ТУТТУ
Записки сумасшедшей: женский роман о пользе зла. Книга 1. Заколдованный круг
68
Жаркими летними днями жизнь в усадьбе Хамида и Нуржан совсем замирала.
Мужчины с зарей уходили в поле, возвращаясь только к вечеру. На мой стук в калитку раздавался устрашающе гулкий лай, свидетельствовавший, что меня вновь не признали. Затем выходила Нуржан и, сказать по правде, ни объятий, ни иных ласк я от нее не видела. Она меня явно не любила и, когда мы были наедине, этого не скрывала. Но меня мало волновала ее холодность – я ее тоже не любила, и тоже не скрывала своего равнодушия.
В конце концов, я ездила в Туркужин не из-за бабушки, но только дедушки и дядей. Я бы также легко прожила без тети и ее дочерей. Если только взглянуть краешком глаз на нашего зятя, так похожего и голосом, и внешне, на Герарда Васильева. Но, в конце концов, я могу посмотреть на самого певца, и послушать его великолепный голос.
69
Интуитивно, я знала, что тетин муж поет не хуже Васильева. Никогда не слышала как он поет (пел ли хоть раз в жизни и знал ли о своем даре вообще?), но пришел день, когда три его дочери, из пяти, поступили в консерваторию и стали затем певицами и народными артистками всех республик региона.
Кроме бешеной любви к дедушке и дядям, сердце мое пылало любовью к усадьбе. Хотя не берусь сказать, что звало меня в усадьбу Хамида – само сердце или тот, кто жил в зáмок, о котором еще ничего не сказала.
Серокаменный, с четырьмя круглыми башнями по периметру и двумя в центре, он стоял на скалистом мысе северного океана. Находясь в моем внутреннем мире с чувством бесспорного права, зáмок тот обвивали цепи, на которых висели замки́. Некоторые цепи и замки́ были такими большими, что сам за́мок казался почти игрушечным.
Когда я слишком пристально всматривалась, заметив это, за́мок начинал бряцать цепями. Их металлический лязг добавлялся к крикам буревестников и шуму скрытого в сизом тумане океана.
Иногда из замка доносился человеческий голос… Голос был таким тихим, что я никак не могла расслышать, что он говорит; не могла даже определить кто говорит – мужчина или женщина?..
Я знала, что за́мок существует и во внешнем мире, но где его искать? «Спрошу у дяди Кадыра, может он видел мой за́мок. Или лучше у Хасена – он знает все на свете. Вот только дождусь, когда они вернутся с поля…»
70
Нет, в Туркужин я ездила точно не из-за бабушки. И не получалось это скрыть, не хватало сил быть вежливой. Она тоже, словно знала, что от нее требовалось только открыть калитку и увести Мишку. Потому, сделав именно это она исчезала с моих глаз.
Еще вчера я предвкушала удовольствие от портняжных обрезков, но увидев ноги снежной бабушки (в лицо я ей не смотрела) вдруг мысленно говорила: «Ну и что, у нас тоже есть лоскутки, и пряжа, и бисер, и бусы; у нас есть все!» и, зайдя во двор, сразу уходила в сад, где проводила время до возвращения деда с дядями.
Только поздоровавшись с ними, я находила в себе силы обратить взор и к Нуржан…
Много лет спустя – в тот период с семьей отца меня уже ничто земное не связывало, – средь бела дня я непреодолимо захотела спать. Легши на диван, увидела Нуржан. Она пролетала надо мной в ситцевом передничке и темно-синем платье в мелкую крапинку; на ногах хлопчатобумажные коричневые чулки и бордовые с серой оторочкой тапочки. «Я умерла неделю назад, – сказала она. – Прилетела посмотреть на тебя последний раз, родная моя внученька…»
71
Вечером, перед сном, вся семья собиралась в комнате родителей в большом доме. Остро ощущая, что вопросы о за́мке неуместны, вместо расспросов, я давала концерт: пела «оперу» и танцевала «балет». После преставления и аплодисментов моей великодушной родни, дядя Кадыр подбрасывал меня до потолка. И я смеялась и радовалась, как никогда больше.
Это были самые счастливые дни моей жизни – дни любви и безмятежного счастья. Мне было пять, семь лет, но уже тогда я знала, что собаки умеют разговаривать; я запросто становилась то деревом, то цветком; и даже червяком; иногда я была птицей и летала над землей, и долетала до океана. Но даже будучи птицей я оставалась в плену.
Я находилась в плену несмотря на то, что еще никогда, ни разу не была человеком…
72
Нуржан и Хамид вели жизнь уединенную, лишенную ярких эмоций, но только наполненную трудами. Их общение с миром никогда не бывало праздным. Они выходили в люди по конкретным поводам и причинам.
Нуржан читала Коран, и ее звали на похороны, например; случалось ходить и на именины, гIущэхэпхэ. Всегда, когда приглашали, супруги посещали обряды жертвоприношения, после которых мне доставались слипшиеся карамельки в крошках юбилейного печенья и розовых пряников. Сомнительная, несъедобная плата за длительное отсутствие дедушки.
Зато сами, мои родственники гостей не принимали вовсе. Только в случае крайней нужды: похороны отца и женитьба Кадыра – вот, собственно, и вся «нужда».
73
Однообразные, регламентированные крестьянскими заботами, и намазом, дни сменяли ночи, и так циклами, с субботы до пятницы. Но в пятницу семейство оживало. В этот день, независимо от погоды, состояния здоровья и дел, Хамид отправлялся в мечеть.
Приготовления начинались с рассвета. Сначала бабушка брила без того лысую голову Хамида, удаляя едва различимые корешки седых волос. Затем, уже сам, дед брил лицо, аккуратно корректируя усы и небольшую черкесскую бородку клинышком. Потом Нуржан помогала супругу купаться в большом медном тазу, поднося воду и поливая из кумгана.
После купания, в плотном нательном белье молочного цвета, Хамид выходил в коридор, где совершал еще и омовение. Он облачался потом в новую черную рубаху, надевал галифе, бешмет и черкеску. На ноги надевал то сапоги, то черные ноговицы с галошами. Причем галош могло быть сразу две пары – одни, более старые и большие, надевались поверх новых.
Входя в помещение, Хамид снимал верхние, уличные, галоши. Двойные галоши носила и бабушка.
Прежде, чем надеть обувь для улицы, дед подпоясывался узким кожаным ремнем с серебряной пряжкой и подвесками; надевал, в зависимости от погоды, либо белую войлочную шляпу с широкими полями, либо папаху.
Мне казалось, что шляпа ему идет больше; она идеально гармонировала с его белыми усами и бородой. Мне казалось также, что Хамид – идеальный адыгский дедушка; так оно и было.
74
Кроме пятничного торжества – иначе посещение Хамидом мечети не назвать – в той семье было еще одно, не менее значимое по эмоциональному накалу событие. Оно тоже случалось раз в неделю, по субботам.
В этот день, спозаранку, накануне «базарного» дня – воскресенья, – в усадьбе появлялась спекулянтка: бесцеремонная разбитная женщина лет тридцати пяти.
Приземистая, коротконогая торговка приходила всегда в одно и то же время и бегом заходила в дом, в угловую комнатку, где стоял молочный сепаратор. Бабушка уже ждала ее там с выставленной из шкафа сметаной, кругами сыра и плетеными корзинками куриных, утиных, гусиных и индюшиных яиц.
Бабуля моя была, конечно, хозяйкой хоть куда.
Глядя, как торговка проворно, и вместе с тем аккуратно, то выкладывает из своих сумок пустые баллоны, то считает яйца, бережно, почти любовно, перекладывая их в свою корзину, при этом непрестанно поправляя запястьем съезжающий треугольник завязанного на затылке платочка, я все думала: «Неужели ей не страшно отличаться от других? Откуда она вообще взялась в Туркужине?»
Женщина казалась такой раскованной, вольной, и, одновременно, деловой. «Ни степенности Нуржан, ни Улиной мягкости, ни маминых манер, но она заслуживает моего внимания».
После очередного визита спекулянтки я отчетливо подумала: «Нет, такой я не смогу быть никогда!»
– А как тебе эта? – прозвучал во мне голос.
Вслед за вопросом, утром следующего дня я увидела ее.
75
Она жила по соседству – мы делили с ней забор, точнее, металлическую сетку. Маруса. Лет двадцати пяти, тоненькая, с прозрачной кожей, в белом платочке, завязанном под подбородком. После смерти мужа (сейчас думаю от рака, судя по описаниям Нуржан) Маруса с двумя малышами осталась со свекрами – то был их единственный сын. Женщина покупала у нас груши.
– Земли́ у соседей вдвое больше, чем у нас, но ни одного дерева. Как в селе без фруктов? Кто вообще в селе покупает фрукты? – так я думала, когда Маруса протягивала деду деньги в обмен на ведро ароматных желтых груш, благодаря при этом, как за великую услугу.
Дети ее, совсем маленькие, прижимались к ногам матери и казались такими же робкими и беззащитными. Словно окутанная светом, Маруса походила на героиню русской сказки.
– Да, она понравилась мне. Не знала, что среди моего народа есть и светящиеся. Впрочем, все равно; такой тоже не хочу становиться, – сказала я мысленно, глядя вслед уходящим соседям. – Груши, что она покупает, некому есть. Отчего Маруса не попросит у деда их просто так?
76
В моем социалистическом детстве, с атеистическим воспитанием и образованием, к рассказам об архангелах и ангелах я относилась с абсолютным недоверием. Самым непосредственным образом общаясь с одним из них, мне хватало глупости встать перед молящейся бабушкой Улей и гордо, «храбро», заявить, что Бога нет.
– Нет ни ангелов, ни демонов и вообще всего невидимого, это сказки, ложь!
– Узнаешь, когда умру, – отвечала ласково Уля, чем еще больше меня раззадоривала.
– Бог – дурак. Пусть покажется и накажет меня за такие слова, если он есть.
– Не говори так…
Прошедшая ссылку и лагеря, похоронившая пятерых детей, пережившая троих мужей, Уля была слишком мягкой, доброй, прямо таки всепрощающей, и потому в моих глазах ни она, ни ее слова не имели ни малейшего авторитета.
Чувствуя, что могу сказать Уле любую гадость, никогда, даже в мыслях, не предпринимая попытки богохульствовать перед Нуржан, я, по факту, громко и бесстыдно бряцала железными замками на ржавых дверях моего каменного сердца.
Мне было тогда пять, шесть лет, и я, причисляя Улю, за ее доброту, к людям малозначительным, второсортным, не была даже деревом – если только трухлявым пнем. И это в пять, в шесть лет… Что же со мной будет, когда я стану взрослым человеком?
77
Между тем, глядя, как Маруса платит за груши, я удивлялась. Ароматные летние груши с прозрачной золотой кожицей утром созревали, а к вечеру уже портились. Мне казалось недопустимым продавать дары природы несоизмеримо более бедному, в сравнение с продавцом, единственному покупателю фрукта, который, не будучи съеденным тóтчас, к утру уже сгниет.
– Если Маруса не догадывается или стесняется попросить, отчего дедушка сам не предложит соседке свободно приходить и собирать груши, когда ей хочется? У нее же маленькие дети и нет своего сада, – продолжала я задавать мысленные вопросы… Как это было у нелюбимых, «немодных», «некрасивых», не читающих священных писаний родственников по маминой линии…
Заранее скажу, что не дождалась ответов на свои вопросы тогда, не знаю ответов на них и теперь; ангелы, как понимаю, вообще предпочитают больше слушать, чем говорить.
Вспоминая детство и свои мысли, восхищаюсь грандиозным представлением, разыгранным жизнью специально для меня. С малолетства, наблюдая других людей, я выбирала собственное будущее. И как же важны, в связи с этим, среда обитания, контекст, как же важно разнообразие предлагаемого «меню» …
78
Пусть я сходу отказалась становиться «как Маруса», мысли о ней не оставляли. Мне вспомнились рассказы Хамида о древнем обычае черкесов сажать в лесу плодовые деревья, превращая окрестности в лесосады. Со слов деда, плодовые деревья еще росли в немалом количестве в Туркужинском лесу. Как-то подумала, почему бы нашей светящейся соседке не ходить за фруктами в лес?
Уже следующим вечером мы с бабушкой услышали рассказ Хамида о его встрече с самкой и детенышем снежного человека. Дед называл их альмасты, я называю тех существ иначе – и́ути.
Дедушка видел их несколько раз в кукурузном поле.
– Если иути встречаются в кукурузе, они могут жить и в лесу, – тут же принялась я размышлять, помня о Марусе. – Если их видел дедушка, значит, могли видеть и другие. Если об иути знаю я, тем более об их существовании знает Маруса. И конечно боится их… Да, потому она и не ходит за грушами в лес, но покупает их у дедушки…
Какое-то время очень жалела Марусу и затем забыла о ней напрочь, пока вот, ни приступила к работе над романом.
Забыла я и об иути. Между тем, благодаря вопросам бабушки, рассказ Хамида изобиловал подробностями, так что думаю, он будет интересен краеведам и криптозоологам.
79
Итак, самка и́ути. Ростом не выше ста пятидесяти сантиметров, чернокожая, со сверкающими как желтые лампочки кругляшками глаз. Словно ржавые, длинные, почти до пояса, очень густые и спутанные, с репейником и прочим сором, волосы лежали за спиной сплошной не разделяющейся массой. Не закрывая худую голую грудь, они прикрывали плечи.
На груди самки, на конопляной веревке, висел некий предмет, напоминавший по форме судовой штурвал. Дядя Кадыр привозил с севера фотографию, на которой стоял у штурвала и Хамид, описывая висевший на груди иути предмет – служивший амулетом? – сравнил его с тем штурвалом; естественно, он был меньших размеров.
Матерчатая юбка грязно-бурого цвета имела неровные, рваные края. Босые ноги человеческой формы, но, как и на руках, на них росли длинные ногти, напоминавшие когти птицы.
– Она бы не смогла ходить с длинными когтями, – высказала сомнение Нуржан. – Тебе показалось.
– Iэу! Что ты говоришь? Я видел ее как тебя сейчас! – удивился Хамид, разобиделся и замолчал.
Только следующим вечером мы с трудом смогли уговорить его продолжить рассказ.
80
Вместе с самкой Хамид всякий раз видел детеныша ростом с пятилетнего ребенка, голого совершенно и такого же черного. Его волосы, густые и спутанные, обрамляли голову словно бурая колючка. Детеныш обычно шел впереди, держа в руке дубину – закрепленный на палке камень размером с его же голову. Маленький иути держал свое оружие – или орудие? – легко…
Нуржан больше не перебивала Хамида, не задавала вопросов и не высказывала сомнений, но Хамид сам вдруг стал уверять нас, что существа эти не были цыганами. Цвет кожи, сверкающие желтые глаза, и исходившая от них особенная, колдовская, как он выразился, сила не оставляли у него сомнений, что это не люди, но альмасты.
– Почему ты раньше ничего не рассказывал? – спросила Нуржан во второй вечер.
– Уей, они меня запугали. Мне казалось, они читают мои мысли. Они угрожали, требовали, чтобы молчал.
– Зачем же рассказываешь сейчас?
– Они не могут к нам прийти? – испуганно спросила я, не дожидаясь ответа на вопрос бабушки, и дедушка вновь замолчал и больше уже не возвращался к разговору об альмасты в полях Туркужина.
81
Приступив к работе над этими текстами, я сама досмотрела ту историю; насколько мне позволили, естественно.
Иути жили в том поле, где встречал их дед; было их больше двух, но меньше шести. Они огородили место своего обитание непроницаемым невидимым, но ощущавшимся физически щитом. На подступах к щиту иути накатывал страх и мысль, что дальше идти нельзя. Видно, дедушка соприкоснулся со щитом и набрался страхов.
С другой стороны, Хамид не зря боялся тех существ – они чрезвычайно опасны. И да, они, действительно, могли прийти к нам, потому что слышали, когда о них думают или говорят. Они шли на чужие разговоры, как хищник на запах.
Я сказала «шли», но вернее сказать «идут», или «приходят» …
Лично для меня история об иути не имела никакого продолжения, хотя слышала подобные рассказы и от других своих родственников.
Но, может быть, иути не приходили к нам, потому что у нас уже были другие?
82
В отцовской усадьбе большой дом стоял в центре. С трех сторон, вокруг дома, сад, с четвертой – двор, постройки, ворота в переулок, дорога, другие люди.
С противоположной от ворот стороны усадьба граничила с кладбищем. По странному стечению обстоятельств между домом и кладбищем деревья росли очень плохо; почти без плодов и листьев, невысокие, словно молодые, но какие-то бессильные, тщедушные, с блекло-зелеными стволами. Они напоминали дядю Хасена.
Те деревья, я знала, дедушка сажал одновременно с другими, но почему они такие неразвитые, с пыльной корой? Почему груши не походят на груши, а черешня на черешню, что растут тут же, рядом, в каких-то трех-пяти метрах?
Хамид не хотел отвечать на этот вопрос; но, по его реакциям я видела, они с Нуржан имеют свое мнение на этот счет. К сожалению, мне не хватило настойчивости узнать, что они думали. Я так же не сообразила поинтересоваться, как обстоят дела у других соседей – наших и кладбищенских…
83
Между странными деревцами, чтобы не пустовала земля, Нуржан разбила огородные грядки. Работала на тех грядках и я. Обычно работа длилась с утра до обеда. Уже после короткого пребывания в том месте, мой детский ум погружался в зону безмолвия…
Называю это состояние словом «безмолвие», но безмолвие бывает разным; э́то – не было тем абсолютным, что знают многие, но переходом в едва различимое, другое, тихое, измерение…
Сейчас могу только предполагать, но возможно, в той части сада, слоем глубже мы нашли бы захоронения… Так или нет, но на нашей земле присутствовали они; присутствовали, как хозяева.
Работая в том месте, мы тревожили их, и они выходили посмотреть. Не знаю откуда именно они выходили, непосредственно из-под грядок или с кладбища. Знаю только, что ими двигало желание посмотреть и на нас, и на то, что мы делаем. Пока они смотрели на нас, я видела их…
84
Думаю, пришло время сказать, что место, на котором стояли кладбище и усадьба моих родственников, имело свою историю. В следующих записках попробую изложить то малое из нее, что удалось узнать…
Начну же я с 1815-го года, когда предок Нуржан по материнской линии, полковник известного конного полка, князь Кази-бей Канамет, уже несколько лет участвовавший в войнах с Наполеоном, вернулся из заграничных походов домой, в свое родовое, тогда еще единое, селение Туркужин.
Кроме трех ранений и богатых даров сородичам, он привез с собой молоденькую француженку Катрин, которая стала второй женой Кази-бея, тогда как первая, Даха, мать двоих его сыновей, умерла еще во время его предпоследнего похода.
Женившись на Катрин, и уйдя в отставку, тридцатипятилетний Кази-бей отошел не только от дел военных, но и политических, отказываясь поддерживать какую бы то ни было из сторон в вечных войнах, что вольно, и невольно, вел мой народ в тот период.
Естественно, в нем нуждались: князь был богат, имел опыт, репутацию и хорошо вооруженную и обученную дружину. Делегации от различных партий, периодически посещавшие его, Кази-бей встречал с равнодушным почетом, отказываясь вступать в союзы с соплеменниками.
В иные дни в его усадьбе гостили непримиримые между собой, кровные враги. Потому мой далекий предок держал своих людей готовыми, казалось, к любым эксцессам. Знакомым с черкесами лично нетрудно догадаться, что некоторые из гостей покидали князя с затаенной обидой. Возможно даже, некоторые считали отказ вступать с ними в союзы изменой.
По крайней мере, именно так его поведение расценила бы я.
86
Кто знает, где Кази-бей черпал силу идти против общего потока черкесской жизни и смерти. Возможно, в привязанности к Катрин, которую звали теперь Кáткэ, и в детях; для черкесов семья – это святое. Или, может, в накопленном за время военных походов опыте?
Кази-бей давно научился отличать военные проекты с сомнительными перспективами, а в те времена иных проектов его соплеменники не имели в силу складывавшихся обстоятельств. С другой стороны, было мнение, что князь вернулся из заграничных походов другим, изменившимся. И это наблюдение не всегда высказывалось в благожелательной, одобрительной коннотации.
Но чего только люди не скажут со зла, или по глупости и невежеству? Известно, что люди по злобе своей не только оговаривают друг друга, но и убивают.
В сороковых к Кази-бею обратился некто Кирилл Суворов, сын однополчанина, спасшего когда-то ему жизнь. Имение Суворовых, находившееся на северо-западной границе, неоднократно подвергалось нападениям. Кирилл не просил помощи, но соучастия в ответном набеге и разорении обидчика.
Рассчитывая на большую добычу, Кази-бей, сам уже старик, отправил с князем Кириллом отряд во главе с четырьмя старшими сыновьями, оставив при себе всего несколько совершенно необходимых в каждодневной жизни вооруженных людей.
87
К тому времени страсти вокруг персоны Кази-бея улеглись, он был в хороших отношениях с русскими, и, казалось, неоткуда ждать беды. Однако месяц спустя на усадьбу напали. Было ли это простое ограбление или месть давнего врага, неизвестно.
Всего у Кази-бея было восьмеро детей и девятнадцать внуков. Кроме четверых старших сыновей, находившихся в походе, и замужних дочерей, остальные жили в тот момент в усадьбе. Нападавшие убили все семейство, разграбили и подожгли имение…
Неудачей закончился и поход: Кирилл был тяжело ранен, а трое сыновей Кази-бея, участвовавших в походе и бо́льшая часть дружины, попав в засаду за границами государства, погибли.
В живых остался только один из сыновей Кази-бея, Синкас-бек. С оставшимися товарищами он вернулся на родину. Пожив в Туркужине год-другой, так и не выяснив имена убийц своей семьи, Синкас-бек покинул Черкесию. Вскоре стало известно, что он женился на зеленоглазой младшей сестре Кирилла, Анне.
Прожив на чужбине достаточно лет, гонимый не то тоской, не то жаждой мести, которую не знал на ком выместить – не то на русских, не то на своих – вновь вернулся на родину, но уже не в Туркужин, а в крепость Светлогорск, где вскорости и умер.
Нуржан была то ли праправнучкой, то ли еще более далекой внучкой Синкас-бека и Анны. Зеленый цвет глаз Анны перешел от Нуржан моему отцу Лиону, и младшей моей сестре Марине…
88
Туркужинское имение князей Канаметов находилось на вершине искусственно террасированных каменными порогами холмов. Сама усадьба с жилыми строениями – на верхнем плато одного из холмов; в то время как по нисходящей – виноградники и сады, конюшни, загоны для скота и прочие строения.
После трагедии, описанной в предыдущей записке, и вплоть до 1924-го года, в имении никто не жил. Но затем, революционная власть, после приезда в Туркужин комиссара Черноморского совета депутатов, восстановила часть строений и разместила в них сельский совет.
Однако едва перебравшимся туда большим сельским начальникам начали сниться кошмары. Некоторые большевики стали словно одержимые. Секретарь совета, женщина мудрая, обратилась за помощью к Iэзэ, мастеру, магу.
Тот объяснил, что в усадьбе живут привидения. «Души убитых, и тех, чьи тела не погребены, а дела не завершены, устроили в усадьбе, как раз там, где стоит сельсовет, пристанище. Мертвые слетаются к особняку со всей Черкесии8, – сказал он. – Они поднимаются даже со дна Черного моря».
89
Словам мага поверили. Большевики переселились в другое место и, посоветовавшись с эфенди, зачистили все верхнее плато, основав новое кладбище.
В то же время нижние, одичавшие террасы по-прежнему не использовались и еще долго утопали в зарослях, давая повод и пищу для жутких историй про дороги, заброшенные сады и само кладбище.
Летом 1946-го года селевой поток снес в устье Нижнего Туркужина больше пятидесяти усадеб. Погибли люди, множество скота и птицы, смыло сады и огороды. Тогда-то вспомнили о заброшенных землях княжеского имения. Разбив на участки, землю раздали пострадавшим жителям низин, среди которых были молодожены: овдовевший накануне Хамид и Нуржан с двумя детьми от двух первых браков.
Мир, конечно, удивительный. Разве могла Нуржан, родившаяся и выросшая в Светлогорске, вышедшая в третий раз за жившего в низине Хамида, думать, что завершит свой земной путь в усадьбе своих предков?..
90
На большей части участков имения князей Канаметов, после предварительной зачистки, скоро появились первые домики под соломенной крышей. Кто-то из переселенцев на возвышенности остался в этих домиках надолго; кто-то обрастал и устраивался, как обычно; кто-то более успешно, как моя родня.
На некоторых из розданных участков устроили сады и огороды.
Поскольку Нуржан была вроде как наследницей князей Канаметов, Хамид добился, чтобы им дали еще и такой, садовый, участок. Он предназначался для моего отца, а после его гибели – мама отказалась возвращаться в Туркужин – участок достался дяде Кадыру.
Папин сад, так хочу его называть, находился довольно далеко от основной усадьбы, на самом краю бывшего княжеского имения…
91
У Хамида с Нуржан также был огород, находившийся еще дальше от дома. Как правило, на огород ходили только мужчины, но в иные дни дед с дядями брали туда и нас с Нуржан.
К походу «на огород» с нашим участием готовились с особой тщательностью. Зная строгость бабушки, мужчины заново точили лопаты, тяпки и прочий инвентарь, укрепляли или меняли деревянные рукояти; сама же Нуржан собирала поесть, запасалась водой. Затем, спозаранку, на весь день, мы шли в поле.
К огородам вела гужевая дорога. Пройдя по ней между усадьбами с соседями, лающей, блеющей живностью и тенистыми деревьями, больше похожими на кустарник, оставив под конец позади и папин сад, как-то вдруг я оказывалась на просторах обширного плато с желто-зелеными колосящимися полями. Небо, солнце, легкий предгорный ветерок – восторг даже для малолетки.
92
Однажды, пройдя по любимым просторам какое-то расстояние в состоянии абсолютного кайфа, в момент, когда думала, большего наслаждения невозможно испытать, вдалеке увидела ярко-красный остров.
– Что это? Откуда? Почему я не видела это раньше? Неужели природа Земли способна родить такие цвета? – эти вопросы тут же посыпались из меня, но не наружу, а внутрь.
– Это маки; да на Земле есть и такие места, и еще краше…
Цветущий мак выделялся невероятным по яркости цветом.
– Это остров! Настоящий сказочный остров! – с восторгом думала я. – Так жизнь что, действительно, прекрасна? И может жить не так уж и страшно? – думала я дальше…
Есть мнение, что Александр Грин снабдил корабль Грея алыми парусами по аналогии с флагами революции. Чушь, достойная живых мертвецов.
Он сделал их алыми из-за маков, алых маков моей родины…
Этот ярко-красный остров навсегда запечатлелся в моей памяти. Вспоминая его время от времени, я спрашивала себя: «Увижу ли еще когда-нибудь цветущие маки?»
– Только по воле Создателя, – слышала я всякий раз.
Всякий раз, удовлетворяясь этим ответом, я тупо откладывала свою мечту на потом. Моя послушность, идиотская покорность проявилась уже тогда.
93
Сказочно-алый островок, поселившийся во мне далекой мечтой, по возвращении с огорода затмили мысли об острове кладбищенском…
Из дома вид на кладбище открывался через остекление седьмой, ванной, комнатки и из окон моей спальни. Но в спальне, к счастью, на ночь ставни закрывались. Это не очень помогало, на самом деле, однако сам акт заботы о моей персоне откликался живым чувством благодарности.
Что касается «кладбищенского» страха – он всегда был со мной; как и мысль о жу́ти, поджидавшей в коридоре каждый божий вечер…
94
Как уже писала, время с вечера и до ночной молитвы семья проводила в комнате Хамида и Нуржан. Меня отправляли спать в свою, самую дальнюю, комнату только перед ночной молитвой. Тогда-то и начиналось самое страшное.
Выйдя в коридор, освещавшийся единственной лампой под козырьком крыльца, я видела, как рядом мгновенно вырастала большая тень. Никак не могла уловить момент появления тени, которая – это я тоже видела – появившись «из ниоткуда!», следовала потом за мной. А шла я, на минуту, из первой комнаты в последнюю.
В той семье не жаловались, не плакали, и не просили о помощи. По крайней мере так мне казалось…
95
Однажды, играя за воротами усадьбы с соседскими детьми я наступила на металлический прут. Прут скрывался под тонким слоем дорожной пыли. Я сделала шаг, прут распрямился и проткнул ступню насквозь. Словно притаившийся в укрытии исп, крохотный былинный человечек, спасая свою жизнь, в отчаянии проткнул мою ногу шпагой.
От прута я освободилась мгновенно, на автомате, но кровь хлынула потоком, белые гольфы на глазах покраснели.
Кое-кто терял сознание от капли крови, но тут я думала только о том, что скрыть от Нуржан свое несчастье не удастся – слишком много крови и негде выстирать гольфы.
Рассчитывать на помощь бабушки, или хотя бы сочувствие, не приходилось еще и потому, что ослушалась – вышла за ворота вопреки прямому запрету…
Не помышляя об обмороке или слезах, чувствуя себя – как бы это сказать? – несовершенной, я, зайдя во двор, прошествовала мимо своей ледяной бабушки на террасу, где и получила первую помощь от незабвенного моего дяди Хасена…
96
Это я к тому, что члены семьи не потакали ни своим, ни чужим слабостям. Потому вечерами, в сопровождении чудовищно большой тени, я одна доходила до своей комнаты. Включив свет и медленно закрывая дверь, я думала, что делать, если тень проскользнет за мной в комнату?
Но тень оставалась за дверью. Хотя, несомненно, могла просто шагнуть в комнату вслед за мной. Я видела, как тень, остановившись в коридоре, смотрит мне вслед, ожидая, пока я закрою дверь окончательно.
Но стоило закрыть дверь и возникала новая проблема – закрытые ставни…
На самом деле, окон в том доме было достаточно, и все со ставнями. Однако на ночь закрывали ставни только в моей комнате… Что-то подсказывает теперь, что сородичи мои не были зверьми. Скорее всего, они видели, что я чего-то боюсь.
Так или нет, но я сопротивлялась страху самостоятельно. В итоге, еще тогда, обратила внимание: если со всем старанием, на какое только способен, не поднимая головы, заниматься насущными делами, остальной мир, пусть даже наполненный ужасами ночи, перестает существовать…
97
Расстелив постель и переодевшись ко сну, какое-то время я посвящала тому, что обживала пространство под одеялом – строила «домик», согревая его своим теплом. Потом, выскользнув из постели, выключала свет. Прыгнув вновь в уже пахнущий мной мирок: «Мой домик», плотно зажмуривала глаза. «А теперь спать! – повелевала я себе. – Помню про ведро, но ни за что не воспользуюсь им ни сейчас, ни ночью; дотерплю до утра».
Тут я вспоминала о туалетах с зелеными мухами, запахами и обязательным кумганом, так что моя последняя мысль была неизменной: «И зачем я только приезжаю в это село?»
98
Если о кладбище я просто помнила, самый младший мой дядя и нянь, Хасен, казался по-настоящему им захвачен, даже, можно сказать, одержим.
При этом я же видела, там на грядках, как кладбищенские смотрели на нас – они вообще не обращали внимание ни на меня, ни на Хасена; их интересовали только Хамид и Нуржан, причем интересовали не каждый по отдельности, но именно парой.