Вадим Иванович Кучеренко
Возраст смирения
– А что на все это скажет твоя обожаемая мамочка? – спросила Ирина, презрительно кривя губы. – Неужели Серафима Яковлевна меня простила? Вот уж ни за что не поверю.
– Мама умерла, – грустно произнес Всеволод Леопольдович. – Уже давно. Вскоре после твоего…
Он не договорил, боясь, что не сдержит слез. Когда он вспоминал о смерти матери, слезы всегда наворачивались ему на глаза.
– Прости, я не знала, – сказала Ирина. – Сочувствую.
Но и тени сочувствия не было в ее голосе. Было ясно, что уж она-то его матери ничего не простила, и по-прежнему таит на нее обиду, считая виновной во всем, что было плохого в ее жизни с бывшим мужем.
– Неужели ты живешь совсем один? – спросила Ирина. Было заметно, что она искренне удивлена своему открытию.
Всеволод Леопольдович кивнул, подтверждая ее догадку.
– А, впрочем, это не мое дело, – произнесла она равнодушно.
– А ты… – осторожно, словно вступая на минное поле, спросил он. – Одна?
– Много их было за эти годы, – неопределенно ответила Ирина. А затем почти грубо сказала: – Но это уже не твое дело.
Они помолчали. Но Всеволод Леопольдович спросил еще не обо всем, о чем хотел знать, и потому, собравшись с духом, он первым заговорил.
– А дети…, – он смутился под ее взглядом, в котором, как ему показалось, на мгновение промелькнула ненависть, но все же договорил: – …у тебя есть?
– После того, как я избавилась от твоего ребенка, у меня уже не могло быть детей, – ответила она, поворачивая голову так, чтобы он не видел ее лица.
– Но когда? – только и смог выговорить Всеволод Леопольдович. Впрочем, он догадывался о чем-то таком, скорее интуитивно, чем опираясь на факты, поэтому это признание не стало для него потрясением. Только резко кольнуло в груди, там, где сильно и часто начало биться сердце.
– Когда я рассталась с тобой. Я узнала, что беременна, уже после развода.
– Но почему?! – воскликнул он, искренне не понимая.
– Почему? – она презрительно скривила губы. – Да чтобы ты не таскался ко мне каждый день под предлогом, что хочешь увидеть ребенка, и не ныл, как баба, уговаривая вернуться. Или хочешь сказать, что этого не было бы?
Всеволод Леопольдович ничего не ответил. Он думал о том, что сейчас у него мог быть ребенок, уже взрослый, у которого, вероятно, уже были бы свои дети, и как бы это изменило его жизнь…
Его размышления прервал резкий голос Ирины.
– Кажется, ты хотел уложить меня в постель? – спросила она, не замечая двусмысленности фразы или не придавая этому значения. – Самое время. Да, и не забудь принести халат. Не могу же я голая дефилировать по твоей квартире.
В ее глазах не было уже ни ненависти, ни злобы, только усталость и боль. Связывавшее их прошлое, ненадолго явившееся им, растаяло, как призрачный фантом. Перед Всеволодом Леопольдовичем снова была чужая женщина, и он почувствовал это. Ощущение было болезненным, но он ничем не выдал этого.
Намек был более чем прозрачен, и Всеволод Леопольдович торопливо вышел из ванной. Он постелил Ирине в комнате матери, куда давно уже не входил, предпочитая спать и проводить время в их бывшей с женой комнате. Там для него было уютнее и привычнее. Квартира состояла из двух комнат, которые, словно граница, разделял коридор. По мнению его бывшей жены, слишком крошечный, так что его мать даже сквозь закрытую дверь могла слышать все звуки, которые доносились из их спальни. Это всегда особенно раздражало Ирину.
Он принес ей свой собственный халат, который, не входя, только чуть приоткрыв дверь, повесил на ручку ванной комнаты с обратной стороны. Ирина должна была увидеть его и оценить деликатность бывшего мужа. В прежние годы она ценила в нем больше всего именно это качество. А, быть может, она лукавила, утверждая это. Этого Всеволод Леопольдович никогда не мог понять.
– Я постелил тебе в маминой комнате, – крикнул он из-за двери. В ответ услышал что-то неразборчивое. И прошел на кухню, чтобы приготовить Ирине чай. Раньше она любила зеленый чай без сахара. Он надеялся, что ее вкус не изменился, потому что сахара у него не было.
Вода в чайнике еще не вскипела, когда в коридоре послышались легкие шаги Ирины. Она прошла, не заглянув на кухню. Всеволод Леопольдович услышал, как со скрипом открылась и закрылась дверь в комнату матери. После этого все звуки стихли. Он напрасно прислушивался, надеясь, что Ирина окликнет его.
Неожиданно он вспомнил, что Ирина не любила комнаты его матери, называя ее монашеской кельей. Из мебели в ней были только узкая, с тощим матрацем, кровать, рассохшийся платяной шкаф, два стула с жесткими сиденьями и старинный громоздкий комод, на котором стояла небольшая ночная лампа. Лампа горела почти постоянно. Окно было занавешено шторой, чтобы внутрь не могли проникнуть нескромные взгляды из близко стоявшего дома напротив, и в комнате всегда было сумрачно. Ирина не раз предлагала его матери обновить интерьер, сменить обои, мебель, но Серафима Яковлевна неизменно отказывалась. Она вела почти аскетический образ жизни, и это тоже всегда раздражало Ирину, считающую свекровь отъявленной лицемеркой.
– Твоя мать живет так убого назло мне, – говорила она мужу. – Знает, что я люблю все красивое.
– Ты напрасно так думаешь, – отвечал он. – Мамино детство выпало на войну, да и послевоенные годы были полны лишений. Она привыкла жить скромно.
– Но жизнь уже давно стала другой, – возражала Ирина. – Не пора ли менять привычки?
– Ее уже не изменишь, – робко настаивал Всеволод Леопольдович. – Постарайся понять ее, прошу тебя!
Но ему так и не удалось примирить жену с матерью. Они не ссорились открыто, но мать часто плакала в своей комнате, Ирина ярилась в их общей с мужем, и каждая пыталась доказать Всеволоду Леопольдовичу, что она не виновата в том, что их отношения становятся все хуже и хуже. А он не знал, чью сторону принять, потому что любил обеих, надеялся, что все уладится без его вмешательства, и просил их только об одном – оставить его в покое. Почти так и случилось, как он хотел – жена ушла от него, а мама умерла. После этого Всеволод Леопольдович понял, от чего предостерегал Конфуций, говоря, что человек должен бояться своих желаний, потому что они могут сбыться. И у него осталось только одно желание, имеющее отношение к Президенту, но он его никогда и никому не высказывал, замкнувшись в себе и в своем маленьком мирке…
Заваривая чай, Всеволод Леопольдович размышлял над тем, не предложить ли Ирине перелечь на диван в их когда-то общей комнате. Он сомневался, потому что бывшая жена могла неправильно его понять. И, в конце концов, предпочел не рисковать. Больше всего он опасался показаться пошляком.
Поставив чашки на серебристый поднос, Всеволод Леопольдович, на этот раз без стука, вошел в комнату, где его бывшая жена уже лежала на кровати, постанывая и охая при малейшем движении. Увидев его, Ирина запахнула халат, одетый на голое тело, и сердито спросила:
– Что тебе?
– Я принес чай, – смущенно пояснил он, едва удержав задрожавшими руками поднос. – Прости, у меня и в мыслях не было нарушить твое уединение.
– Это ты меня извини, – сухо сказала Ирина. – Задумалась и забыла, что я у тебя в гостях, а не у себя дома.
В его огромном восточном халате она выглядела милой и беззащитной. Всеволод Леопольдович почувствовал, как на его глаза наворачиваются слезы умиления. Он поставил поднос на стул рядом с кроватью, налил Ирине чая в фарфоровую чашку, и осторожно подал, а сам присел на стул напротив, не сводя с нее глаз. Ему доставляло удовольствие наблюдать за тем, как она отхлебывает из чашки маленькими глоточками. Словно котенок, лакающий молоко из блюдечка. В полумраке комнаты ему казалось, что Ирина почти не изменилась внешне за минувшие годы.
Неожиданно Всеволод Леопольдович понял, что прежним осталось и его отношение к ней. После смерти мамы он чувствовал себя очень одиноким. Случайные и, как правило, короткие знакомства с женщинами не могли заполнить пустоты в его душе. Теперь он знал, почему.
Когда Ирина была его женой, он стремился удовлетворить все ее желания, даже невысказанные. Она любила красивые вещи, и, чтобы иметь возможность покупать их, он старался больше зарабатывать, выдавая кредиты даже тогда, когда не был уверен, что клиенты смогут вернуть их. Или даже был уверен, что те не вернут. Но его интересовала только премия, которую ему платил банк за каждый выданный кредит. Он совсем не думал о последствиях. И все-таки не жалеет сейчас о том, что был так глуп, а уж тем более о своей безрассудной любви…
Всеволод Леопольдович расчувствовался. Он был готов просидеть так вечность. Однако Ирину тяготило его присутствие. И, допив чашку, она резко спросила:
– Ты хочешь мне что-то сказать? Если нет, то извини – я смертельно устала и хотела бы поспать.
Растерянно улыбаясь, Всеволод Леопольдович произнес:
– Я хотел только спросить, если позволишь…
– Спрашивай, – неохотно разрешила она. – Только не мямли, по своему обыкновению!
Он собрался с духом и сказал так твердо, как только мог:
– Зачем тебе все это?
Он сделал неопределенный жест рукой, не находя слов, чтобы описать ее теперешнюю жизнь и то, что с ней случилось сегодня. Но Ирина поняла его. И язвительно сказала:
– Ты всегда был подобен страусу, который прячет голову в песок от реальной жизни. Только в твоем случае это был не песок, а куча нечистот в виде уступок, соглашательства, компромиссов, лжи. Меня это никогда не устраивало.
– Однако мне казалось…, – робко начал он.
Но Ирина не дала ему договорить, уничтожив презрительной усмешкой.
– Ты думал, мне нужны были твои подачки? Ты ошибался.
– А что тебе было нужно? – спросил он обиженно.
– Свежий воздух, – ответила она, не задумываясь. – Я задыхалась в той затхлой атмосфере, в которой ты благоденствовал. Ты слышал анекдот о червяках, которые живут в вонючей куче дерьма, в то время как их сородичи поселились кто в сочном яблоке, кто в сладкой сливе? Вот и я ощущала себя таким червем. И ты еще спрашиваешь, зачем мне все это? Да затем, чтобы чувствовать себя человеком!
– Но ведь однажды тебя могут покалечить. И что тогда?
– Однажды и ты можешь умереть, – издевательски произнесла Ирина. – И что тогда?
– Однако протестовать можно по-разному, – не сдавался Всеволод Леопольдович, проявив неожиданное упрямство. – Вот я, например…
Он замолчал, почти с ужасом подумав, что проговорился. Письма Президенту были его личной тайной, которой он не хотел делиться ни с кем, даже с бывшей женой. Во всяком случае, с той женщиной, которой стала Ирина. Она бы его жестоко высмеяла – и только.
Но Ирина не услышала его последних слов. Ее уже утомил этот разговор с бывшим мужем, к которому она не испытывала никаких чувств, кроме презрения. Он был и остался в ее глазах маменькиным сынком, из которого не выйдет ничего путного, как ни старайся. Маминого воспитания не перешибешь, как плетью – обуха. Она поняла это уже много лет назад, потому и ушла от него, выбрав другую жизнь и пожертвовав многим. Но никто не имеет права ее судить, тем более он…
– Послушай, а у тебя нет чего-нибудь покрепче? – спросила Ирина, кивнув с гримасой отвращения на чай. – Мне бы сейчас очень даже не помешало. Как там у старины Хайяма? «Я освежусь вином и оживу». Но я люблю коньяк, если ты не забыл.
– Я ничего не забыл, – сказал Всеволод Леопольдович. И смутился, подумав, что Ирина могла принять его слова за намек. Поспешно продолжил: – Дома, к сожалению, ничего нет. Но я могу сходить в магазин.
– Да, будь другом, – неожиданно звучно зевнув, произнесла Ирина. Пережитое потрясение и усталость вдруг и почти мгновенно одолели ее. Погружаясь в сон, она продолжала говорить, с каждой фразой все тише: – А я пока немного вздремну… Выпьем, поговорим… Все, что ты захочешь… Наверное, я должна быть благодарна тебе за свое спасе…
Она заснула на полуслове. Всеволод Леопольдович, осторожно ступая, вышел из комнаты, тихо прикрыл за собой дверь. Он хорошо помнил, что Ирина любила пригубить рюмочку перед тем, как отправиться в их супружескую спальню, оправдывая это строками из Омара Хайяма:
– Пей! Книга Жизни кончится печально.
Укрась вином мелькание страниц……
А он не возражал, хотя в отличие от нее и не любил древнего персидского поэта, превозносящего пьянство и распутство. Ведь выпив, жена бывала с ним особенно нежна в постели…
При одном воспоминании об этом Всеволод Леопольдович почувствовал, как в нем пробуждается мужское начало. Разумеется, думал он, сейчас рассчитывать ему не на что, все в прошлом, да и Ирина не в том состоянии. И все же… Почему бы не угостить ее коньяком в память о их совместной жизни?
Ведь что бы ни говорила сейчас Ирина, однако хорошего в их браке было больше, чем плохого. Благодаря жене он, экономист по образованию, приобщился к миру живописи и музыки, без которых его существование было бы сейчас, надо это признать, почти невыносимым. Она тогда писала диссертацию, и они провели немало чудесных вечеров, рассуждая, чем картина «Маха одетая» Франсиско Гойи отличается от его же «Махи обнаженной», почему Пушкин оболгал Сальери, а гениальный Вивальди умер в нищете и безвестности. Разве можно такое предать забвению, просто стереть из своей памяти, как неудачную фразу из письма Президенту?
Всеволод Леопольдович спешил. Накинув пальто в прихожей, застегивал его, уже спускаясь по лестнице. Выйдя из дома, он увидел, что погода испортилась. Небо нахмурилось, начал моросить мелкий нудный дождик. Но возвращаться за зонтом он не стал, потому что было ветрено. Налетавший порывами холодный сырой ветер поднимал с земли пожухлые листья и, немилосердно крутя, гнал их вдоль улицы. Всеволод Леопольдович, зябко поеживаясь, поднял воротник пальто.
Винный магазинчик находился неподалеку, и он не успел промокнуть, пока шел до него. Над стеклянной дверью сияла вывеска «Вина мира». Раньше Всеволод Леопольдович проходил мимо, не обращая на нее внимания, а сейчас прочитал и остановился, словно споткнулся на бегу. Его подсознание прихотливо переставило ударение в слове «вина» с первого на второй слог, и привычная глазу фраза приобрела совершенно иной смысл. Всеволод Леопольдович вдруг подумал, что так оно и есть – в том, что с ним происходит и как он живет, виноват не он, в этом повинен окружающий его мир. Жестокий и слепо беспощадный к тем, кто слаб, не может бороться, как зверь, клыками и когтями, за свое выживание, не умеет приспособиться, используя подлость и ложь. А без этого в современном мире не выжить. Поэтому он, Всеволод Леопольдович, мягкий и добрый человек, обречен на то, чтобы влачить жалкое существование. Но не по своей вине, а по вине общества, в котором его принудили жить, даже не спросив его согласия. Это было слабое, но все-таки утешение. И оно принесло ему облегчение от тяжких дум и сомнений, гнетущих его последнее время.
Переложив ответственность, а с нею и необходимость что-то предпринимать, чтобы изменить свою жизнь, с собственных плеч на чужие, Всеволод Леопольдович вошел в винный магазинчик, чувствуя себя намного лучше, чем до этого.
Внутри было тепло и сухо, пахло можжевельником. Бутылки самых разнообразных форм и размеров выстроились вдоль стен, словно войска на параде. В глазах рябило от цветных наклеек. Всеволод Леопольдович прошелся между рядов, но не увидел того, что хотел. Остановился в замешательстве. Огляделся и увидел, что из другого конца зала к нему уже спешит молодой человек в ярко-красной жилетке, под которую была надета горчичного цвета рубашка. Один его вид вызывал жажду.
– Добрый день! – жизнерадостно произнес молодой человек, приблизившись. – Меня зовут Роман. Я могу вам чем-то помочь?
Всеволод Леопольдович, не сводя глаз с сережки с бриллиантом, свисающей с уха юноши и покачивающейся в такт его словам, сказал, что ему нужен коньяк. И назвал марку. В глазах Романа вспыхнул огонек почтительного уважения.
– Прекрасный выбор, – одобрительно заметил он. – У вас хороший вкус. И вам повезло. У нас осталась всего одна бутылка.
– Удача сегодня мое второе имя, – сказал Всеволод Леопольдович, снисходя до шутки. Он был польщен словами молодого человека, а еще тем, что тот смотрел на него с нескрываемым восторгом.
– Я это сразу понял, как только увидел вас, – кивнул Роман. – Пройдите на кассу, пожалуйста, и ни о чем не беспокойтесь.
Когда Всеволод Леопольдович подошел к кассе, молодой человек уже стоял там, держа в руках бутылку, запечатанную золотой пробкой. Это был тот самый коньяк, который предпочитала Ирина.
