В. П. Бутромеев
Исчисление времени
XXIII. Ошибка экономки
Шесть дней подряд Землячок и солдат приходили к Кшесинской и продолжали, вернее, повторяли обыск. Причем следует заметить, делали все аккуратно, не разбрасывали вещи как попало, возьмут что-нибудь, осмотрят и поставят на место, в отличие от многих других, им подобных товарищей, которые во время обысков переворачивали все вверх дном, чтобы показать свою решительность и несогласие со старым режимом. Землячок пробовал подмигивать прислуге и кухарке в надежде на их пролетарскую сознательность, но те в самом деле не видели никаких «камушков», Кшесинская и кухарку и горничную наняла уже после того как надежно спрятала свои бриллианты.
На седьмой день солдат заупрямился и отказался идти делать обыск. По старозаветной крестьянской привычке, он сослался на то, что в воскресенье, мол, сам Бог отдыхал от разных дел. Землячок знал, что солдат не врет и что воскресенье принято соблюдать даже в революционное время. Поэтому они и остались в ревкоме, где ночевали на составленных в ряд стульях, так как не искали никаких особых удобств, надеясь, «гульнуть» с размахом и поспать на мягких диванах и пышных перинах, да со сладкими бабами, когда найдут «камушки».
Не успели они с утра выкурить и пару папиросок себе в удовольствие по случаю воскресного дня, как в ревком заявилась незнакомая женщина. По ее взгляду и походке Землячок сразу сообразил, что дамочка эта имеет самые серьезные намеренности. Это была экономка Кшесинской, она наконец-то, преодолев все трудности и преграды, добралась до Кисловодска.
– Я требую, товарищ Лещинский, чтобы вы немедленно арестовали находящуюся на незаконных основаниях в вашем городе гражданку Кшесинскую и изъяли все ее имущество, как нетрудовым способом полученное от членов императорской семьи, наживавшейся на страданиях простого народа, – с порога заявила экономка, так как давно уже приобрела революционный образ мыслей.
– Мы, уважаемая дамочка, – хитро ответил ей Землячок, – не можем арестовать балерину, она находится под защитой революционных властей с целью использования ее для просвещения народных масс по мере приобщения их к успехам культуры.
– О какой такой культуре вы, товарищ, изволите говорить? Это когда дрыгают голыми ногами перед мужчинами, а они осыпают этих мерзавок бриллиантами? Кшесинская прибыла в Кисловодск к своему любовнику, бывшему великому князю, ныне гражданину Андрею Романову и должна понести заслуженное наказание, – не унималась экономка.
– А по какому такому праву вы требуете ее ареста? – строго спросил Землячок.
– Соответственно мандата, – гордо заявила экономка.
Она достала вчетверо сложенный лист бумаги и подала его Землячку. Тот взял, внимательно прочел и сказал:
– Мандат поддельный. Нам известен товарищ Ленин – вождь всех племен и народов, вставших на путь грабежа и разбоя. А вот кто такой Ульянов (Ленин) нам невдомек. Товарищ революционный солдат, возьмите свою винтовку, отведите эту самозванку во двор ревкома и тут же под окнами расстреляйте, как это у нас заведено в подобных случаях.
– Это безобразие! – вне себя вскричала экономка, до сих пор ее мандат приводил в дрожь и трепет всех, кому она его показывала, – я буду жаловаться Ленину!
– Вот видите – Ленину. А не Ульянову (Ленину), как у вас прописано. Вот так-то вы себя и выдали, – назидательно сказал Землячок.
От возмущения и удивления, а также от справедливости сделанного ей замечания и от неожиданной жестокости судьбы, у экономки в зобу сперло дыхание и она не смогла вымолвить ни слова. Солдат вывел ее во внутренний дворик ревкома и с трех шагов влепил ей пулю прямо в лоб, так как делал это не раз в последние беспокойные годы и имел уже к такой процедуре привычку.
XXIV. Бесстрашная Ревекка
А тем временем в этот же день произошло еще одно важное событие.
Кшесинская, поняв с утра, что в воскресенье обыска не будет, сходила за изюмом к своей соседке, с ней она познакомилась по приезде в Кисловодск и очень близко сошлась на почве общего интереса к балету.
Соседку звали Ревекка[27] Вайнштейн-Блюм. В молодости она мечтала стать балериной и поступала в балетное училище. Ее не приняли по причине ее еврейской национальности. Она подала жалобу, указав, что поступавшую вместе с ней Анну Павлову, несмотря на ее еврейское происхождение, зачислили, а ей отказали, где же справедливость? Сначала чиновники сослались на то, что, мол, у Анны Павловой вполне русское имя и фамилия, а когда Ревекка убедительно доказала, что и имена Анна и Павел – еврейские, потому что записаны еще в Евангелие, совсем перестали отвечать, не имея сообразительности, как объяснить свои антисемитские поползновения.
Обиженная Ревекка начала делать бомбы и вместе со своими приятелями студентами бросать их в царя, но ни разу не добросила до царской кареты и поэтому ее сослали на двадцать лет в Сибирь. Когда она отбыла свой срок, Российская империя начала разваливаться. Ревекка уехала из Сибири, потому что за двадцать лет так и не привыкла к ее климату – холодным, до минус сорока градусов, зимам и жаркому, до плюс сорока, и к тому же короткому, как любовь прохожего бродяги, лету. Она перебралась в Кисловодск. Для нее, как для заслуженной политкаторжанки, реквизировали домик какого-то мелкого торговца изюмом, и она жила тихо и мирно, никого не трогая. Когда рядом с ней поселилась Кшесинская, женщины сошлись как две добрые соседки.
Ревекка, хотя и не стала балериной, но знала всех танцовщиц по именам и умела тонко судить о постановках. Она считала Кшесинскую первой среди балерин императорских театров. По ее мнению, Павлова, конечно, обладала некоторой чувственностью, но часто сбивалась с такта и путала фигуры, а техника Кшесинской была превосходна и никто не мог сравняться с ней.
Персиянин, у которого для Ревекки реквизировали дом, так поспешно уехал в свою далекую, но горячо любимую Персию, что в кладовых и в подвале остались поистине неисчерпаемые запасы изюма. Ревекка, не скупясь наделяла Кшесинскую изюмом, а она, надо заметить, была неравнодушна к восточным сладостям и хорошо разбиралась в сортах винограда, из которого, собственно, и приготовляют изюм, в том числе и знаменитый лукчинский (или, как его еще называют, турфанский) – без косточек, изумрудно-зеленого цвета.
В воскресенье, придя к подруге, Кшесинская поведала ей об обысках, которые на протяжении всей недели шли в ее доме. Рассказ Кшесинской просто возмутил Ревекку. Она тут же отправилась к комиссару Лещинскому – он жил на другом конце города в роскошном особняке какого-то врача, в старые времена приписывавшего великосветским дамам, приезжавшим на лето из Петербурга, лечебные воды для успокоения нервной системы, измотанной неожиданными переменами любовных чувств.
Охрана не впустила Ревекку в дом, ссылаясь на воскресный день, полагавшийся комиссару для отдохновения от грабежей и расстрелов, отнимающих много физических и душевных сил.
– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – сказала Ревекка и бесстрашно двинулась на штыки, преградившие ей путь, и охранникам пришлось дать дорогу смелой и решительной женщине.
– Я политкаторжанка с двадцатилетним стажем, – повторила она уже Лещинскому, слегка струхнувшему от ее напора. – Я знаю, что такое революционная законность. Уважающий себя революционер никогда не станет одного и того же человека грабить дважды! Как будто нет других людей! И обыскивать шесть раз подряд – это верх цинизма и наглости. Тем более, когда дело касается балерины! У Кшесинской уже отобрали один дом в Петербурге – он стоит миллионы, а вам все мало! Ваша ненасытность беспримерна! Я требую прекратить эту вакханалию попрания прав и революционных традиций. Не для того в царя бомбы кидали я и мои товарищи, живьем сгнившие в равилинах Петропавловки и в рудниках Акатуя, Шилки и Нерчинска, о которых ты слышал только в песне «Славное море – священный Байкал».
– Я тоже родился в семье ссыльных в Сибири, – приосанился Лещинский.
– Все равно по сравнению со мной ты неоперившийся безусый птенец, – не допускающим возражений тоном отрезала Ревекка, – оставь в покое Кшесинскую. Она моя соседка.
– Да я, собственно, ее и не трогал, это питерские, – смущенно сказал Лещинский.
Он очень сильно переживал, что к тридцати годам у него почти не росли усы, это обидное обстоятельство лет с семнадцати не давало ему покоя ни при каких обстоятельствах и доставляло массу переживаний и часто ставило в самое неловкое положение, особенно при женщинах.
– Какие еще такие питерские? – грозно спросила Ревекка.
– Да вот приехали, револьвер бац на стол, – нехотя рассказал Лещинский.
– А мандат ты у них потребовал?
– Мандат у них в порядке, – соврал Лещинский, обходя этот вопрос, чтобы не всплыло то, что на самом деле никакого мандата приезжие не предъявили, а он из провинциальной деликатности не убедился на свои глаза в его наличии, – но даю вам слово, завтра я все улажу. Шесть раз подряд устраивать обыск, это слишком, во всем должно соблюдать революционную меру, не могу не согласиться с вами, тут вы правы полностью и безоговорочно, – залебезил Лещинский.
XXV. Как Землячок избавился от солдата
На следующий день, то есть в понедельник, Лещинский не поленился встать пораньше и ни свет ни заря явился в ревком. Землячок и солдат уже собирались идти к Кшесинской.
– Вы набезобразничали? – спросил Лещинский, показывая через окно на экономку, лежащую во внутреннем дворике, с простреленной навылет головой.
– Да, приятель мой поторопился, вот как-то так, по неосторожности и получилось, – оправдываясь, ответил Землячок, а сам подмигнул солдату, мол, молчи.
– Не знаю, как у вас в Питере, – недовольным тоном начал Лещинский, – а у нас в Кисловодске не принято простреливать женщинам головы без постановления ревкома или хотя бы революционной «тройки».
– Виноват, не спорю, – Землячок опять подмигнул солдату, – раз уж вышла такая оплошность, приятель мой может и в кутузке посидеть.
Солдат, поняв, что Землячок затеял какую-то ловкую хитрость – иначе он бы ему не подмигивал – согласно пожал плечами, так как по своему простодушию во всем полагался на товарища. Мол, что делать, виноват. Лещинский позвал двух красноармейцев, и те повели солдата в «кутузку», а Землячок увязался следом, будто так, вещмешок поднести, а сам, улучив момент, шепнул солдату на ухо: «Ничего не бойся, а главное вида не подавай. Я тебя в беде не брошу, я брат таков: для друга последний кусок съем, даже коли он поперек горла. Поведут тебя расстреливать – ты ни слова, я все устрою, патроны будут холостые, мы с тобой этих кисловодских ротозеев запросто вокруг пальца в два счета обведем, они и глазом моргнуть не успеют и в затылке почесать».
Солдат, мякинная голова, ему по наивности и поверил. И позже, когда его расстреливать стали, он, простая душа, все ждал, что патроны будут холостые, а его хлоп – настоящими. Ведь все это Землячок задумал, как только у экономки мандат заполучил, в тот же самый миг ему все это и пришло в голову, он такие ходы-выходы придумывать как раз был мастак.
Избавившись от солдата таким образом, чтобы потом с ним не делить бриллианты, Землячок вернулся в ревком и сказал:
– Я ведь совершенно не против революционной законности. Ну шлепнул солдат эту дамочку по привычке, не подумав по своей простонародной несообразительности, без протокола, как это требуется, ну так расстреляйте его, в порядке исправления ошибки, с оформлением всех бумаг и дело с концом.
– Это мы все оформим по заведенному порядку, – ответил ему Лещинский, – но дело не только в неаккуратности этого твоего разгильдяя. Тут на вас политкаторжане жалуются. Зачем у балерины Кшесинской шесть раз подряд обыск проводите?
– Э-э, товарищ дорогой мой, балерина Кшесинская – особый случай, особая статья. И действую я согласно мандата, – ответил Землячок.
– А вы не думайте, что если вы из Питера приехали, то вы один такой умный. У нас в Кисловодске тоже порядки знают. Вы прежде мандат предъявите, – с чувством собственной значимости сказал комиссар Лещинский.
А Землячок с насмешливой улыбочкой ему в ответ:
– Если я свой мандат покажу, у тебя глаза на лоб вылезут.
– Не волнуйтесь о моем самочувствии, а действуйте по предписанию, – настоял Лещинский.
Землячок и показал ему мандат, который с умыслом забрал у экономки. Тот взял мандат и прочел: «Мандат. Все, что сделает податель сего мандата, сделано по моему приказанию и для блага Мировой революции. Ульянов (Ленин).
Предписываю отобрать у балерины Кшесинской все алмазы и бриллианты, какие только у нее найдутся при обыске. Бриллианты доставить мне. Балерину расстрелять без промедления и без какой бы то ни было канители, не откладывая этого важного дела в долгий ящик».
Глаза у комиссара Лещинского действительно чуть не вылезали из орбит, ноги от страха подкосились и приросли к полу, загаженному окурками, как подпись увидел, с места бедолага сдвинуться не может, стоит как гвоздями прибитый. Но все же совладал с собой, очухался и сказал, едва ворочая языком:
– Прошу меня извинить за неосведомленность. Не велите меня расстреливать, я вам еще пригожусь. Ежели сам товарищ Ленин требует, я эту Кшесинскую готов не то что шесть, а тридцать шесть раз обыскивать. Да мы весь дом ее по щепочке разнесем, фундамент по камешку разберем, а бриллианты для товарища Ленина изыщем.
– То-то, – назидательно сказал Землячок, но потом сменил гнев на милость. – Обыски у Кшесинской пока что нужно отложить, пусть ошибочно думает, что, мол, ее оставили в покое. А займемся тем временем вот чем. Тут у вас великая княгиня обосновалась, как у себя дома. И два сына при ней: Борис и Андрей. Вот к ним-то и надобно наведаться. Они и заговор контрреволюционный давно уже задумали, и взять у них найдется что – и из вещичек, и «камушки», наверное, тоже как водится, в помадных банках у великой княгини законопачены.
Когда грабили аристократок, те старались припрятать свои бриллианты. Бриллиантов у них было не много, не как у Кшесинской – полный саквояж, а три-четыре «камушка», а у кого так и совсем один. Поэтому засовывали их в баночки с губной помадой и в коробочки с пудрой, надеясь, что уж никто-никто в эти дамские аксессуары или, проще говоря, в причиндалы не заглянет, а если и откроет, то ничего не увидит, бриллианты-то на самом дне, а сверху помада да пудра.
Горничные рассказывали об этом и матросам, и солдатам, когда те приходили с обыском. И они тыкали своими заскорузлыми пальцами в банки с помадой и выколупывали «камушки» – причем обыск обычно и начинали именно с помадных банок, к удивлению несчастных женщин, не сообразивших спрятать свои последние бриллианты понадежнее, в ножку стула, например, или в клубок шерстяных ниток, а во время обысков сидеть и вязать из этих ниток кружевную накидку, а когда обыск закончится, ночью распускать эту накидку. Нечто подобное делала Пенелопа, дожидаясь своего любимого мужа, пока женихи однажды не обнаружили ее обман, но это не помогло им, так как Одиссей уже был недалеко от дома.
– Ленин, – продолжил объяснять Землячок пришедшему в себя Лещинскому, – посылая меня за бриллиантами Кшесинской, сказал, что, мол, или бриллианты привези, или великих князей доставь, остальных членов их семейства мы уже расстреляли, а эти еще в Кисловодске прохлаждаются, минеральные воды пьют, как в прошлые времена. Так что, товарищ Лещинский, на скорую руку расстреляйте моего солдатика, чтобы он больше по невнимательности и безразличию не нарушал революционной законности и не путался бы у нас под ногами. Возьмите с собой несколько человек и не откладывая – к великой княгине.
Сказано – сделано. Солдата расстреляли – он все надеялся, что у расстреливавших его патроны будут холостые, а они оказались обычными, настоящими, калибра 7,62 миллиметра, патрон центрального воспламенения, гильза цельнотянутая, с закраиной, пуля тупоконечная, свинцовая, в мельхиоровой оболочке, весом 13,7 грамма, вес бездымного пороха в гильзе 2,5 грамма, что дает возможность пуле развивать скорость 640 метров в секунду. То есть, если расстреливать метров с десяти, то никак не отвернешься, не проходит и секунды после нажатия на курок как дело сделано.
Все вышеописанное, естественно, относится к винтовке системы Мосина, старой доброй отечественной трехлинейке. Если же расстреливающие предпочитали карабины или какие-либо иностранные винтовки: английские, системы Энфильда или французские Лебель-Бертье, или даже американские Эддистона, то патроны имели немного другие параметры, впрочем, мало отличавшиеся от параметров патрона винтовки Мосина, а главное времени на все про все уходило тоже никак не больше секунды, так что солдат и удивиться не успел, и сообразить, что Землячок крепко его подвел, не желая делить бриллианты Кшесинской на двоих – одному-то, понятно, больше достанется.
XXVI. Арест великого князя
А Землячок тем временем вместе с Лещинским уже явился к великой княгине. Бриллиантов у нее не нашли, так как их еще раньше, почти месяц тому назад, выколупали из помадных банок.
– Ну что ж, нет так нет, – сказал комиссар Булле, то есть Землячок, – а вот гражданина Андрея Романова нам придется временно арестовать.
– Ну почему же только его? – желая угодить Булле (Землячку), услужливо спросил Лещинский. – Заберем обоих, и Бориса, и Андрея, они ведь оба великие князья.
– Бывшие великие князья, – назидательно поправил Лещинского Булле (Землячок), – титулы и звания у нас теперь отменены, все теперь граждане, всех можно грабить одинаково, невзирая на происхождение и всякие там родословные привилегии. Для начала арестуем князя Андрея. Мне известно, что князь Борис смирного характера и пока не представляет опасности для революционно настроенного народа. А князь Андрей, сами посмотрите, даже сейчас с холодным оружием. А оружие тем, кого мы грабим, иметь не полагается, оно должно находиться только у нас.
Великий князь Андрей числился шефом кавказского полка и, чтобы сделать приятное военнослужащим, носил черкеску с кинжалом.
Черкеску ему оставили, кинжал забрали и отвели в «кутузку», которую только что освободил солдат, расстрелянный всего полчаса назад.
По вечерам у Кшесинской собиралось небольшое общество для игры в карты. Никто заядлым картежником не был, но, во-первых, никаких других занятий здесь в Кисловодске не находилось, это ведь не Петербург, а во-вторых, игра успокаивала нервы и хоть немного отвлекала от неприятных мыслей об угрозе, нависшей над Россией по случаю общих беспорядков, не прекращавшихся вот уже который год. Кшесинская приглашала на эти вечера и свою соседку, Ревекку Вайнштейн-Блюм, но та всегда отказывалась, ссылаясь на то, что политические убеждения не позволяют ей сидеть за одним столом с дамами высшего света, а кроме того безик, экарте и старинный фараон она считала занятием, недостойным политкаторжанки с двадцатилетним стажем. «Прошли те времена, – говорила Ревекка, – когда бедная еврейка сомлела бы от счастья, если бы ей довелось постоять рядом со столом, за которым великая княгиня изволила бы побаловаться игрой в карты. Теперь я не то, что с великой княгиней, с императрицей рядом сесть побрезгую. Да и небезопасно в такой-то компании».
Этим вечером игра не состоялась – ожидали великую княгиню Марию Павловну, но она прислала горничную. Горничная рассказала и об обыске, и об «ужасном» аресте великого князя Андрея. После такого известия играть в карты никто не захотел и все молча разошлись по домам.
XXVII. Хитрость Землячка
Когда совсем стемнело, в окошко кто-то постучал. Кшесинская бросилась открывать дверь, ей вдруг подумалось, что это великий князь Андрей сбежал из-под ареста и ему нужно укрыться от погони. Но на пороге стоял Землячок в кожаной куртке, из кармана торчала рукоятка револьвера.
– Вы что же, решили устроить у меня обыск ночью?! – возмущенно воскликнула Кшесинская. – Ревекка Вайнштейн-Блюм заверяла меня, что обыски прекратятся. Она политкаторжанка с двадцатилетним стажем.
– Плевать я хотел на вашу Ревекку Вайнштейн-Блюм, каторжную рвань, – совершенно безразличным тоном сказал Землячок, – обыскивать вас я больше не собираюсь, бриллианты вы умеете прятать. Но куда бы вы их не затараканили, вам придется выковыривать их из любых помадных банок. Если вы немедленно не доставите мне в ревком полный саквояж бриллиантов, завтра утром я отправлю вашего князя Андрея в Екатеринбург, где его настигнет участь семьи Романовых, как кровавых угнетателей трудового народа, веками страдавшего от деспотизма.
Кшесинская хотела сказать в ответ, что она сейчас же отдаст все свои бриллианты, но Землячок не стал ее слушать и захлопнул дверь. Кшесинская тут же, не раздумывая ни минуты, развинтила стойки кровати, высыпала из них бриллианты и собрала их в саквояж. Она хотела взять себе одну изящную нитку бриллиантов, когда-то подаренную ей Ники (Николаем II), дорогую ей как память о тех далеких днях, когда Ники не пропускал ни одного свидания, но спохватилась, бросила ее в саквояж, а потом сняла с пальцев перстни с алмазами и даже серьги с изумрудами и тоже швырнула их в саквояж следом за ниткой бриллиантов.
Одна, через весь погруженный в кромешный мрак Кисловодск, безлунной ночью, едва различая в темноте тротуар под ногами, она добежала до ревкома, где у огарка свечи сидел Землячок – он твердо знал, что балерина не заставит себя долго ждать.
– Ну вот и хорошо, сразу бы так, – сказал он, забрал саквояж и, удостоверившись, что он полон бриллиантов, добавил, – теперь со спокойной совестью можете быть свободны.
Услышав, что она свободна, Кшесинская направилась к двери, но на пороге вдруг остановилась и возмущенно сказала:
– Погодите! Вы обещали освободить великого князя Андрея!
– Обещал, так значит освобожу, комиссар Булле тем и известен, что всегда держит свое революционное слово, завтра утром получите своего князя, а теперь ступайте, ступайте, мне уже пора спать.
– Освободите его немедленно! – сжав кулачки, крикнула возмущенная Кшесинская.
– Ну, вы эти свои барские замашки оставьте, не прежние времена, покрикивать. Ночь, люди спят, всех что ли будить по тому случаю, что вы давно не виделись с этим князем, гражданином Романовым?
– Но охрана в тюрьме не спит! – едва сдерживая слезы, прерывающимся голосом промолвила Кшесинская.
– Ага, вы не знаете этих разгильдяев. Дрыхнут все как один. Ступайте, ступайте, потерпите до утра. Ваши слезы не помогут. Раньше надо было думать, когда за счет трудового народа выплясывали в императорских театрах. Говорю же вам, мне спать пора.
Но, выпроводив Кшесинскую, Землячок и не подумал ложиться спать. Он взял вещмешок расстрелянного солдата, который еще раньше предусмотрительно забрал из кутузки, вытряхнул барахло и пересыпал в вещмешок бриллианты, а саквояж сжег в печке, чтобы замести все следы. И озираясь по сторонам в гнетущей тишине ночи, воровской походкой, с револьвером в руке наготове, прокрался на железнодорожный вокзал, сел в поезд и был таков, только его и видели, ищи ветра в поле.
Он уезжал из Кисловодска вполне довольный своей хитроумной проделкой, ничуть не сожалея, что не успел попить воды из знаменитого источника «Нарзан» (что в переводе значит «Богатырский источник») и даже не посетил знаменитую галерею, построенную над этим источником еще в бытность наместника Кавказа М. С. Воронцова, и не искупался в речушке Ольховке – ее воды богаты углекислым газом и чрезвычайно полезны для поправки здоровья при условии регулярного повтора процедур. Землячок не попробовал и знаменитого кисловодского кумыса и козьего молока, которое врачи приписывали великосветским дамам для укрепления нервной системы. Землячок даже не знал, что такое нервная система, и никогда не жаловался на здоровье, особенно сейчас, укатив из Кисловодска с вещмешком, по самую завязку набитым бриллиантами, среди которых затерялись перстни и сережки с изумрудами балерины Кшесинской, женщины, не привыкшей прощать обиды, что потом, много лет спустя сыграет свою роль в ее жизни.
Он так ловко и к месту, жестко и решительно «обтяпал» это «дельце», что позднейшие исследователи и историки гражданской войны выдвигали гипотезу, что под видом Землячка скрывался сам Ванька Каин. Но эта версия не нашла достаточных архивных подтверждений и не получила широкого распространения в кругу специалистов, хотя она и имеет право на существование.
