Вадим Иванович Кучеренко
Времена жизни
– Выходит, я твой господин!
Смерть униженья не стерпела.
Очнулся Май – он вновь один.
Был разговор, иль только мнилось?
Размыслив, он тревоге внял.
Чтоб с ним худого не случилось,
Обет монашеский принял.
Корону, подданных, державу,
Свое величие забыл,
Смирив гордыню. И по праву
Причислен к мученикам был.
Май садится рядом с Апрелем. На сцену выходит Июнь. На нем ботфорты, романтический просторный плащ и широкополая шляпа, за поясом пистолеты и шпага, но в руках он держит книгу, которую читает на ходу.
Голос за сценой.
Когда бы не было Июня, весны уход всех огорчил бы…
Июнь.
Июнь мечтал о дальних странах,
Рассказы душу жгли ему
О непокорных капитанах,
Держащих курс назло всему.
Он обречен был на страданья,
Как Агасфер, не славы для:
Его гнал страх очарованья
Бессмысленностью бытия.
Жить долго, тихо, безмятежно -
Завидней нет судьбы, но он
Взирал на звезды ночью нежно,
Слепою страстью к ним сражен.
Бледнел, и таял он, и страждал,
Червь книжный, а в душе – герой.
Должна стать нестерпимой жажда,
Чтоб быть самим собой порой.
Он света белого невзвидел.
И вот однажды вдруг решил
И прошлое возненавидел
За то, что жил и не грешил.
Грех сладок, ты пока невинен.
Июнь был сущее дитя.
Он только в том и был повинен,
Что слепо слово чтил «нельзя».
Свобода опьяняет сильных.
Июнь взалкал; все пил и пил.
Измаявшись от дум бессильных,
Скитаньям жизнь он посвятил.
Листая страны, как романы,
Он все их скоро прочитал.
Им восхищались капитаны,
Пред кем он прежде трепетал,
А он отмалчивался, странный.
В плоть грезы облачив свои,
Он совершил обмен неравный,
Презрев заветы Навои.
Никто, ничто давно не может
Ни взволновать, ни удивить.
Разлука сердце жадно гложет,
Ничем ее нельзя смирить.
И отчий дом все чаще снится.
Простой, бесхитростный уют
Манил к порогу возвратиться
И даровать душе приют.
Возможно, так бы и случилось:
Изгой бы постучал домой…
Но по иному все сложилось,
И сгинул он в земле чужой,
Табу нарушив каннибала,
Что вне закона, вне времен.
Туземцев племя всех съедало,
Кто был, себя назвав, пленен.
Июнь на дикарей не злился,
Их скорый суд он счел судьбой.
На камень жертвенный склонился
И в путь пустился в мир иной.
Июнь садится справа от Мая. На сцену выходит Июль в монашеской рясе и флейтой менестреля в руках. Он то играет на флейте, то вполголоса произносит молитву и крестится.
Голос за сценой.
В зените год и жизнь – Июль…
Июль.
Июль на горе всем познал
Испепеляющую страсть.
Но, занедужив, он страдал,
Над разумом теряя власть.
Ни в чем не зная середины,
То ненавидя, то любя,
Восторженно он в паладины
Возвел, пав низко, сам себя.
Он вздорной деве все капризы
Прощал. Порок обожествлял.
Грех обряжая в злато ризы,
Распутство жарко восхвалял.
Как бесноватый, вдруг смеялся,
А миг спустя уже рыдал,
И горе тем, кто повстречался,
Когда он деву ревновал.
Так рушились основы мира.
Везде господствовал разбой.
И, устрашась, замолкла лира,
И случай овладел судьбой.
Все изменилось в одночасье.
Главу посыпав пеплом слов,
Июль вернул душе согласье
С рассудком и забвеньем снов.
Казнил суд деву по доносу.
Но прежде, дыбой испытав,
Узнали: душу взяв без спросу,
И ведьмой тем себя признав,
Раскаяться не поспешила
И продолжала ворожить,
Как будто мало согрешила,
Июль пытаясь погубить.
О том Июлю доложили,
И приговор… одобрил он,
Как будто за него решили,
Взяв волю у него в полон.
Пылал костер, и мир томился
В невиданной досель жаре…
Июль неистово молился,
В заброшенном монастыре.
Слова святые схожи с блудом,
Из грешных уст когда звучат.
Раскаянье сроднится с чудом,
Но пусть глаза о нем вскричат.
Пот ледяной лоб обжигает.
Прощенья нет; приговорен
Июль навеки тем, кто знает,
Что близится Армагеддон.
Июль садится справа от Июня. На сцену вальяжной походкой выходит Август, одетый в широкий восточный халат. В руках у него корзина с виноградом, бутылками вина и др.
