Вадим Иванович Кучеренко
Цыганочка
Немного отдышавшись, они предавались мечтам о том времени, когда Зора выйдет на сцену огромного концертного зала, где будет множество зрителей.
– И ты им так станцуешь, что они навсегда потеряют покой, – говорил, блестя горячими темными глазами, дядя Василь. – Им станет скучно в своих тесных душных квартирах, их неодолимо потянет на волю, в степь, где свежий ветер, где можно очистить свои легкие от городской пыли и почувствовать себя свободным, как птица…
Он и сам в такие минуты походил на большую птицу – густые брови его разлетались, словно орлиные крылья. А Зора слушала его с замиранием сердца. Она знала, как она будет танцевать – с рождения видела, как пляшет пламя костра в ночи, и была уверена, что сумеет повторить его движения…
– Так тебя Зора зовут? – внезапно спросил Михаил.
– Ай, откуда узнал? – изумилась девушка, всплеснув руками.
– Я тоже немного провидец, – улыбнулся он. – Маг и чародей. Или не похож?
Зора забыла, что несколько раз произнесла свое имя, рассказывая о себе, и поверила Михаилу.
– А скажи, – спросила она, от волнения прикусив нижнюю губку. – Ты можешь из медной монетки сделать золотую? Моя бабушка могла. Она была колдунья. Ее очень уважали в таборе.
– Вот чего не могу, того не могу, – признался Михаил. – Если бы мог, был бы богат. А у меня в кармане – вошь на аркане…
– А в другом – блоха на цепи, я знаю, – рассмеялась Зора. – Это русская поговорка. А у нас в таких случаях говорят: «У царя царство, у цыгана песня».
Вдруг она опечалилась и сказала, с сочувствием глядя на Михаила:
– Ни денег у тебя нет, ни счастья, совсем тебе плохо. – И сделала неожиданный вывод: – Это потому что ты хороший. Таким всегда не везет.
– Это потому что я разборчивый, – возразил он. – Брал бы, что дают – много бы чего было.
– Ты бы тогда злым стал, – убежденно ответила Зора. – Когда у человека всего слишком много, он боится это потерять и оттого злится на весь белый свет.
– А если у меня нет ничего, значит, я добрый?
– Ты? – Зора потупилась и произнесла едва слышно: – Ты несчастный.
Михаил огорчился.
– Ну, вот, и ты туда же, – произнес он. – Неужели меня можно только жалеть, а не любить?
– Мне нельзя тебя любить, – прошептала Зора. – Я цыганка, а ты гаджо.
Михаил взглянул на девушку и увидел в ее глазах слезы. Он смутился и мысленно обругал себя за болтливость. Но кто бы мог подумать, что Зора примет его глупый вопрос за признание в любви? В его мире слова чаще всего ничего не стоили, их произносили, чтобы скрыть свои мысли. Для Зоры каждое слово имело свою цену и значение. Может быть, она была одна такая на весь цыганский мир, подумал Михаил, но разве это что-то меняло сейчас?
– Гаджо, – повторил он, лишь бы не молчать. – Слово-то какое гадкое. Что оно означает?
– То, что ты не цыган, – наивно пояснила Зора. Скорее всего, она и сама не понимала его истинную сущность. Но твердо знала – гаджо не может быть мужем цыганки. Об этом много раз ей говорил дядя Василь.
– И ничего нельзя изменить? – спросил Михаил. Почему-то ему было важно знать это.
– Можно, если у тебя цыганская кровь, и ты душой цыган, – ответила Зора. Она снова улыбалась, радуясь тому, что нашелся выход. – Тогда ты уже не гаджо, а романо, и за тобой признается право стать настоящим цыганом. Даже поэма есть о том, как один романо женился на цыганке и поселился в таборе, мне дядя Василь рассказывал. Сашко Пушкин написал, тоже цыган. Очень мне нравится! «Цыгане шумною толпой по Бессарабии кочуют…»
– «Алеко», – вспомнил Михаил. И спросил: – А если нет цыганской крови, ни капли, тогда что?
– Тогда и романо бьяв, цыганской свадьбы, не будет, – грустно сказала Зора. – Табор не признает такого брака. А без романо бьяв и венчание в церкви, и гражданская регистрация – это все не то. Фальшивые монеты.
На лице цыганочки было написано неподдельное страдание.
– А если ты меня зарежешь, как Алеко Земфиру, то кто мне положит в гроб икону, постель и ковер? – произнесла Зора так, словно все, о чем она со страхом фантазировала, должно было непременно сбыться, и чуть ли не завтра.– Кто завесит в доме зеркала, кто бросит на землю платок?
Михаил молчал, не зная, что ответить. В одном Зора была права – все истории о любви цыганки и не цыгана, которые он знал из литературы, заканчивались трагически, смертью цыганки. Кроме Земфиры, была еще Кармен, и, возможно, купринская Олеся тоже была рождена если не чистокровной цыганкой, то романо наверняка. Но все-таки это были литературные герои, а потому в другое время и в другом месте он бы просто посмеялся над страхами Зоры. Но сейчас он опасался даже улыбнуться, чтобы невзначай не обидеть цыганочку.
– У нас говорят: «Цыганский костёр всем светит», – вздохнула Зора. – Но не каждый может обогреться у этого костра. Прости! Мэ кхранио, я устала.
И внезапно, словно козочка, стремительная и грациозная, она спрыгнула с полки и убежала, позвякивая монистами.
А Михаил остался наедине со своими мыслями. Зора растревожила их, словно рой пчел в улье. Разговор, который вначале только забавлял его, вдруг стал для него настолько важен, что он не мог уже думать ни о чем другом. Внезапно он почувствовал непреодолимое желание найти Зору и попросить ее закончить гадание, с которого началось их знакомство. Может быть, цыганочка расскажет ему всю правду о его любви к Альбине. Или хотя бы о том, когда он забудет ее…
На улице стемнело сразу. Еще пять минут назад, когда раздался звонок, и Альбина открыла дверь, сумерки были светлыми, а сейчас все поглотила тьма. Уже не видно было проказ ветра, только слышались его угрожающее завывания и свист. Она стояла лицом к окну, но в стекле видела его отражение – он напряженно замер у порога и с тревогой всматривался в ее спину. Михаил не знал, что она видит его, и нервно кусал губы. А Альбина уже поняла, что выиграла, что оказалась сильнее, и ей было легко и радостно. Она даже была готова помочь ему, но ждала, когда он заговорит. Это было важно – кто произнесет первое слово.
– Прости меня, – сказал он. – Я все понял. Ты нужна мне. Без тебя все остальное не имеет значения.
– Ты хочешь, чтобы я сделала из тебя счастливого человека?
Она знала, что победила, но ей надо было услышать от него самого признание своего поражения. Это ожидание волновало ее, как охотничью собаку сигнал к началу травли зверя.
– Просто мне надо было подумать, – сказал он. – Я хочу быть с тобой. И ничего другого.
– И ты понял, что твоя экспедиция – обыкновенная блажь?
– Да. Я придумал себе цель в жизни, чтобы жизнь не казалась такой серой. Но я сделал ее черной. Я к чему-то стремился, мучился, озлоблялся. Платил непомерную цену. А ведь все так просто – надо жить и не мечтать о звездах. Твоя любовь мне дороже любой мечты.
Альбина повернулась, подошла к нему и положила руки ему на плечи. Маленькие ладони ее, остуженные стеклом, были холодными. Он накрыл их своими ладонями, большими и горячими, и просительно, как ребенок, взглянул на нее.
– Ты по-прежнему любишь меня?
– Все вернется, – ответила она, не подумав, упоенная своей победой. – Ты будешь добр и ласков, и я вновь буду любить тебя, как прежде.
Альбина почувствовала, как он вздрогнул, и пожалела о своей откровенности. Но тут же улыбнулась над этим своим страхом. Он проиграл и стал навсегда ее пленником. Может быть, она действительно его любит – он такой красивый и умный, и так беспомощно смотрит на нее. Нет, пожалуй, она точно его любит. Он очень славный и весь в ее власти.
– Мне пора, – произнес он нерешительно. – А то не пустят в гостиницу.
Альбина чуть было не пожалела его, но быстро опамятовалась. Нет, не надо торопиться, он никуда уже не уйдет.
– Да, – ответила она. – Возвращайся завтра. Я буду ждать.
– Можно, я тебя поцелую?
Альбина сама поцеловала его, прижавшись всем телом. Затем он целовал ее. Наконец она опомнилась. И он ушел…
Поезд замедлил ход. Вскоре железнодорожное полотно разветвилось, и за окном показались станционные постройки. Сразу за ними начинался какой-то крупный населенный пункт. Теснились пятиэтажки, сновали автомобили, спешили пешеходы. Городок жил обычной, размеренной жизнью, такой непохожей на ту, что сейчас протекала в вагоне, будто это была другая планета, со своими жителями, законами и обычаями.
Михаилу было хорошо знакомо это состояние отстраненности. Оно возникало у него, когда он возвращался из деревни, где обычно проводил свой отпуск. За несколько недель он отвыкал от городской суеты, уличного гама, людского потока, и ему требовалось два-три дня на «акклиматизацию», как он это называл, чтобы прийти в душевное равновесие с окружающей средой. Но и после этого ему еще долго снились крупные, с кулак величиной, звезды над лугом, заросшим пахучим клевером, звонкая речушка со стайками серебристых рыбок, березняк, пронизанный косыми лучами солнца, и тишина – все то, чем была заполнена его деревенская жизнь. Тишина в его снах выглядела так: вокруг ни дуновения, ни звука, безбрежная синь и ощущение покоя. Порой Михаил думал, что эти его сновидения есть ничто иное, как провидение будущего, что когда он умрет, его душа окажется там. И тогда он переставал страшиться неизбежности смерти. Он успокаивался.
Такие минуты покоя были крайне редки, и он их ценил. Михаил не был избалован душевным комфортом. Чаще, чем радовался, он страдал от мысли, что жизнь его, как, впрочем, и жизнь многих его друзей и знакомых, бессмысленна. Они живут без всякой цели, лишь потому, что родились. Работают, поскольку нужно есть, пить, одеваться, обставлять мебелью квартиру. Они и семьей-то обзаводятся не по любви, а потому что это велит им закон природы. Все, что они делают, было уже заранее, еще до их рождения, предопределено. На их жизненном пути кто-то неведомый заранее расставил указатели, которым они были обязаны повиноваться, и они не смели нарушить навязанные им правила.
У цыган же, казалось Михаилу, многое было иначе. Их нравственные законы не запрещали им обманывать, воровать и наживаться на чужой беде. Но эти законы были известны всем. И это было честнее, чем то, что происходило в окружающем их обществе, где процветали те же ложь и обман, но под маской ханжеской морали и лицемерной добропорядочности.
А еще цыгане могли выбирать, как им жить, по какой дороге идти. Он же, Михаил, всю свою жизнь стремился свернуть с той единственной, по которой его вели. Он чувствовал, что за каждым его движением следят миллионы глаз, и миллионы рук готовы в любую минуту схватить и наставить его на «путь истинный», если он, по их мнению, ошибется в своем выборе. Но хуже всего, что среди его преследователей были и самые дорогие ему люди…
От этой незримой, но цепкой опеки он порой задыхался, словно ему не хватало кислорода в воздухе, которым он дышал, и он со страхом отмечал, как в нем постепенно атрофируются такие понятия, как воля, высокие порывы, жажда идеала, а освободившееся место занимают привычка и покорность. Он сознавал, что процесс этот, подстегнутый его любовью к Альбине, ускорится. Поэтому к безысходной тоске, владевшей им с той минуты, когда он ушел от Альбины, примешивалась и некоторая доля облегчения…
Старенький тряский трамвайчик вез его по ночному городу, и в редких звонках его Михаилу слышался чей-то жалобный крик. Так кричали чайки по ночам тем летом, когда он встретил Альбину. Море плескалось у берега, и это было самое счастливое лето в его жизни.
Задумавшись о прошлом, он не заметил, как проехал свою остановку у гостиницы. Конечная остановка трамвая была у железнодорожного вокзала. Теплый мягкий свет освещал изнутри крохотное здание. Очереди возле кассы не было.
