Вадим Иванович Кучеренко
Цыганочка
Шашки, которыми увлекался Михаил, были не обычные, русские, а стоклеточные, международные. И каждая партия затягивалась надолго, если играть не в поддавки. Но вскоре к Михаилу подошел один из цыган и что-то сказал на своем языке. Михаил жестом показал, что ничего не понял. Тогда цыган кивнул на подростка лет четырнадцати, который сидел на скамье у бокового окна и во все глаза смотрел на Михаила. И уже по-русски повторил:
– Эй, гаджо, сыграй с ним. Увидишь, как он тебя обставит!
Не дожидаясь его согласия, внизу уже освобождали место для игры, очищая от объедков стол. Михаил показал цыганятам, сидевшим на вагонной полке напротив, на свою сумку и погрозил им пальцем. Затем мягко спрыгнул вниз. От долгого лежания затекли мышцы, и он решил воспользоваться случаем, чтобы их размять.
Михаил был невысок и худощав. И в тесном купе чувствовал себя почти так же свободно, как в просторной комнате. Однако низкие потолки и узкое пространство между стенами всегда подавляли его дух, он быстро уставал от них и спешил выйти. Михаил не представлял, как кто-то может годами сидеть в тюремной камере и оставаться в здравом уме. Ему казалось, что без синего неба над головой он не прожил бы и недели. Невольное заточение в поезде он воспринимал как суровое, но справедливое наказание за былую необузданность своих страстей, которое он сам наложил на себя.
Подросток-цыган выглядел не по годам серьезным и сосредоточенным, когда расставлял шашки на доске. Он будто выполнял ответственное задание и боялся ненароком ошибиться. Над игроками мгновенно сгрудились цыгане, набежавшие со всего вагона, они толкали друг друга локтями и вполголоса переругивались, обсуждая каждый ход. Михаила слегка мутило от непривычного и неприятного ему запаха, который заполнял вагон. Накрепко закупоренные окна не пропускали малейшего сквознячка. Цыгане словно опасались простудиться. Михаил сейчас с удовольствием окунулся бы в холодную воду, чтобы смыть с себя липкий пот, который, казалось, закупорил все поры на его теле, вызывая почти физические мучения. Пока он страдал, он мало смотрел на доску и проиграл.
Цыгане, окружавшие их, радостно заверещали. Они смеялись, хлопали подростка по плечу, ласково трепали его густые курчавые волосы, а старший среди них, седой и с большой серебряной серьгой в ухе, настойчиво допытывался у Михаила:
– У тебя какой разряд, а? Ты, наверное, гроссмейстер? А он неграмотный! У нашего Миро больно умная голова.
Сам Миро молча и счастливо улыбался. Старый цыган погладил его по курчавой голове и приказал, довольный:
– Играй еще!
Цыгане настолько откровенно радовались его поражению, словно посрамили своего злейшего врага, что Михаил разозлился. Миро и в самом деле играл хорошо. У Михаила не было разряда по шашкам, но он у многих выигрывал с завидной легкостью. На этот раз ему пришлось проявить осторожность и поломать голову. Он едва не выиграл, но в последний момент «зевнул» дамку, и вторая партия окончилась вничью. Миро уже не улыбался, и вокруг все молчали, будто случилось нечто очень неприятное. Старый цыган нахмурился, но, что-то коротко буркнув на своем наречии, опять велел подростку играть.
Третью партию Михаил играл уже против троих или четверых цыган. Они наперебой давали Миро советы, кричали на него, почти вырывали из рук шашки, если он брался не за ту, на какую ему указывали. Подросток заметно растерялся. Играть с несколькими соперниками, каждый из которых мешал остальным, оказалось проще, чем с одним Миро, и Михаил буквально разгромил противную сторону.
Старик что-то зло сказал Миро и с размаха шлепнул по затылку. Миро выбрался из-за столика и ушел, пряча слезы обиды. На освободившееся место сел сам цыган и молча начал расставлять шашки. Михаил уже утомился от гама и духоты, всякий интерес у него давно пропал, но он понимал, что не дать старику шанса отыграться значило бы смертельно обидеть его и навлечь на себя неприятности. И счел за благо не спорить, подсмеиваясь в душе над самим собой. Никогда его не терзали муки спортивного тщеславия, и перспектива стать чемпионом цыганского табора тем более не прельщала. Наоборот, он бы с радостью потерпел поражение, лишь бы утихомирить страсти. Но старый цыган играл плохо. Он долго думал над каждым ходом, а сделав его, заметно нервничал в ожидании ответного. И когда проиграл, то окончательно разъярился. Сначала накричал на тех, кто сгрудился над столиком, а затем из внутреннего кармана своего короткого замшевого жилета, расшитого бисером, вынул толстую пачку денег. Взял сверху купюру в пятьдесят рублей и небрежно бросил на стол.
– Играем! – коротко бросил он, воинственно потрясывая серьгой в ухе.
– Нет, – Михаил показал жестом, что у него нет денег.
Цыган презрительно сплюнул и резким движением руки смахнул шашки на пол. И выжидающе взглянул на Михаила. Но Михаилом владела какая-то апатия, и не было желания тратить силы на злость. Он равнодушно взглянул на рассыпанные шашки. Они были похожи на арбузные семечки, белые и черные.
Старик что-то грозно и невнятно бурчал. Вагон равномерно покачивало, словно колыбель. И Михаила неожиданно потянуло в сон. Он даже не стал собирать шашки. Встал, подошел к своей полке и увидел на ней двоих цыганят, которые сосредоточенно копались в его сумке. Из нее уже были вынуты и отложены в сторону книги, ничем не заинтересовавшие юных воришек. Застигнутые на месте преступления, цыганята не сразу бросили свое занятие, настолько им было жалко расставаться с добычей. Но, помедлив, затем так быстро порскнули в разные стороны, что Михаил и руки протянуть не успел. Впрочем, он и не пытался их остановить. Небрежно сгреб вещи обратно, закинул сумку в угол. Лег на нее головой, с наслаждением, до хруста, потянувшись занемевшим от долгого сидения в неудобной позе, телом. Закрыл глаза.
Равномерно постукивали о стыки рельсов вагонные колеса. С нижней полки монотонно звучал голос старой цыганки, пытавшейся убаюкать младенца и певшей ему какую-то песню, в которой часто повторялись слова «дром» и «чергони». Вокруг нее собралось несколько цыганят от двух до шести лет, они, раскрыв рты, слушали протяжный напев, иногда начинали тихо подпевать сами. Когда младенец уснул, и цыганка замолкла, один из ребятишек попросил:
– Мами, дай покушать!
– Потерпи, чавораалэ, – ответила цыганка. – Хочешь, я расскажу тебе сказку?
– Мишто, мами, – согласился мальчик. – О чем?
– Хочешь о санакуно ангрусты, золотом кольце? Или о птице Чиреклы и кошке Мыца?
– Мами Рубина, расскажи нам о гвозде и о девочке-красавице Шукар, твоей прабабке, – вмешался в разговор мальчик постарше. – О том, почему Бог разрешил цыганам воровать.
– Ай, драго, ты ее лучше меня знаешь, – не сразу согласилась цыганка. – Сколько можно рассказывать?
– Расскажи, мами! – заныли все цыганята наперебой.
И старуха, которая отнекивалась только для того, чтобы ее подольше упрашивали, начала свой рассказ, произвольно смешивая не только русские и цыганские слова, но и историческое время, и верования, и нравы многих народов, среди которых жили цыгане в течение многих веков.
– Было это так давно, что еще моя прапрапрабабка Шукар, которая прожила без малого сто лет, была маленькой девочкой. В те далекие времена поспорили как-то Дэвэл и бэнг, Бог и дьявол, хорошо или плохо живут на земле люди, монуша, которых Господь Бог создал, а затем под горячую руку проклял и прогнал из райских кущ. И послал Бог своего любимого чавораалэ по имени Иисус все разузнать и потом ему рассказать. А чтобы ничто не укрылось от его глаз и ушей, был Иисус рожден смертной женщиной, румны, таким же человеком, как все мы. Тридцать лет и три года бродил Иисус по земле, много страдал, так как на долю хороших людей, лаче монуша, всегда приходится множество бед и мало радости в этой жизни. И какое-то время он даже странствовал с табором, в котором родилась Шукар, и полюбил он тогда наш народ, лумя. Был ему вортако, другом. Но Бенг рогэнса, черт с рогами, посланный на землю дьяволом, нашептал злым людям, что хочет Иисус украсть у них власть и сам править всеми монуша. Рассердились злые люди, испугались потерять свое богатство и схватили Иисуса, приказали палачам распять его. Выковали палачи четыре огромных гвоздя, чтобы прибить руки и ноги Иисуса к деревянному кресту и предать его лютой смерти. И несли они за Иисусом эти гвозди, когда шел он, сгибаясь под тяжестью возложенного на него креста, на гору, которую называли Голгофой. А когда взошли на ту гору и остановились, чтобы перевести дух, легкой тенью проскользнула между ними Шукар. Была она прирожденная шувани, ведьма, но полюбила Иисуса, когда он жил в их таборе, как родного пшала, брата. И украла она один из гвоздей, которые были приготовлены для Иисуса. Уж очень те гвозди были большие и тяжелые, не смогла Шукар унести все сразу. А когда вернулась за оставшимися гвоздями, ей дорогу преградил Бенг рогэнса и укорил ее, что ведьма она, а помогает чавораалэ Дэвэла, с которым враждует ее повелитель, бэнг. И отреклась тогда Шукар от бэнга, приняла веру христову. Но задержал ее Бенг рогэнса своим разговором, и не успела она украсть остальные три гвоздя. И распяли Иисуса. Но перед смертью успел он воззвать к Отцу своему, сказал: «Миро Дэвэл! Бог мой! Позволь этому народу иногда воровать, чтобы прокормить себя, ибо ради меня одна из его чаюри, дочерей, рискуя своей жизнью, украла сегодня. И за это во веки веков пусть буду я виноват, мэ банго ли!» Услышал его Господь Бог и повелел: «Быть по сему, ради сына моего любимого, чавораалэ Иисуса!»…
Старая цыганка что-то еще говорила, но Михаил уже не слушал ее. За окном поезда мелькали верстовые столбы. Не будь их, могло показаться, что поезд затерялся в бесконечности степных просторов. По-прежнему было пасмурно. Ветер двигал по небу тяжелые свинцовые тучи, создавая из них диковинные образы. Михаилу казалось, что однажды он уже видел все это, и он долго и мучительно вспоминал, когда. Наконец в его памяти молнией вспыхнуло видение почти такого же хмурого ветреного вечера…
Ветер пытался согнуть деревья и вырвать их с корнем из земли.
«Зачем это ему? – подумал Михаил. И предположил: – Может быть, используя дерево как клюшку для гольфа, он начнет загонять прохожих, рискнувших выйти на улицу, обратно в лунки-дома».
Альбина и Михаил стояли у окна, и сверху им было хорошо видно, как торопливо забегали в подъезд люди, и с какой неохотой, подняв воротники, выходили из него. В комнате было тепло и уютно, в горшочках на подоконнике росли цветы, на столе дымились чашки с чаем и голубели вазочки с вареньем. Но все же они не могли радоваться всему этому, и от этого им было грустно.
– Какой могучий ветер, – сказал Михаил. – Он напоминает мне врубелевского демона.
– Холодно, – поежилась Альбина и запахнула плотнее шаль на груди.
– Тебя не просквозит? – встревожился он. – Отойди от окна.
– Ничего. Здесь не дует.
– И все же…
– Ты остаешься?
Вопрос был жесткий, как удар кулаком в лицо. У него вспухли желваки на скулах. На миг, и пропали.
– Только любить тебя?
– А что еще? У тебя ничего не выйдет. Ты не сможешь.
– Смогу. Я все смогу. Перегрызу зубами.
– И все будет напрасно. Ты не будешь счастлив.
– Да, без тебя. Для счастья мне нужна ты.
– Но я не хочу. Не хочу, чтобы меня делили с кем-то или чем-то.
– Пойми, эта экспедиция должна подтвердить, что я был прав. Если мы найдем доказательства. А я верю…
Альбина повернулась к нему и насмешливо, желая обидеть, улыбнулась.
– Ты не сможешь без меня. А твоя экспедиция – ложь, самообман. Ты обманываешь сам себя. У тебя ничего не выйдет. Ты будешь несчастлив. Ты все придумал.
