Том Шарп
Оскорбление нравственности
– Ах вот оно что. Ну ладно, зови их, – устало проговорил коммандант. Сержант вышел и через минуту вернулся в сопровождении двенадцати крупных и явно рассерженных женщин, которые немедленно обступили комманданта.
– Мы пришли, чтобы заявить официальную жалобу, – сказала самая крупная из них, по всей видимости, игравшая в группе роль лидера.
– Да, – сказал коммандант, – я понимаю.
– По-моему, вы ничего не понимаете, – ответила женщина.
Коммандант взглянул на нее и решил про себя, что все-таки он понимает причины их жалобы.
– Насколько я понимаю, вопрос касается ваших мужей, – сказал он.
– Совершенно верно, подтвердила крупная женщина. – Наши мужья были подвергнуты эксперименту, в результате которого они утратили свои мужские достоинства.
Коммандант записал эту жалобу на листе бумаги.
– Ясно, – сказал он. – Ну и что вы от меня теперь хотите?
Женщина неприязненно поглядела на него.
– Мы хотим, чтобы вы безотлагательно исправили это положение, – заявила она. Коммандант откинулся в кресле и уставился на нее.
– Исправил бы?
– Именно, – с чувством подтвердила женщина. Коммандант задумался о том, как ему следует вести себя дальше, и решил, что можно прибегнуть к лести.
– Мне кажется, средства излечения находятся в ваших собственных руках, – предположил он, сопроводив свои слова улыбкой вполне определенного смысла. Но говорить этого ему явно не стоило.
– Позор! – зашумели женщины. – Это оскорбительно!
Коммандант Ван Хеерден залился краской.
– Пожалуйста, извините, – начал оправдываться он, – вы меня не так поняли… – Но остановить женщин было уже невозможно.
– Что нам теперь – на свечи и морковки переходить, да?! – закричала одна.
– Женщины, женщины! Вы не так меня поняли, – изо всех сил пытался успокоить их коммандант. – Я хотел только сказать, что если вы все вместе…
Сквозь обрушившуюся на него лавину выкриков коммандант Ван Хеерден пытался донести до женщин мысль, что если только они все вместе соберутся и твердо встанут…
– Возьмите себя в руки! – заорал он, когда кричащие женщины окружили его стол. Сержант Брейтенбах и два полицейских, не успевших еще стать «голубыми», восстановили в кабинете порядок.
В конце концов основательно потрясенный коммандант пообещал женщинам, что постарается по возможности помочь им.
– Можете быть уверены, что я из кожи вон вылезу, лишь бы ваши мужья возвратились к исполнению своих супружеских обязанностей, – заверил коммандант, и женщины цепочкой вышли из кабинета. Пока они спускались вниз по лестнице, констебль Элс успел поинтересоваться у некоторых, не может ли он быть им чем-нибудь полезен, и договорился на вечер о трех свиданиях. Когда женщины ушли, коммандант приказал сержанту Брейтенбаху достать фотографии голых мужчин.
– Придется проделать все снова, чтобы вернуть их в исходное состояние, – пояснил он.
– Белых мужчин или цветных, сэр?
– Тех и других, – сказал коммандант. – Чтобы на этот раз все было наверняка.
– Может быть, нам лучше вначале проконсультироваться у опытного психиатра? – спросил сержант.
Коммандант Ван Хеерден задумался над этим предложением.
– А откуда вообще у Веркрампа появилась мысль о подобном лечении? – спросил он.
– Он читал книгу какого-то профессора по имени Айс Инк.[67]
– Странное имя для профессора, – сказал коммандант.
– Странный профессор, – уточнил сержант. – Мне все-таки кажется, что нам бы стоило обратиться за помощью к хорошему психиатру.
– Пожалуй, – неохотно согласился коммандант. Единственным психиатром, которого он знал, была доктор фон Блименстейн, и комманданту очень не хотелось обращаться к ней за помощью.
Ближе к полудню, однако, его точка зрения по этому поводу изменилась. Его посетила делегация представителей делового мира Пьембурга, предложившая сформировать отряд добровольцев из граждан, готовых содействовать полиции в ее пока что безуспешных попытках защитить от террористов жизнь и собственность граждан города. Коммандант получил также судебные повестки от адвокатов, представлявших интересы мэра и еще тридцати пяти известных в городе граждан, в которых предъявлялись претензии за незаконное задержание и пытки их клиентов. И в довершение всего ему позвонил верховный комиссар полиции Зулулэнда, потребовавший немедленного задержания лиц, организовавших серию взрывов.
– Вы лично, Ван Хеерден, отвечаете за это! – кричал комиссар, который уже не один год искал предлог, чтобы отправить комманданта в отставку. – И я хочу, чтобы вы это поняли. Вы лично несете ответственность за все происшедшее. Либо вы работаете по-настоящему и можете показать результат, либо я вас отправляю в отставку. Понятно?
Не понять этого было невозможно. Когда коммандант положил трубку телефона, вид у него был такой, как у загнанной в угол крысы.
За следующие полчаса стало совершенно очевидно, что угрозы, высказанные верховным комиссаром, возымели действие.
– Плевать мне, кто они такие! – шумел коммандант на сержанта Брейтенбаха. – Любые одиннадцать человек, которые соберутся вместе, должны быть немедленно арестованы!
– Даже если это будут мэр и старейшины города, сэр? – спросил сержант.
– Нет! – еще громче заорал коммандант. – Мэра и старейшин не трогать! Все остальные подозрительные группы задерживать!
Но сержант Брейтенбах и на этот раз проявлял свойственные ему колебания.
– Думаю, что мы таким образом нарвемся на неприятности, сэр, – заметил он.
– На неприятности?! – возмутился коммандант. – А сейчас, по-твоему, у меня их нет?! Я и так повис на ниточке! И если ты думаешь, что я позволю этому чертову комиссару оборвать эту ниточку, то ты сильно ошибаешься!
– Меня волнует БГБ, сэр, – сказал сержант. – БГБ?
– Агенты лейтенанта Веркрампа были скорее всего сотрудниками Бюро государственной безопасности из Претории, сэр. Если мы их арестуем, не думаю, чтобы БГБ это понравилось.
Коммандант в растерянности посмотрел на него.
– Ну и что же, по-твоему, я должен делать? – спросил он, и в голосе его зазвучали истерические нотки. – Комиссар требует, чтобы я арестовал организаторов взрывов. Ты утверждаешь, что если я это сделаю, то против меня ополчится все БГБ. Что же мне, черт побери, делать?
На этот счет сержант Брейтенбах не имел ни малейшего понятия. В конце концов коммандант отменил собственное приказание арестовывать всех, кто собирается по одиннадцать человек, и отпустил сержанта. Оставшись в кабинете один, он предался мучительным раздумьям: как справиться с задачей, которая казалась неразрешимой.
Через десять минут он нашел решение. Он уже был готов послать Элса в подвал отобрать среди черных заключенных одиннадцать человек, которые должны были подорваться в угнанном автомобиле, начиненном полицейской взрывчаткой, – это доказало бы, что, когда надо изловить коммунистических заговорщиков, южноафриканская полиция в целом и коммандант Ван Хеерден в частности действуют быстро и энергично. Но тут ему пришло в голову, что в этом плане есть один существенный изъян. По показаниям очевидцев, те люди, которые чем-то кормили страусов, были белыми, Коммандант выругался и вновь задумался.
– Веркрамп точно сошел с ума, – пробормотал он себе под нос уже Бог знает в который раз, недоумевая, что же послужило тому причиной. И тут его осенило.
Схватившись за телефон, коммандант набрал номер доктора фон Блименстейн и договорился встретиться с ней после обеда.
– Что вы хотите, чтобы я сделала? – переспросила доктор фон Блименстейн, когда коммандант изложил ей свое предложение. Она сделала движение, чтобы включить магнитофон, но коммандант дотянулся и выдернул шнур из розетки.
– Мне кажется, вы не совсем поняли, – произнес он с мрачной решимостью человека, твердо вознамерившегося добиться взаимопонимания. – Либо вы будете со мной сотрудничать, либо я вытащу отсюда Веркрампа, предъявлю ему обвинение в намеренном уничтожении общественной собственности и в подрывной деятельности и отправлю его под суд.
– Но не можете же вы требовать от меня… – начала врачиха, направляясь к двери. С неожиданной для нее ловкостью она подскочила к двери, распахнула ее и очутилась лицом к лицу с констеблем Элсом. Она поспешно закрыла дверь и вернулась на свое место.
Это возмутительно, запротестовала она. Коммандант Ван Хеерден лишь зловеще улыбался.
– Вы не можете арестовать моего Бальтазара, – продолжала она, пытаясь не потерять силы духа перед этой улыбкой. – Только вчера вы мне говорили, что он очень компетентно и с высокой степенью ответственности провел все это дело. Не так ли?
– Компетентно? – рявкнул коммандант. – Я вам скажу, насколько это было компетентно. Этот паскудник, ваш чертов Бальтазар, организовал самую крупную серию террористических актов за всю историю страны. Те бандиты, что орудуют возле Замбези, по сравнению с ним просто казаки-разбойники. Он лично ответствен за уничтожение четырех шоссейных мостов, двух железнодорожных линий, трансформаторной подстанции, телефонного узла, четырех бензохранилищ, одной газораспределительной станции, пяти тысяч акров посевов сахарного тростника и радиостанции. И у вас еще хватает наглости говорить мне, что он действовал компетентно?!
Доктор фон Блименстейн безвольно поникла в своем кресле и со страхом смотрела на комманданта.
– У вас нет доказательств, – возразила она, по молчав. – А кроме того, ему плохо.
Коммандант Ван Хеерден перегнулся через стол к ней и уставился ей прямо в глаза.
– Правда? – спросил он. – Действительно плохо? Когда он попадет в руки палачу, ему будет куда хуже, поверьте.
Доктор фон Блименстейн охотно поверила. Она закрыла глаза и помотала головой, пытаясь избавиться и от пристального взгляда комманданта, и от возникшей в ее воображении картины того, как ее избранник будет болтаться на виселице. Коммандант понял, что попал в точку, и несколько расслабился.
– В конце концов, мы ведь сделаем только то, что они пытались сделать и сами, но потерпели неудачу, – убеждал коммандант. – Мы не будем делать ничего такого, что шло бы вопреки их же собственным склонностям.
Доктор фон Блименстейн открыла глаза и с ненавистью посмотрела на комманданта.
– Но мы же с Бальтазаром помолвлены, – сказала она.
На этот раз настала очередь комманданта испытать потрясение. У него перехватило дыхание при одной мысли о том, что эта толстозадая врачиха станет женой обезьяноподобной фигурки, метавшейся вчера на его глазах по палате. Теперь коммандант понял причину того малодушного ужаса, который он заметил накануне во взоре Веркрампа.
– Поздравляю, – растерянно проговорил он. – В таком случае тем больше оснований принять мое предложение.
Доктор фон Блименстейн расстроенно кивнула:
– Пожалуй.
– Ну что ж, тогда давайте обсудим детали, – сказал коммандант. – Вы переводите в изолированное помещение одиннадцать пациентов, которые предпринимали раньше попытки самоубийства. После этого вы воспользуетесь своим методом лечения, чтобы об учить их марксизму-ленинизму…
– Это невозможно, – сказала врачиха. – Этим методом нельзя никого ничему научить. С его помощью можно только отучить от некоторых привычек.
– Ничего подобного, – возразил коммандант. – Приходите ко мне, я вам покажу, чего добился Бальтазар при помощи вашего метода. Он-таки много чему научил моих полицейских. И, поверьте мне на слово, ни от каких привычек он их не вылечил.
Доктор фон Блименстейн попробовала зайти с другой стороны.
– Но я ничего не понимаю в марксизме-ленинизме, – сказала она.
– Жаль, – ответил коммандант и стал вспоминать кого-нибудь, кто бы в этом разбирался. Единственный человек, которого он смог припомнить, отбывал двадцатилетний срок в пьембургской тюрьме.
– Ну пусть эта сторона дела вас не волнует, – сказал коммандант. – Я подыщу кого-нибудь, кто в этом разбирается.
– А что дальше? – поинтересовалась врачиха. Коммандант Ван Хеерден улыбнулся.
– Все, что будет дальше, предоставьте мне. Пусть у вас об этом голова не болит, сказал он и поднялся. Выходя из кабинета, он обернулся и поблагодарил доктора за сотрудничество.
– И помните – мы делаем это ради Бальтазара, для его блага, – произнес он на прощание и направился к машине. Следом за ним шел констебль Элс. Оставшись в своем кабинете одна, доктор фон Блименстейн еще какое-то время раздумывала над той жуткой задачей, которую поставил перед ней коммандант. «Ну что ж, в конце концов, это просто разновидность эфтаназии»,[68] – решила она и принялась за составление списка суицидальных пациентов. Доктора фон Блименстейн всегда привлекали те методы лечения душевных заболеваний, что были в свое время разработаны в «третьем рейхе».
У узника пьембургской тюрьмы, к которому сейчас направлялся коммандант, были на этот счет другие мысли. Приговоренный к двадцати пяти годам тюрьмы за участие в заговоре, о котором он абсолютно не ведал, Аарон Гейзенхеймер провел уже шесть лет в одиночном заключении, утешая себя мыслью о том, что вот-вот должна произойти революция, которая если и не вернет его в полной мере в прежнее, дотюремное нормальное состояние, то по крайней мере вызволит из заточения. Кроме этой мысли, у него была еще только Библия, единственная книга, которую неудачливому еврею разрешали читать тюремные власти. Поскольку всю свою юность Аарон Гейзенхеймер потратил на скрупулезное изучение трудов Маркса, Энгельса и Ленина и поскольку он к тому же происходил из семьи потомственных раввинов и богословов, неудивительно, что по прошествии шести лет принудительного ознакомления со Священным писанием он превратился в кладезь религиозных и идеологических премудростей. К тому же он был отнюдь не глуп, в чем, к собственному прискорбию, имел возможность убедиться тюремный священник. Проведя всего час в богословском споре с Гейзенхеймером, капеллан вышел из его камеры, сомневаясь в божественном происхождении Христа и уже наполовину согласившись поместить «Капитал» где-то между первой частью Паралипоменона и Песней царя Соломона.[69] Хуже того, тридцать минут, ежедневно положенные ему на прогулку, Аарон Гейзенхеймер использовал для того, чтобы посещать все или почти все службы в тюремной церкви. Постоянно отпускаемые им при этом критические замечания вынудили капеллана поднять интеллектуальный уровень его проповедей до таких высот, когда эти проповеди стали совершенно непонятны прихожанам церкви, однако продолжали вызывать сильные критические нападки со стороны тюремного марксиста. Начальник тюрьмы, давно уже уставший от постоянных жалоб капеллана, был чрезвычайно обрадован, когда коммандант Ван Хеерден заявил ему, что подумывает о переводе Гейзенхеймера в Форт-Рэйпир.
– Делайте с этим негодяем все, что считаете нужным, – сказал он комманданту. – Я буду только рад сбыть его с рук. Он распропагандировал некоторых надзирателей до того, что они нацепили значки с изображением Мао Цзэдуна.
Коммандант поблагодарил начальника тюрьмы и отправился в одиночную камеру специзолятора, где сидел заключенный. Тот как раз штудировал жизнеописание Амоса.
– Здесь сказано: «И да смолчат благоразумные, ибо не время говорить», – ответил Гейзенхеймер, когда коммандант поинтересовался, есть ли у него жалобы.
Коммандант оглядел камеру.
– Немного тесновато здесь, – сказал он. – Как говорится, плюнуть некуда.
– Что ж, пожалуй, можно сказать, что эти слова верно отражают реальность, – ответил Гейзенхеймер.
– Может быть, перевести вас в более просторное помещение? – спросил коммандант.
– Timeo Danaos et dona ferentes,[70] – ответил Гейзенхеймер.
– Ты со мной по-кафрски не говори! – рявкнул коммандант. – Я тебя спрашиваю, хочешь ли ты в более просторную камеру?
– Нет, – ответил Гейзенхеймер.
– Почему, черт побери, нет? – спросил коммандант.
– Здесь сказано: «И спасся человек от льва, и спасся он от медведя, и вернулся к себе домой, и облокотился рукой на стену, и укусила его змея». По-моему, вполне разумно.
Комманданту Ван Хеердену не хотелось вступать в спор с Библией, но он все же не мог взять в толк, почему узник отказывается от более просторной камеры.
– Здесь, наверное, чувствуешь себя очень одиноко? – поинтересовался он.
Гейзенхеймер пожал плечами.
– По-моему, в одиночке всегда так, – философски заметил он.
Коммандант вернулся к начальнику тюрьмы и заявил, что не сомневается: Гейзенхеймер спятил. В тот же день марксиста перевели в изолированное отделение психбольницы Форт-Рэйпир, в котором стояли еще одиннадцать коек, а заодно были подготовлены полные собрания сочинений Маркса и Ленина, когда-то конфискованные пьембургской полицией. Передавая эти книги доктору фон Блименстейн, коммандант вспомнил, что ему еще предстоит как-то излечить полицейских-гомосеков.
– Да, и вот еще что, – сказал он, выслушав врачиху, сообщившую, что она нашла одиннадцать подходящих пациентов. – Я был бы благодарен, если бы сегодня после обеда вы смогли заглянуть в наш спортзал. Мне нужен ваш совет, как вернуть некоторых «голубых» в норму.
Глава четырнадцатая
Подъезжая к спортзалу, в котором сержант Брейтенбах должен был собрать двести десять протестующих полицейских, коммандант испытывал определенное удовлетворение от того, что дела вроде бы сдвинулись с мертвой точки, и даже в правильном направлении. Безусловно, впереди его еще ждали трудности; но по крайней мере общую обстановку в городе удалось вернуть в норму. День или два уйдут еще на то, чтобы подготовить самоубийц в теории, и тогда их можно будет арестовывать. Правда, коммандант все еще не решил, как практически организовать такое натаскивание. Перед ним на переднем сиденье маячила спина констебля Элса, и, глядя на его затылок – весьма своеобразной формы и цвета, – коммандант ощущал прилив спокойствия и уверенности. Если человеческий гений и изобретательность не смогли подняться до необходимых высот в деле уничтожения нежелательных вещественных доказательств, то констебль Элс, с его угрожающей силой, неспособностью думать и с его везением, несомненно, легко справится с подобной задачей. Коммандант втайне лелеял надежду и на то, что в ходе ее выполнения Элс как-нибудь сгинет и сам. Однако последнее казалось совершенно невероятным: счастье, похоже, постоянно благоволило к констеблю. И оно явно не благоволило ко всем тем, кто пересекал констеблю Элсу дорогу. Коммандант почти не сомневался в том, что Элс сумеет так напортачить в ходе ареста одиннадцати пациентов Форт-Рэйпира, что любые последующие попытки доказать их невиновность будут обречены на провал.
За время поездки до спортзала коммандант Ван Хеерден пришел в прекрасное расположение духа. Чего нельзя было сказать о двухстах десяти полицейских, отнюдь не расположенных проходить вторично уже испытанный ими курс лечения.
– Лапочка моя, да ты ведь понятия не имеешь, что может из всего этого выйти на сей раз, – заявил один из них, обращаясь к сержанту Брейтенбаху. – Согласись, ты же просто-напросто не знаешь, что получится в результате?
Сержант Брейтенбах вынужден был признать, что, учитывая исход первоначального эксперимента, он действительно понятия не имел о возможных итогах второго.
– Но хуже, чем сейчас, вам не будет, – приободрил он полицейских.
– Не уверен, – возразил ему констебль. – А может быть, мы вообще превратимся в животных?
– Ну, я готов пойти на этот риск, – заявил сержант.
– А о нас, дорогой, ты подумал? Что будет с нами? Не очень приятно себя чувствовать, когда не знаешь, что с тобой произойдет в следующий момент, верно? Меня, во всяком случае, это просто выводит из равновесия.
– А все барахло и причиндалы, которые мы на купили? – поддержал его другой полицейский. – Оно же денег стоит. Все эти лифчики, трусики, и все такое. Назад его у нас никто не примет.
Сержант Брейтенбах в ответ только пожал плечами. Его уже начинало всерьез волновать, каким образом можно будет заставить двести десять человек занять приготовленные для них места в спортзале. Но в этот момент показалась машина с коммандантом, и сержант был избавлен от решения столь ответственной задачи.
«Попробую апеллировать к их чувству патриотизма», – подумал коммандант, с откровенным отвращением разглядывая желтый парик констебля Боты. Он взял в руки громкоговоритель и обратился через него к толпе гомосексуалистов.
– Солдаты! – прокричал он. Усиленный громкоговорителем, но окрашенный нотками сомнения, его голос разнесся над плацем и улетел в сторону города. – Полицейские Южной Африки! Я понимаю, что пережитое вами не так давно не располагает к тому, чтобы снова повторять этот опыт. Могу только сказать, что я отдал приказ о повторном проведении лечения в интересах всей страны в целом. Оно снова сделает вас теми полноценными мужчинами, какими вы когда-то были. На этот раз лечение будет проводиться под наблюдением профессионального психиатра и без всяких штучек-дрючек. – В этом месте речь комманданта была прервана взрывом громкого хохота, а один особенно придурковатый на вид констебль с наклеенными на глаза крупными искусственными ресницами недвусмысленно подмигнул ему. Коммандант Ван Хеерден, уже порядком уставший от всего, что на него свалилось за последние дни, вышел из себя.
– Слушайте, вы, дерьмо собачье! – рявкнул он то, что думал на самом деле, и его многократно усиленный голос был слышен за две мили от плаца. – Я навидался за свою жизнь всяческих мерзавцев, но таких, как вы, еще не встречал. И за что только мне выпало иметь дело с бандой педиков. Привыкли тут жопами крутить! Но ничего, я вас снова научу трахаться как положено! – Коммандант перенес все свое внимание на полицейского с искусственными ресницами, грозя, что тот навек заречется появляться перед ним, коммандантом, в подобном виде и что при одном воспоминании об этом у него будет яйца судорогой сводить… В этот момент на площадке перед спортзалом появилась доктор фон Блименстейн и сразу же восстановила порядок. Она медленно, но многозначительно приблизилась к толпе полицейских. Те замолчали и с уважением уставились на ее крупные формы.
– Если не возражаете, коммандант, – проговорила она, и при этих словах давление у комманданта мгновенно вернулось почти что в норму, – если не возражаете, я попробую поговорить с ними иначе. Ван Хеерден вручил ей громкоговоритель, и через минуту над площадкой разносился уже ее сладкозвучный голос.
– Мальчики, – начала врачиха, найдя явно более удачную форму обращения. – Я хочу, чтобы вы увидели во мне, – тут она сделала многообещающую паузу, – друга, а не человека, которого надо бояться. – По рядам полицейских пробежала волна нервного ожидания. Перспектива оказаться другом человека, буквально источавшего вокруг себя атмосферу сексуальности – хотя пол этой сексуальности был не сколько неясен, явно понравилась констеблям. Коммандант послушал доктора фон Блименстейн еще несколько минут, а затем, удовлетворенный, повернул к выходу, уверенный в том, что теперь все будет в порядке: потрясающий гермафродитизм врачихи оказывал на гомиков неодолимое влияние. Сержанта Брейтенбаха коммандант нашел в спортзале. Тот проверял трансформатор.
– Жуткая женщина, – сказал сержант. Было слышно, как доктор фон Блименстейн рассказывала полицейским о радостях, которые может дать им половой контакт с партнерами противоположного пола.
– Будущая миссис Веркрамп, – скорбно произнес коммандант. – Он ей сделал предложение.
Сержант воспринял это сообщение как лишнее подтверждение того, что Веркрамп действительно сошел с ума. Оставив сержанта переваривать новость, коммандант отправился заниматься решением еще одной проблемы. К нему явилась депутация священников голландской реформистской церкви, присоединивших свои протесты к протестам полицейских.
Коммандант проводил их в небольшую комнатку, примыкавшую к спортзалу, и подождал, пока доктор фон Блименстейн рассадит по местам своих пациентов, после чего приступил к разговору с облаченными в черные мантии священниками.
– Вы не имеете никакого права вмешиваться в природу человека, – заявил преподобный Шлахбалс, когда доктор присоединилась к беседе. – Господь сотворил нас такими, каковы мы есть, а вы пытаетесь изменить его творение.
– Господь вовсе не сотворил их педиками, – сказала врачиха. Ее манера изъясняться укрепила преподобного в убеждении, что докторша – орудие дьявола. – Это сделал человек, и человек должен исправить допущенную ошибку.
Коммандант Ван Хеерден утвердительно кивнул, соглашаясь со сказанным. По его мнению, доктор фон Блименстейн верно ухватила самую суть дела. Но преподобный Шлахбалс думал иначе.
– Если человек способен при помощи научных средств превращать добропорядочных молодых христиан в гомосексуалистов, – доказывал он, – то потом он станет превращать черных в белых. И где мы тогда окажемся? Такие превращения – это угроза для всей судьбы западной цивилизации и христианства на Юге Африки.
Коммандант Ван Хеерден снова кивнул, священник тоже попал в самую точку. Но теперь у доктора фон Блименстейн был свой взгляд на проблему.
– Простите, но вы явно не понимаете природу психологии поведения, – сказала она. – Мы делаем только одно: исправляем ошибки, допущенные ранее. Исправляем тем, что устраняем их. Мы не меняем природу человека.
– Не станете же вы утверждать, что эти молодые люди по своей природе… э-э-э… гомосексуалисты?! – возмутился священник. – Это было бы оскорблением моральных основ, на которых стоит все наше общество!
Доктор фон Блименстейн была с этим категорически не согласна.
– Чепуха, – сказала она. – Полная чепуха! Я говорю только о том, что лечение методом внушения отвращения к чему-либо наиболее эффективно с точки зрения морального воздействия на человека.
Коммандант Ван Хеерден, который к этому моменту уже всесторонне взвесил идею превращения черных в белых при помощи электрошока, высказался в том смысле, что если бы подобное было в принципе возможно, то уже тысячи черных давным-давно должны были бы превратиться в белых.
– Мы всегда применяли против них электрошок, пояснил он. – Это часть нашей обычной процедуры допроса.
На преподобного Шлахбалса слова комманданта не произвели никакого впечатления.
– Но это же совсем другое дело, – возразил он, – наказание полезно для души. А то, о чем говорит доктор, – это вмешательство в сотворенное самим Господом.
– По вашему мнению. Бог предопределил, чтобы эти полицейские оставались гомиками? – спросил коммандант.
– Безусловно, нет, – ответил священник. – Я только хочу сказать, что доктор не имеет права использовать средства науки, чтобы изменить этих людей. Это может быть сделано только посредством моральных усилий. Усилий, которые должны приложить мы. Надо помолиться. Я сейчас пойду в зал, встану на колени и…
– Пожалуйста, – сказал коммандант, – но я не отвечаю за последствия.
– …И помолюсь за то, чтобы Господь простил им их прегрешения, – закончил священник.
В конце концов было решено, что надо испробовать оба способа одновременно. Доктор фон Блименстейи будет проводить свой курс лечения, а преподобный Шлахбалс проведет специальную службу, чтобы вызвать духовное обновление полицейских. Совместные усилия увенчались полным успехом. Правда, поначалу преподобному Шлахбалсу было довольно трудно приспособиться к тому, чтобы читать свою проповедь под аккомпанемент демонстрируемых над его головой слайдов голых мужиков, черных и белых, тем более что размеры изображения были вдвое больше роста священника. И подпевали собравшиеся в зале поначалу тоже довольно скверно. Но доктор фон Блименстейн быстро схватила ритм и стала наиболее энергично нажимать на кнопку как раз тогда, когда по ходу службы надо было взять высокую или сильную ноты. Привязанные к стульям двести десять полицейских давали в такие моменты столь страстный выход своим чувствам, что преподобный Шлахбалс был в восторге.
– Я уже и не помню, когда мне доводилось служить перед столь непосредственными и искренними прихожанами, – говорил он преподобному Дидерихсу, который пришел сменить его через три часа.
– Пути Господни неисповедимы, – ответил преподобный Дидерихс.
Та же мысль пришла в голову и Аарону Гейзенхеймеру, пребывавшему в это время уже в Форт-Рэйпире. Правда, неисповедимость путей он отнес на счет не столько Бога, сколько истории, ход которой был не менее таинственным. Появление одиннадцати пациентов, о состоянии разума которых можно было судить хотя бы по тому, что политическая ситуация на Юге Африки подвигла их на попытку самоубийства, преуспеть в которой им не хватило сообразительности, – появление этих пациентов дало видному марксисту пищу для размышлений. К этому же его подталкивало и поведение больничных властей, которые не только не чинили никаких препятствий тому, чтобы он познакомил соседей по палате со всеми тонкостями диалектического материализма, но, кажется, стремились прямо подтолкнуть его к этому. Размышляя над столь необыкновенным поворотом в своей судьбе, он пришел к выводу, что полиция хочет получить против него дополнительные материалы и организовать новый судебный процесс. Правда, он никак не мог взять в толк, зачем все это нужно, когда он и так приговорен к пожизненному заключению. Но, каковы бы ни были мотивы, которыми руководствовались тюремщики, Гейзенхеймер решил, что не станет плясать под их дудку, и решительно воздерживался от обсуждения любых вопросов, касающихся коммунизма, со своими новыми товарищами. Однако, чтобы дать выход своей склонности к общению, которая и раньше-то была велика, а за шесть лет одиночного заключения усилилась еще больше, он начал обучать своих соседей по палате Библии и добился в этом таких успехов, что всего за неделю избавил их от суицидального синдрома и обратил в убежденнейших христиан.
– Черт бы его побрал, – выругался коммандант, когда доктор фон Блименстейн рассказала ему, что Гейзенхеймер не желает делать то, чего от него ожидали. – Я думал, этот паршивец счастлив будет отравить их мозги марксизмом. А на черта нам двенадцать ревностных христиан: их же за это на скамью подсудимых не отправишь?!
– Ну почему же, – заметила врачиха, – в конце концов вы ведь арестовывали и отдавали под суд архиепископа Йоханнесбурга.
– Там было другое дело, – объяснил коммандант, – архиепископ был коммунистом. – Он попытался найти какой-нибудь выход из положения: – А нельзя эту скотину загипнотизировать или что-нибудь в этом духе?
Доктор фон Блименстейн не видела в этом никакой практической пользы.
– Ну пусть он заснет, вы его загипнотизируете, и он проснется уже коммунистом, – сказал коммандант. – Под гипнозом можно добиться чего угодно. Я как-то видел, как гипнотизер превратил человека в бревно и даже сел на него.
– Но с представлениями и убеждениями человека при помощи гипноза ничего добиться невозможно, – заметила доктор фон Блименстейн. – Невозможно заставить человека сделать под гипнозом нечто такое, чего он бы не стал делать сам, без гипноза. Нельзя заставить его поступать вопреки его собственным моральным убеждениям.