоть и были раненые и перепачканные, зато самые счастливые люди на планете. Где-то рядом пели птицы. Он с лёгким удивлением озирался по сторонам. Впервые за всю войну слышались их звонкие голоса, не заглушаемые грохотом выстрелов…
Цветков выпрямился «по струнке» перед своими бойцами, которые, поняв, что командир будет говорить, последовали его примеру. С их лиц не сходили улыбки.
– Ребята, – заговорил лейтенант, сдерживая волнение, хотя голос его немного дрожал, – благодарю за…
Но не успел он приложить руку к пилотке, чтоб отсалютовать своим солдатам, как в тишине города раздался громкий винтовочный выстрел, а за этим – хруст человеческого черепа.
Цветков рухнул на землю лицом вниз с открытым ртом и глазами полными удивления. Пуля пронзила его в затылок.
– Оружие к бою! – заорал Знахарев, резким, привычным, за эти четыре года, движением вскидывая автомат.
На крыше дома на против лежала фигура в сером мундире с винтовкой. Немецкий снайпер.
Он, было, поднялся на колено дабы лучше выцелить следующую свою жертву, но в него полетел просто невероятный град пуль. Все бойцы, и даже мимо проходящие солдаты, решетили проклятого фашиста, посмевшего сделать смертельный выстрел после Победы.
Снайпер рухнул с крыши дома на асфальт, истекая кровью из многочисленных пулевых ран на теле.
Бойцы подбежали к лежавшему на земле лейтенанту, из головы которого струилась кровь.
– Как так-то?! – причитал старшина, поднимая лейтенанта за плечи и тряся его. – Боря! Не умирай! Нет войны! Мы же победили!
Но Цветков не отвечал ему. Его глаза застыли тем же удивлённым выражением, что и было, когда он падал, так и не отсалютовав своим солдатам.
– Погиб командир…, – констатировал фельдшер Андреев.
Знахарев прикрыл офицеру глаза и снял пилотку. Все, даже те, кто просто проходил мимо, последовали его примеру.
Старшина беззвучно плакал, держа на руках тело своего ещё такого молодого командира. Он не был одинок в этом горе – почти все солдаты тоже не могли сдержать эмоций.
– Эх, Борька…, – грустно в пол голоса говорил Знахарев, поседевший за эти мгновения больше, чем за все годы войны. – Ни разу не ранило за два года-то… Победу пережил… а домой живым не вернулся… не сберегли тебя, командир… прости нас!..
По разрушенным берлинским улицам шли седые молодые мужчины. Одежда их была грязна, а некоторые были в далеко не свежих окровавленных бинтах, так же почерневших от копоти и пороха. На лицах их были угрюмые улыбки, а глазах некоторых посверкивали слёзы…
По улицам разгромленной Германии шли победители….
Реквием по Победе
Помни войну! Пусть далёка она и туманна.
Годы идут, командиры уходят в запас.
Помни войну! Это, право же, вовсе не странно:
Помнить всё то, что когда-то касалось всех нас.
Ю.И.Визбор
С серого летнего неба падали капли дождя.
Они ударялись о брусчатку Красной площади, о каски солдат, облачённых в новенькую парадную форму, и о штыки винтовок и карабинов, что были у них в руках.
Погода всем своим видом намекала, что в стране сегодня праздник… праздник со слезами на глазах.
И тем не менее, всё вокруг было невероятно нарядным! Люди – простые граждане страны стояли подле трибун и мавзолея, смотря на своих героев. Кто-то то и дело выглядывал из толпы, осматривая стройные ряды, пытаясь разглядеть знакомое лицо. Наркомы, иностранцы и почётные гости занимали свои места, о чём-то переговариваясь в пол голоса, то и дело поглядывая на парадные расчёты фронтов.
Сводные полки стояли на против мавзолея Ленина. Каждый солдат и офицер, как и любой гость парада, старался высмотреть в толпе гражданских знакомого. Форма уже начинала намокать, хотя каски немного спасали от воды, а в воздухе царил запах мокрого камня и металла. Штандарты фронтов и знамёна соединений слегка потяжелели от воды, но сильные руки знаменосцев крепко держали их. Сейчас не время для ошибок – и так несколько месяцев на репетициях полигонных корячились!
– Чего, Ванька, высматриваешь? – спросил комбат, обернувшись на своего старшего сержанта, который то и дело приподнимался на мыски за его спиной, вглядываясь в толпу гостей.
– Да мало ли, – отвечал Кошечкин, опираясь на винтовку, – может мама моя пришла.
– Бросай, сынок! – по-отцовски строго сказал подполковник. – Всё равно не разглядишь!
– Эх, хоть бы товарища Сталина одним глазком увидеть…
– Увидишь ещё, чего уж тут?
– А где он?
– Да ты что? Нет его пока что! Вон, комфронты ещё не подошли даже.
– Тихо тут! – прошипел генерал, стоявший сбоку. – Выходят!
Из Спасских ворот появлялись фигуры в красивых маршальских мундирах. Они шли, приложив руки в белых перчатках к фуражкам, салютуя своим войскам и народу. Каждый их шаг сопровождался звоном орденов и медалей, над которыми неизменно блестели звёзды Героев. Маршалы и генералы стали расходится по своим фронтам.
– Ёлки-палки! – шептал Кошечкин, когда маршал Конев приближался к их полку. – Впервые вижу нашего командующего так близко!
– Тише ты! – шикнул на него комбат. – Сейчас скажет чего-то!
Конев остановился прямо на против Покрышкина, державшего в руках штандарт фронта.
– Здравствуйте, товарищи! – командным голосом поздоровался командующий, снова приложив руку к фуражке.
– Здравия желаем, товарищ Маршал Советского Союза! – раздался громогласный ответ фронта, где в каждом голосе чувствовалось уважение и любовь к своему командиру.
– Поздравляю вас с Победой советского народа в Великой Отечественной войне!
Фронт ответил всё таким же громогласным и искренним «ура!», как в прочем, и остальные фронта, которые поздравляли их командующие. Это была, как будто, последняя репетиция парадного приветствия войск. Именно так они и должны будут отвечать Жукову, который будет принимать парад.
В другом конце площади, буквально на против Спасских ворот, стоял чёрный конь, на котором восседал маршал Рокоссовский. Лицо его было совершенно смиренным и спокойно-счастливым. Он видел не вдалеке штандарт своего фронта и слегка улыбался, зная, что сделал всё от него зависящее, чтобы сберечь всех тех своих солдат, кто сейчас стоит в это строю, и тех, кто даже просто вернулся домой. Его мундир уже довольно сильно промок от дождя, а потому едва заметно провис, что также было связано с тяжестью от многочисленных советских и польских наград.
Наконец, подле трибуны мавзолея показался вождь страны Советов, в сопровождении своих верных соратников – Молотова, Ворошилова, Будённого и других. Облачённые в шинели, дабы не промокнуть, они поднимались на свои самые почётные и высокие места под всеобщие аплодисменты и радостные восклицания гостей.
Вскоре, куранты пробили десять.
– Парад, смирно! – скомандовал Рокоссовский, и все фронта вытянулись, выравниваясь в шеренгах.
На площадь из Спасских ворот, под встречный марш в исполнении оркестра, въехало два белых коня с всадниками – Жуковым и его адъютантом. Лицо маршала было суровым и сосредоточенным. С высоты своего Кумира он оглядывал сводные полки фронтов, которые ещё совсем недавно – буквально месяц назад, под его командованием шли в бой и брали штурмом целые города оккупированной Европы. Жуков был горд своей армией, но и собой тоже, хотя чувство и понимание того, что каждая награда, звенящая сейчас у него на груди, – река солдатской крови. Этого он не забывал никогда…
Навстречу «белым» всадникам ехал Рокоссовский со своим адъютантом. Он вынул палаш из ножен и упёр его обухом в плечо. Когда кони встретились в центре площади, маршал опустил клинок к правой ноге, тем самым отдавая воинское приветствие, а Жуков просто приложил руку к фуражке, салютуя в ответ.
– Товарищ Маршал Советского Союза, – докладывал Рокоссовский и в его словах чувствовался едва-заметный польский акцент, всё-таки происхождение давало о себе знать. – Войска действующей армии, Военно-Морского Флота и московского гарнизона для парада Победы построены! Командующий парадом Маршал Советского Союза Рокоссовский.
Он протянул Жукову строевую записку, которую достал из-за пазухи кителя. Тот принял её и поскакал далее – на объезд парадных расчётов. «Чёрные» всадники последовали за ним.
Маршалы со своими адъютантами объехали все фронтовые коробки, приветствуя их и поздравляя с Победой, и всякий раз по площади раздавалось всё то же «ура!», что за эти годы стало уже чем-то наподобие торжественной песни, которая была одинаково искренней, как у красноармейца, так и у генерала.
Когда все полки были поприветствованы, Жуков направился к мавзолею, подъехав к которому, спешился и направился на трибуну, чтобы произнести речь. Его слова буквально чеканили воздух. Кому-то они могли показать пафосными и излишне хвалебными в адрес партии и правительства, однако, они были искренними, пропитанными народной и солдатской любовью к вождю, которая проявлялась, хотя бы в том, что вся армия, стоявшая на площади в этот момент, полностью обратилась в слух. Ни у кого не было и мысли о том, чтобы даже что-либо шепнуть товарищу, пусть даже хорошее. Перед ними выступал тот самый легендарный маршал Победы. Пускай, многие – и солдаты, и офицеры, и даже генералы – побаивались его за крутой нрав, грубую манеру говорить и командовать – уважения к нему было больше, и это самое уважение перебивало страх, хотя, наверное, правильнее тут сказать, что оба эти чувства были в бойцах поровну.
Такого же нельзя было сказать о Рокоссовском, что всё ещё восседал на своём чёрном коне, окончательно промокнув под дождём, от чего его мундир сделался в цвет шерсти его Полюса, а по эмали и золоту наград стекали капли. Этого маршала в войсках больше любили, чем уважали. Солдаты его фронта посвящали ему песни и стихи, называя в сердцах Костей, что, конечно, могло кому-то показаться через-чур фамильярным по отношению к офицеру его уровня. Однако сам маршал если и знал об этом, то относился к подобным «шалостям» со своей светлой лёгкой улыбкой, в которой бойцы видели отеческую любовь.
Когда Жуков закончил речь по площади снова разнеслось троекратное «ура!», а оркестр заиграл гимн Советского Союза.
Все люди: и гражданские, и военные, и иностранцы, вдруг, встрепенулись и замерли в каком-то смиренном торжестве, что олицетворяла музыка этой торжественной песни.
Отзвучали фанфары. По площади снова разнёсся голос Рокоссовского:
– Парад, смирно! К торжественному маршу!
Командующие фронтами, знаменосцы, генералы выходили перед своими полками под звон наград и удары сапог о брусчатку.
– Побатальонно!
Солдаты из полка Почётного караула, выполнявшие роль линейных, чеканили шаг перед трибунами, занимая свои места.
– На двух линейных дистанции! Первый батальон прямо, остальные – напра-во!
Все парадные расчёты, кроме одного, резко и одновременно повернулись вправо, что сопровождалось громким эхом от сапог и металла.
– Шагом марш!
Заиграл оркестр. Рокоссовский со своим адъютантом ехал к мавзолею, а за ними уже начинали идти первые парадные расчёты.
Маршал и его помощник спешились и поднялись на трибуну.
Полки фронтов шли по площади, чеканя шаг. Каждое движение было отработано до автоматизма.
Командующие фронтами, их заместители и командующие армиями шли впереди своих полков, держа шашки пред собой. За ними двигалась одинокая фигура офицера со штандартом фронта в руках. Далее шёл уже сам полк: впереди – командиры дивизий, корпусов и бригад с шашками перед носом, две шеренги знаменосцев, тройка офицеров, в-основном, не ниже майора, а затем – основная коробка: в первой линии командиры батальонов, рот, взводов – с палашами на плече, а за ними – солдаты с винтовками наперевес, штыки которых глядели в шеи отцам-командирам. Одно неверное движение, и офицеров могло, как минимум, серьёзно покалечить. Однако оркестр играл безупречно, а военные, будучи в праздничном, хорошем настроении, которое не омрачал даже дождь, шли своим отточенным шагом, словно на прогулке.
Миллионы проходящих бойцов обращали свои взгляды направо, держа равнение, где были трибуны, мавзолей, на который поднимались их командующие фронтами, и где стоял товарищ Сталин и члены Политбюро.
Полки шли и шли, а оркестр всё играл, незаметно для всех, кроме самих музыкантов, перескакивая с марша на марш.
Внезапно, когда прошла последняя фронтовая коробка, музыкальные инструменты утихли, и площадь на несколько секунд погрузилась в тишину. Также неожиданно, загремела барабанная дробь, под которую вышла отдельная коробка солдат и офицеров с двумястами знамёнами и штандартами поверженных немецких армий. Они двигались прямиком к мавзолею. Лица гостей, вдруг, резко стали серьёзными, а брови у многих нахмурились. У маршалов и генералов от, ставшей привычной, ненависти сжались кулаки. А солдаты подошли к ступеням мавзолея, начиная швырять грязные трофеи к ногам победителей. Хотя, на этом параде победителями были все: и солдаты, и маршалы, и простые жители, что так или иначе делали всё возможное для этой Победы….
***
Полки фронтов уходили с Красной площади, расходясь по машинам, и готовились отправляться, кто на места постоянной дислокации, кто на демобилизацию, а кто и вовсе – готовиться к новым операциям, связанным, правда, не с уничтожением противника, а его следов – в виде мин, снарядов и прочей смертоносной гадости, оставшейся на полях советской земли.
– Ну, что Сенька? – говорил Остроухов своему сыну, трепля его за плечи. – Вернее сказать, Семён! Пойдёшь на банкет в Кремль?
– Нет, пап, я лучше с бойцами посижу где-нибудь, – отвечал Сенька, который за годы войны заметно возмужал, а на груди его сверкали четыре боевых ордена и столько же медалей.
– Да ладно тебе! – усмехнулся генерал. – На Сталина вблизи посмотришь, выпьешь на брудершафт с Жуковым!
– Не стоит. На товарища Сталина я, пока шли, посмотрел. Да и на Жукова с остальными командующими тоже. Не дорос я ещё за одним столом с маршалами пить!
– Эх, Сенька, мужчиной ты у меня стал! Теперь я вижу.
Молодой офицер улыбнулся.
– Знал бы ты, как я мечтал от тебя это услышать!
– А я, сын, всегда тобой гордился, хоть ты и был ещё тем простофилей.
При этих словах генерал по-доброму рассмеялся.
– Зато сейчас ты настоящий мужчина! Так, говоришь, к солдатам пойдёшь?
– Так точно!
– Ну, держи, – отец вынул из кармана галифе несколько трёхрублёвых купюр и протянул сыну. – Выпьешь за Победу.
Сенька козырнул.
– Разрешите идти, товарищ генерал-полковник?
Остроухов вытянулся и козырнул в ответ.
– Идите, капитан!
Офицер развернулся и побрёл в сторону большого города, по которому ходили толпы народу и военных. Их то и дело ловили, поднимая на руки, и качали, качали, восхваляя за ратные подвиги. Какие-то солдаты даже на всякий случай прятали ордена по карманам, дабы те не попадали после таких полётов.
Капитан шёл по улицам, ловя на себе восторженные взоры горожан и милые взгляды девушек, от чего ему становилось тепло на душе, а праздничное настроение лишь усиливалось.
Он вошёл в небольшой ресторанчик с голубыми обоями, где сидели и простые жители, и солдаты, и офицеры, и даже генерал со своей семьёй. Сенька окинул взглядом зал и, приметив место за одним из столиков, за которым сидело несколько солдат и один старлей-лётчик, двинулся к нему.
– Разрешите, товарищи, – спросил Сенька, козырнув сидящим, что, при виде него, тут же подскочили, – я с вами присяду?
– Конечно, товарищ капитан! – учтиво сказал лётчик. – Присаживайтесь!
Офицер снял фуражку, положив её на стол, и сел. Теперь он мог внимательнее рассмотреть своих собеседников.
Лётчик старший лейтенант с редким, для авиации, орденом Славы на груди. Гвардии старший сержант пехоты с такими же двумя орденами и «Красной Звездой». И седой старшина, в рядах наград которого виднелась медаль за Берлин.
– А что ж вы не заказываете ничего? – поинтересовался Остроухов.
– Да мы, в общем-то, только недавно пришли, – ответил старший сержант.
– Коньячку? – улыбнулся капитан, оглядывая своих собеседников, которые тут же заулыбались в ответ, что означало однозначное одобрение.
Остроухов подозвал одну из симпатичных официанток к столу.
– Не найдётся ли у вас, милая, «трёх звёзд» для героев войны?
При этих словах он подмигнул солдатам.
Девушка расплылась в милой улыбке от мимолётного комплимента красавца-офицера и ответила:
– Найдётся, скоро принесу!
Когда она удалилась, Остроухов вновь заговорил:
– Ну, что, друзья, айда знакомится! Капитан Остроухов. Семён. Можно Сенька.
– Старший лейтенант Донцов. Можно Вася, – ответил лётчик.
– Гвардии старший сержант Безруков. Миша.
– Старшина Знахарев. Андрей.
– А вы сами-то на одном фронте, что ли, воевали? – поинтересовался Сенька.
– Хех! – усмехнулся Донцов, глядя на Безрукова. – Мы с Мишкой – да. Та ещё история…
– Представляете, товарищ капитан, – продолжал старший сержант, видя заинтересованный взгляд Остроухова, – мы гору под Севастополем штурмуем, а тут это чудо с небес на нас падает! Ну, мы с ним, стало быть, и добрались до вершины. Так и познакомились.
– А меня тогда просто немцы сбили, – уже продолжал лётчик. – Я сам два «мессера» на тот свет отправил, но, вот, и меня угробить захотели – так я выпрыгнул. Приземляюсь, а тут Мишка с автоматом. Пришлось быстро учиться стрелять, а то ж в лётной школе особо не до этого было, сами понимаете.
– Ну, с вами всё понятно, – усмехнулся Остроухов. – А ты, Андрей, с ними что ли?
– Да не, – отозвался старшина. – Я уже границу переходил, пока они Севастополь освобождали. В Берлине войну заканчивал.
– Ух ты! Рейхстаг брал? – чуть ли ни хором спросили собеседники, глядя на него с удивлением.
Тот усмехнулся:
– Ну, почти. Наш взвод закрепился в доме неподалёку. Там до рейхстага недолго идти было, да всё приказа нам не поступало. Наш лейтенант, конечно, очень рвался на штурм, но, вот, не довелось…
Тут, у него на глазах выступили едва заметные капли.
– А лейтенант-то наш… уже Победа наступила, мы готовились уходить из города…, и его снайпер застрелил… двадцать один год парню был….
За столом все помрачнели.
Тем временем, симпатичная официантка уже поставила на стол бойцам бутылку грузинского коньяка, стаканы, блюдце с нарезанными яблоками и ещё небольшую тарелочку с четырьмя бутербродами с маслом и красной икрой.
Остроухов открыл бутылку и принялся разливать светло-коричневое содержимое по стаканам.
– Давайте, товарищи, – поднял он бокал, – за тех, кто погиб, защищая нашу Советскую Родину…
Все они поднялись и, не чокаясь, залпом выпили то, что было налито.
Безруков принялся есть бутерброд, Знахарев пока ещё сидел с угрюмым лицом, а Донцов спросил:
– А ты, Сенька, где воевал?
– На Украине. Я туда из училища пришёл, там же и комбатом стал. Хех, представляете трагедию, – ещё даже лейтенантом не стал, а уже батареей командовал.
– Перебило всех?
– Ага. Ночью наша батарея готовилась стрелять, а тут фрицы-диверсанты нагрянули. Капитана сразу же положили. Мы в бой – лейтенанта тоже подстрелили. Ну, я один из офицеров остался. Немцев-то мы одолели, а батареей командовать надо, у нас же операция по плану, а тут на грани срыва! Но, нет, отстрелялись как следует! Половину укреплений им разнесли. А я, представляете, вообще толком не понимаю, что делать, у меня солдат мало осталось, мне двадцать лет, а тут командовать надо! И без того страшно, так ещё это…
– Понимаю, брат, – угрюмо ответил старлей.
С минуту все они молчали.
– А как думаете, что дальше будет? – спросил Безруков.
– Жить будем! – улыбнулся Остроухов. – Страну поднимать, защищать её дальше. Давайте за это и выпьем! За мир и за светлое наше будущее после Победы!..
***
В Кремле, как и месяц назад, были накрыты столы. Белоснежная скатерть доставала чуть ли не до мраморного пола, а по всей длине стояли самые разнообразные национальные блюда почти всех республик Советского Союза: расстегаи, различная икра, балык, селёдка, ветчина, «весна», нельма в белом вине и многое другое, не говоря уже о разнообразии спиртного, которым потчевали гостей. А гостей этих было немало, и все были настоящими сливками советского общества: члены Политбюро, маршалы, генералы и адмиралы – командующие фронтами, флотами, армиями и флотилиями.
Зал буквально звенел, и от голоса Молотова, произносившего один из своих тостов, и от количества наград, что, то и дело, ударялись одна об другую, и, конечно, от чоканий фужеров и бокалов, после очередного громогласного «ура!».
Сталин сидел за центральным столом в своём уникальном сером маршальском мундире, кой был единственный на всю страну, со скромной звездой Героя Социалистического Труда, и ту, которую ему тайком повесила его же дочь. Он наблюдал за своими гостями, за своими верными солдатами, что сейчас поднимали тосты за него, за народ, за своих собственных бойцов… и друг за друга, но в особенности – за Жукова. Пусть они и делали это не особо заметно и, как бы, невзначай – к слову, однако, вождь понимал, что во многом обязан этой Победой именно своим командующим. Как человек, он был рад за то, что смог подобрать таких хороших людей и специалистов – ими гордится вся страна, а мир боится. Как политик же, он понимал, что именно эти полководцы и флотоводцы могут представлять для него угрозу. И хотя все, присутствующие в зале, поголовно уважали Сталина и, чуть ли ни боготворили, ему в это слабо верилось, ибо он помнил, как свергался старый режим, про который пели «Боже, царя храни!».
