Вацлав Воровский
Раскол в «темном царстве»
В личности Нила для нас особенно ценно то, что это не книжный человек, что его взгляды и суждения вынесены не из учебников политической экономии и других руководств, а возникли в нем стихийно, под давлением окружающей жизни. Да и вряд ли можно говорить об его взглядах и суждениях: если таковые у него имеются, так и то лишь в самом отрывочном, необобщенном виде. Гораздо ценнее и интереснее то настроение, которое не позволяет ему примириться с жизнью и толкает его вперед. Как бы ни было ничтожно содержание мыслей Нила, одно уж это настроение ручается, что он сумеет его обогатить, сумеет осмыслить свою неудовлетворенность, сумеет найти цель в жизни, ибо, как говорит Лука («На дне»), «кто ищет – найдет… Кто крепко хочет – найдет». Но для нас интересно еще одно обстоятельство: одно совпадение, имеющее широкий общественный смысл: в речах Нила, речах, повторяем, не вычитанных из книжек, а органически вытекающих из груди верно подмеченного художником типа, – в этих речах мы слышим знакомые нотки того гимна жизни, который лет десять тому запели по Руси люди, «чему-то смеявшиеся, чему-то радовавшиеся», по выражению их «отцов». Отголоски этого жизнерадостного гимна далеко пронеслись, захватывая не слыхавших его с колыбели людей, заражая своим бодрым настроением совсем чуждые ему элементы, вдохновляя поэтов, художников и много-много самых простых незаметных людей на творчество, на борьбу, на жизнь. Как призыв обновления звучит этот гимн в устах Нила, неся всем благовест возрождения из душных, пропитанных плесенью и деревянным маслом домов Бессеменовых и Ванюшиных, призывая всех на свет, на воздух, на простор. И Нил, обращаясь к другим Нилам, вправе будет сказать, как он говорит Елене: «Вы меня поймете. Я пел сейчас славу жизни! Ну, говорите: жизнь – удовольствие», ибо
Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,
Der taglich sie erobern muss![5]
Мы остановились прежде всего на этих двух крайних типах, во-первых потому, что они являются самыми выдающимися, самыми характерными представителями нового поколения, вырастающего из разлагающейся массы «темного царства», а во-вторых – потому, что они, эти крайние типы, выходят на жизненную арену более всего приспособленными, у них больше всего шансов выжить в общественной борьбе, им принадлежит будущее. Остальные, промежуточные типы, или погибают, или влачат бесцветное существование, или же идут в конце концов на поводу у одного из этих двух крайних типов.
Для иллюстрации остановимся на некоторых из этих промежуточных типов. Вот, например, дети Бессеменова: Петр и Татьяна. Они представляют характерные образчики той раздвоенной психологии, на которую мы указывали выше. Элементы мещанства перемешались в них с теми специфическими чертами отживающего старого интеллигентского типа, который мы встречаем в драмах г-на Чехова. В выработке душевного уклада детей Бессеменова одинаково сильно сказались и охранительные и разрушительные факторы. Но характерно, что в то время, как первые производили известную положительную работу, создавая в них несколько смягченную мещанскую психологию, вторые действовали исключительно отрицательно, развивая в них критическое отношение к окружающей действительности, ненависть к внешней стороне мещанского уклада жизни. Ни учительство Татьяны, ни студенческая жизнь Петра не могут увлечь их надолго: это было лишь похмелье в чужом пиру. Но едва хмель прошел, их охватила безотрадная тоска. Широкая, немещанская общественная деятельность чужда их мещанской психологии, жизнь для наживы и накопления – противна их интеллигентскому чутью. Остается жить лишь для личного счастья, – но и здесь тихое мещанское счастье претит своим мещанством, а для полной, разносторонней, богатой впечатлениями жизни в мещанских душах нет ни широты полета, ни силы воли, ни даже силы желания. В этом – проклятие половинчатых, раздвоенных психологии.
