В. П. Бутромеев
Исчисление времени

XX. История землячка

Чтобы изложить дальнейшие события, мне придется вернуться на некоторое время назад, к тому самому солдату, который за два рубля серебром помог Кшесинской донести до вагона саквояж с бриллиантами. Солдат этот, как помнит внимательный читатель, успел заглянуть в саквояж и сообразил, какую ношу он доставил на вокзал, но особого значения этому не придал. Спустя пару месяцев после этого, в поисках где бы на дармовщинку выпить, ему довелось встретить земляка-односельчанина.

Назвать его односельчанином даже не совсем верно, так как в самом селе он никогда не проживал, а состоял при барине, а барский дом находился рядом с селом. Одним словом, по своему происхождению он был из дворни. Солдат даже имени его не помнил, а чтобы тот не обижался за такую забывчивость, называл его Землячком. (Землячком, но не Землячкой, уточняю это сразу, чтобы никто не путал его с другой особой, оставившей довольно заметный кровавый след в истории тех лет и дней).

Барин, при котором с малолетства обретался этот самый Землячок, был с чудинкой. Известное дело – барин, ему ни пахать, ни сеять, ни косить, ни в лес по дрова не надо, ему все готовое на стол подают, от такой жизни нехотя начнешь чудить. Тем более барин был не молод, лет ему под девяносто, но крепок и умом трезв. Приметил он, что отроческих лет дворовой мальчонка по мелочи обворовывает его. Папиросы таскает, деньги медные и серебро, мелочь из карманов платья, из кабинета разные безделушки. Вот и стал барин мальчонку спрашивать, как, мол, так, вчера лежал здесь двугривенный, а сегодня его нет? Или пропадет какая вещица, хоть себе, например, запонка с фальшивым изумрудом, а куда девалась, ведь недавно же она была, куда исчезла?

А мальчонка в ответ говорит ему какую-нибудь занятную небылицу, барин от скуки слушает и дивится как тот складно врет. Про запонку с фальшивым изумрудом – мол, стащил ее городской человек.

– Какой такой городской человек?

– Заходил, когда вы по аллеям гуляли, вас спрашивал, мол, по делу, с известием, в кабинете дожидался, заметил запонку, в карман да и ходу.

– Зачем же ему запонка, она ведь безделица, дорого не стоит?

– Дорого не стоит, а у него нрав такой: увидит что блестящее, все тащит, как сорока.

– Надобно его догнать.

– Догнать никак невозможно, у него тройка наготове стояла.

– И куда же он уехал?

– В чужедальние страны.

– Что же ему там делать?

– Торговать, он ловкий малый, в молодости у купца в приказчиках ходил, только купец его со двора согнал.

– За что же?

– Купец богат, у него дочка, она за этого приказчика замуж проситься стала.

– Он что же, полюбил ее?

– Нет, ему другая девка глянулась.

– Какая?

– А рядом с тем купцом двор ямщика – дочь красавица. Отчаянная, сбежала из родительского дома с каким-то гусаром.

– А он?

– Он через это очень кручинился, поэтому и купецкую дочь не замечал, она даже руки на себя наложить хотела.

На следующий день барин видит – лакей его с запонкой с фальшивым изумрудом забавляется.

– Это откуда же у тебя запонка взялась?

– А тот человек, который ее у вашей милости стащил, вернул.

– Почему вернул?

– А он разбогател, думает: зачем мне ворованная да и без пары, я себе лучше новую куплю.

– Как же он разбогател?

– Подрядился в армию крупу для каши поставлять, все, что солдат съест подрядчику в доход.

– Зачем же он в Россию приехал?

– А надоело ему в чужих странах жить, там все немцы, по-русски не говорят, от них одно утомление и тоска.

– А почему же у них тоска?

– Они песен не поют.

– А почему не поют?

– Жизнь не веселая, одно только что работать, от трудов не запоешь. Да и слов не знают, по-русски ведь не понимают, и сочинить некому, Пушкин-то давно помер.

– Как же он помер?

– Гусар его застрелил, за то, что тот жену его увел, известное дело – поэт…

И так барин беседовал с ним по несколько дней, с перерывами на сон и на прием пищи. Когда началась война с немцами, лакею подошла пора в армии служить, но барин ему белый билет купил, не пожалел денег, до того не хотел с ним расставаться. А позже однажды и говорит ему:

– Когда крестьянам воля вышла, вся моя дворня чуть не пропала. Все у меня в ногах валялись, просили оставить их в прежнем положении. Я согласился. Хороший хозяин старого пса со двора не сгоняет, а тут какие-никакие, а людишки. Так при мне, почитай, все век и доживали. А вот умру я, мне ведь тоже некий срок назначен, что с тобою станется? Байки твои слушать будет некому, лишишься ты куска хлеба. Надобно тебе грамоту выучить, станешь писарем, тем и прокормишься.

Начали учить грамоту. К удивлению барина, лакей его к этому делу обнаружил необычайную способность. За один день с утра и алфавит, и слога освоил, а к вечеру уже писал, да так, что по части, где букве «е» полагается быть, а где твердому знаку, самого барина поправлял.

После этого барин придумал новую забаву. Задаст лакею урок – переписать набело каллиграфическим почерком роман французского писателя Дюма. Лакей оказался с ленцой, ему надоест шеей вертеть, в книгу заглядывать, он наполовину спишет как есть, а половину сам выдумает покороче, чтобы скорее урок исполнить – в день ему по сто страниц было назначено. Барин его писанину читал, хохотал, иной раз до слез. Так они почти все романы писателя Дюма перекроили, но тут барин помер. Барин удался на редкость хороший, никакого от него вреда, пожил, почитай, лет сто – но пора и честь знать.

Сыновей, дочерей он не имел, родни тоже никакой. Вот и придумал лакей имение на себя принять, будто по устному завещанию барина, так как никаких бумаг на этот счет не нашлось, потому что умер барин внезапно. На здоровье не жаловался, на своих ногах резвее иного молодого, и память не терял, то и дело к случаю стишки Пушкина наизусть скажет, и рюмку водки перед едой всегда брал, но строго одну, больше ни-ни.

По всему казалось, что мог бы еще сколько-нибудь годков пожить. Да сверху виднее, чем здесь, на суетной земле. Собрался барин как-то отобедать, сел в положенный час за стол. На столе вилки, ложки, нож – все на месте и блюдца в ряд, барин во всем порядок любил, как какой-нибудь немец. Подвязал он салфетку да и бряк со стула на пол. Лакей несет тарелку супа, видит – суп, хороший такой суп, наваристый, с косточкой, уже не нужен, и порядок на столе ни к чему.

Отпели барина в церкви, похоронили как полагается, бабы всплакнули, мужики в затылках почесали, вот ведь, мол, как жил барин, жил да и помер, потому как свой срок всем назначен, даже барину. А лакей бумагу в уездный суд. Так и так, имение барин хотел мне отписать, по той причине, что я его незаконнорожденный сын. Барин, мол, меня при себе с молодых ногтей держал, это все село засвидетельствует, а слова барина, что, мол, все лакею оставляю, старуха кормилица подтвердит. Спросили старуху. Ей куда как за сто лет, она в ответ кланяется и нараспев говорит:

– Истинная правда, батюшка.

А того никто не знал, что старуха по своим годам все слова кроме этих трех давно уже напрочь забыла. Она ими и воды подать просит, и с печи слезть помочь, и хлебушка мякоть в миску с молоком покрошить – старуха давно уже зубов лишилась, а покушать все равно каждый день не отказывалась, не хотела век доживать на пустой желудок.

Однако судейские чиновники засомневались – не то, что старухе не поверили, а от того, что если бы имение как вымороченное отошло в казну, то и они бы руки погрели.

Дело отправили в губернию, а оттуда аж в самый Петербург, в сенатскую комиссию.

Нарядился лакей в барское платье да и поехал в столицу (сам он происходил из-под Ветлуги), чтобы свое дело шевелить. А Петербург уже давно не Петербург, а Петроград и даже Питер. И властей никаких не сыскать. Матросы в тельняшках да бескозырках прямо на улице безобразничают, солдатни с винтовками за плечами видимо не видимо. А между ними поэт Александр Блок расхаживает в черной шляпе, глаза как у кролика, сам из себя весь пьян и стихи сочиняет, встретит на улице какую женщину в модной шляпке, так прямо не сходя с места и разрыдается, и по всему видно – не первый день не евши.

Ну, лакей до стихов был не большой охотник, поесть-то тоже хочется, а взять негде. Но тут учредились две совершенно новые канцелярии. В одной составляют списки всего, что разграблено, в другой – кого еще грабить. Вот он и определился в ту, где переписывают разграбленное, потому как грамоте обучен и думал, что и ему что-нибудь перепадет. Но промахнулся. Все стоящее, что разграблено, Ленин с Троцким или сразу пропили, или на барахолку снесли, как мебель из особняка Кшесинской. Лакей – парень ушлый, то есть дошлый, догадался в другую канцелярию перевестись, в ту, где списки, кого разграбить полагается.

Там оказалось намного хлебнее. То зайдет один человечек с просьбой его из этих списков вычеркнуть, то заглянет другой, попросит в списочек включить соседа. И каждый тебе что-нибудь да сунет в кармашек. То двугривенный старой чеканки, какое-никакое, а все-таки серебро, а то и золотую пятерку, если просьба позаковыристее. А ежели явится крестьянин, в сапогах или в лаптях, все равно простоты своей ради хоть полфунтика масла принесет, а в такое несытое время и полфунта маслица к столу в самый раз. Намажешь на хлебушек, да и съешь.

И зажил лакей вполне сносно. По ресторациям стал ходить, дамочек завел не последнего разбора. Про имение, которое отсудить хотел, он и думать забыл. Имение это: старый барский дом, без пригляду почти развалился, да земельные угодья. А земельные угодья – пахотная земля. Ее пахать надо. А земельку пахать ветлужскую, глинистую да с камешками, не самое сладкое дело. Землю пашут ведь не с веселых глаз, не с радости, а когда живот к спине присыхать начинает, тогда уж мужик в затылке почешет, бородку поскребет да за соху берется. А пока сыт, он в борозденку ни ногой. А уж если весел и пьян, то и подавно.

Да и для всех владельцев имений времена-то наступили не самые развеселые. Это раньше баре пожили всласть. Сиди себе в Петербурге или в Москве при какой-нибудь гостинице «Астория», устриц кушай с трюфелями, по бульварам гуляй, тросточкой помахивай, жди пока денежки из деревеньки пришлют, вечером театр посещай, а там балет, кто ж на балерин посмотреть-полюбоваться не захочет, у них ноги голые и такие они ногами вензеля чертят, что дух захватывает и нескромные мысли всякие долго не проходят… Теперь же денежек из деревеньки жди – не дождешься, так что иному мелкому канцеляристу и покойнее и в обеденное время веселее на душе.

Одним словом лакей этот неплохо устроился. Только одно свербит. Зависть проклятая покоя не дает, просто гложет, будто голодные кошки изнутри скребут, царапают, ночью ни сна, ни отдохновения от нее. Ленин, сущий ерготун, трех слов по-русски внятно не вымолвит с недомерком Троцким на автомобилях с царского гаража разъезжают, с Коллонтай да Арманд гуляют, шампанским щи запивают, как простой водой из-под водопроводного крана. А грабить – грабят все подчистую, и царские дворцы, и купеческие лавки – а в них товаров телегой не свезти – и, прости Господи, с икон золотые оклады по церквям обдирают, как некогда бусурмане в татарское нашествие, и даже с крестьянина-лапотника последние порты из самотканого полотна – вроде незавидная вещь – и то снимают. А ты как воробушек в зимнюю погоду, клюнешь зернышко и рад, жмешься у окошка, перышки топорщишь, чтоб согреться, а тепло-то там, за стеклом, у натопленной печи, да кто ж тебя туда пустит погреться.

XXI. Замысел Землячка

Вот при таких мыслях они и встретились – солдат и лакей, которого солдат стал величать Землячком. Имени его солдат не вспомнил, да и не старался, и дел с ним никаких иметь не намеревался, знал, что Землячок этот – ера, то есть дрянь, человечишко самого последнего разбора, плут и мошенник, развратный шатун и пройдисвет, но по нынешним временам кого не возьми, каждый таков, а этот все-таки с одних краев, в неприютном чужом городе какой-никакой, но свой, а на своего и глянуть и плюнуть приятней.

Землячок же смотрит – солдат, вроде бы знакомый, небрит, шинель измята, по роже видно, что выпить – только дай. Спознались – мол, односельчане. Вроде как толку с этого никакого, а вот скажи ты, даже приятно. И говор свой, ветлужский, любо-дорого послушать, это тебе не с петербургскими дамочками язык ломать, говори как есть, как сызмальства привык.

Завел Землячок солдата в дешевую забегаловку – не в ресторацию же его, вахлака, тащить – взяли из-под полы пол-литра хлебного вина (сухой закон еще, по недосмотру, отменить не успели), сели, выпили, как и положено землякам, потолковали о погоде, царя Николашку помянули недобрым словом, жену его, немку худосочную, нервную, то да се, солдат и рассказал Землячку о том, как помог одной субтильной дамочке саквояж донести до вокзала. А тот саквояж – полнехонек «камушков» и не мелочь какая, все «крупняк», так и сияют, аж глазам больно.

Как только солдат все это выболтал, Землячок сразу «смикитил», что речь о бриллиантах балерины Кшесинской, о них уже давно слух шел, что, мол, уплыли из-под носа у Ленина и у Троцкого, хотя он и в пенсне. Расспросил Землячок солдата поподробнее о разных деталях и околичностях и говорит ему:

– Ну вот что, друг ты мой сердечный, таракан запечный. Дамочка эта, про которую ты мне рассказываешь, персона известная, балерина императорских театров. У нее особняк, что царский дворец, его сам Ленин с Троцким грабят, а дамочка-то оказалась отчаянная, с норовом, сбежала с бриллиантами, поминай как звали. И ежели не зевать, мы бы могли их к рукам прибрать, а на эти «камушки» до скончания дней можно водочку попивать без заботы и печалей, коли перебраться к примеру, скажем, в Париж, там в ресторациях блюда разные заморские и насчет женщин искать не приходится, сами в очередь стоят, предложение делают, все в чулках и с манерами.

– Нет, – отвечает солдат, – мне в Париж и даром не надобно, я уж который год домой в деревню никак выбраться не могу. В Париже этом, я слыхивал, от скуки и беспросветной глупости лягушек едят, нам это не с руки.

– Ну так, мил человек, вольному воля – пьяному рай, «камушки» мы поровну поделим и езжай в свои милые сердцу края. «Камушки» эти, что в Париже, что здесь, в любом кабаке прогулять – все без затруднений, – заверил солдата Землячок.

Выправил он солдату фальшивый паспорт, что, мол, тот в увольнении по случаю командировки, себе раздобыл кожаную куртку и револьвер, сунул его в карман, так, чтобы рукоятка наружу торчала, и поехали они в Кисловодск, так как в своей канцелярии Землячок разузнал, что именно туда направляется экономка Кшесинской – письма ее шли как раз через эту самую канцелярию.

XXII. В Кисловодске

Приехали в Кисловодск раньше экономки. Пошли к комиссару по фамилии Лещинский^[25], потому что он, по-видимому, происходил из каторжных поляков, их одно время царь в Сибирь ссылал без счета за разные возмущения, непомерную гордость и вспыльчивость. Вошли в кабинет ревкома, солдат у порога остался, а Землячок подошел к самому столу, за которым этот Лещинский сидел и говорит:

– Я есть комиссар Булле^[26]. Прибыл, чтобы собрать контрибуцию в тридцать миллионов золотом и серебром с буржуев, их к вам со всей России-матушки сбежалось очень даже немалое количество.

– А где ваш мандат? – спрашивает Лещинский.

Мандат себе Землячок, из-за неотступности мыслей о бриллиантах, оформить забыл. Но вида не подал, что вышла такая оплошность, достал револьвер, бряк его на стол:

– Вот мой мандат. А ежели интересуетесь подробностями, могу и бумаги предоставить, они у меня не при себе, их мой заместитель вскорости подвезет.

Ну, Лещинский видит, человек серьезный, бумаги требовать не стал, но спросил:

– Вы ведь латыш? А говорите совсем даже без акцента.

Землячок назвался Булле потому, что тот был известной личностью. О его свирепости ходили легенды. Он грабил с такой беспристрастной остервенелостью и хладнокровностью, что если что-нибудь попадало ему в руки, вырвать у него это – какую-либо вещь или живого человека – уже не представлялось возможным. Им восхищался даже сам Ленин и не раз говорил с неподдельным восторгом: «С этим Булле, с его настоящей бульдожьей хваткой мы всю Россию порвем в куски. Именно такие товарищи нам и нужны. Они не просто герои революции, они труженики революции!» (Революцией Ленин называл грабеж, это слово потом следом за Лениным стали употреблять в этом значении многие, а подавшийся в поэзию сын лесника из далекой Грузии Маяковский, даже ввел его в свои поэмы).

Булле по происхождению был латыш, это тоже все знали. И Лещинский, спросив Землячка об акценте, уже думал, что он «поймал» его. Но не тут-то было. Землячок, хотя и не знал ни слова по-латышски (настоящий Булле именно на латышском и говорил, а по-русски – с таким акцентом, что и понять ничего не возможно), но не растерялся.

– Я, товарищ, действительно латыш, но сразу же после рождения меня вывезли по приказу царского самодержавия в глухую ветлужскую деревню. Таким способом царские сатрапы хотели ущемить мое национальное достоинство, лишив меня самого дорогого, что есть у прибалтийских народов – родного языка, на котором они поют песни и рассказывают сказки. Но теперь отольются кошке мышкины слезы. Я буду мстить всем русским, пока моя рука способна нажимать на курок, а барабан револьвера не перестанет вращаться, как земной шар в любую погоду.

Слова Землячка попали в нужную точку. Комиссар Лещинский сам вырос в Сибири и не умел говорить по-польски. Он тяжело переживал это и тоже в глубине души ненавидел всех русских, хотя и надеялся, что как только Польша сбросит позорное иго русского самодержавия и он вернется на родину и выучит польский язык, эта ненависть тут же пройдет и Лещинский (сам сочинявший стихи) безоглядно полюбит русского поэта Пушкина, как тот в силу своего легкого и беспечного характера необдуманно любил польского поэта Мицкевича, хотя в угоду русскому царю и написал стихотворение «Клеветникам России», в котором оправдывал кровавые преступления русского царизма в Варшаве. Поэтому Лещинский перестал задавать вопросы. А Землячок и солдат, не забывая зачем они явились в Кисловодск, тут же направились к балерине Кшесинской.

Балерина Кшесинская отказалась сдать бриллианты для «всеобщего дела революции». Она лживо заявила, что никаких бриллиантов у нее нет.

– А вот и врете, дамочка, – сказал ей Землячок, – товарищ солдат подтвердит, что помогал вам нести на вокзал полный саквояж «камушков», то есть бриллиантов.

Но Кшесинскую, как и всякую женщину, когда она не хочет сказать правду, «прижучить» оказалось не так просто.

– Не имею чести знать никакого солдата, – нагло заявила она, – их в Петербурге, может, тысячи шатаются по улицам и все на одно лицо, небриты и сквернословят. Да, у меня имелись бриллианты, которые вы вульгарно называете «камушками». Но мне пришлось продать их, надо же мне что-то кушать в это голодное время, и чтобы снять этот домик тоже требовались деньги, мой-то дом в Петербурге у меня отобрали.

Конечно же Землячок не поверил Кшесинской. Кто-кто, а он, проработав почти год в обеих канцеляриях по учету награбленного и по устройству дальнейших грабежей, прекрасно понимал, что и одного «камушка» из саквояжа, который солдат, как осел поклажу, доставил на вокзал, хватило бы, чтобы снять два дома в Кисловодске и на год обеспечить продуктовым довольствием балерину при ее-то фигуристой миниатюрной комплекции.

– Извиняйте, – сказал Землячок, – но мы при исполнении и обязаны произвести обыск по всей революционной законности, то есть без всяких там понятых и прочей бумажной формальности, понапрасну отнимающей время и отвлекающей внимание.

Он обыскал весь дом, облазил подпол и чердак, прощупал подушки и тюфяк, перерыл всю одежду, нашел саквояж – один пустой, другой с письмами. Письма читать не стал, так как написаны они не по-русски, осмотрел все коробки и шкатулки, простучал стены и мебель. Нет бриллиантов.

– Завтра мы продолжим обыск, нам предписано искать, пока не найдем. Не для того трудящиеся, рискуя своими жизнями, делали революцию, чтобы их водили за нос, – сказал Землячок Кшесинской, а солдату уже на улице, добавил, – саквояж есть, должны где-то тут и «камушки» находиться.

Бриллианты Кшесинская спрятала в полых металлических стойках кровати, но их оказалось так много, что все четыре стойки были набиты ими до отказа и при простукивании издавали одинаковый глухой звук, словно они насквозь железные.