Том Дункель
Черная капелла. Детективная история о заговоре против Гитлера
5
Опасная ситуация
У Соединенных Штатов было десять консульств в Германии. Один из самых опытных американских дипломатов – сорокавосьмилетний Раймонд Гейст – работал в Берлине с 1929 года. Он защитил докторскую диссертацию по философии в Гарварде, затем изучал английскую литературу в Колумбийском университете. Гейст свободно говорил на немецком, французском, итальянском, испанском и греческом, знал латынь и немного арабский. Он почти ежедневно взаимодействовал с государственной полицией гестапо, поскольку дипломатические кризисы следовали один за другим[67]. Гейст был профессиональным «решалой»: когда американского джазового музыканта избили в его собственном ночном клубе или когда пьяный матрос из Бруклина оскорблял диктатора, Гейста будили среди ночи[68]. Благодаря его вмешательству приговор Торстену Джонсону за неуважение к Адольфу Гитлеру сократили с шести месяцев до двух[69].
Гейст был холостяком и жил со старшей сестрой. В свободное время он часто ездил на велосипеде по Берлину, порой забираясь километров на восемьдесят от города[70]. Крупный, мощный мужчина несся на велосипеде по дороге, обгоняя автомобили. Его вполне можно было принять за циркового медведя, вырвавшегося на свободу. Во время велосипедных и автомобильных поездок Гейст собирал важную информацию. Он заметил, что после избрания Гитлера в стране активно началось военное строительство – он насчитал не менее полусотни проектов: аэропорты, казармы, тренировочные площадки, установки противовоздушной обороны. В 1933–1934 годах Гейст не раз видел, как в полях и лесах тренируются штурмовики, явно готовясь к войне, как мальчишки из гитлерюгенда отрабатывают военные приемы в лесах, причем ими часто руководили военные. Среди прочего маршировать и метать гранаты учили мальчиков в возрасте 10–14 лет.
Как генеральный консул, Джордж Мессерсмит читал отчеты Гейста и других консулов в разных городах Германии. Его собственные служебные записки становились все более жесткими. «За малым исключением, люди, входящие в это правительство, обладают менталитетом, недоступным ни для моего, ни для вашего понимания, – писал он 26 июня 1933 года заместителю госсекретаря Уильяму Филлипсу. – Некоторые из них настоящие психопаты и в обычное время находились бы в лечебнице… Здесь происходит настоящая революция, и ситуация очень опасна»[71].
Несмотря на сгущающийся над Германией мрак, Мессерсмит не верил, что Гитлер удержит власть. В середине ноября он писал госсекретарю Халлу о своем изумлении – как целая страна могла быть настолько «загипнотизирована и затерроризирована»? Как люди могут спокойно воспринимать безумный бред оголтелого нациста об уберменшах – эдаких арийских суперменах, сверхлюдях, которым суждено править миром? «Это движение, основанное на пропаганде, зрелищах и лжи. Совершенно немыслимо, чтобы шестьдесят пять миллионов немцев терпели его бесконечно»[72].
Возможно, это казалось столь «немыслимым», потому что терпеть приходилось другим. Как человек мог сопротивляться этой нацистской мании? Какую цену пришлось бы заплатить? Кому можно доверить свои секреты? И саму свою жизнь! Джорджу Мессерсмиту не приходилось задавать себе такие вопросы. Он мог покинуть Германию в любой момент по своей воле – и сделал это в апреле 1934 года, когда президент Франклин Рузвельт назначил его послом в Австрии. Мессерсмит сел в самолет и оставил гитлеровскую пропаганду, зрелища и ложь позади. Десятки миллионов немцев остались.
Одним из них был Гарольд Пёльхау.
Первого апреля 1933 года – в день общенационального бойкота евреев – Пёльхау вышел на новое место работы, в берлинскую тюрьму Тегель. Это была гражданская должность. Он был одним из девяти священников (семь протестантов, два католика), обеспечивавших духовные потребности заключенных, которые размещались в десятке помещений[73]. Пастору Пёльхау было двадцать девять лет – худощавый рыжеволосый мужчина, ученик либерального богослова Пауля Тиллиха, который был консультантом его диссертации в Университете Франкфурта-на-Майне. Пёльхау вырос в семье консервативного лютеранского пастора, но его всегда волновали вопросы социальной справедливости. В Тегеле он проповедовал шестистам заключенных, содержавшихся в суровых условиях. Полные порции мяса заключенные получали лишь три раза в год: на Пасху, Троицу и в Рождество. Религиозные службы разрешались, но скамьи в часовне были через каждые несколько футов разделены деревянными перегородками, так что заключенные даже во время службы оказывались в своеобразных камерах.
Надзиратели в целом относились к Пёльхау с симпатией. Заключенные могли выходить в сад, который он разбил на небольшом участке земли рядом с тюрьмой. Охранники не досматривали его вещи.
Через год, 17 апреля 1934 года, жизнь Гарольда Пёльхау изменилась. В тот день он должен был исповедовать приговоренного к смерти, которого никогда раньше не видел. Казнь должна была происходить в нескольких милях от Тегеля, в тюрьме Плётцензее – городском «центре» смертной казни[74]. Казалось, Германия вернулась в Средние века. Заключенный и трое его подельников были приговорены к смерти за вооруженное ограбление и убийство[75]. На рассвете заключенного вывели в тюремный двор. Представитель суда зачитал обвинительное заключение и приговор. Вперед выступили два помощника палача, одетые в черное. Они повалили приговоренного на землю так, чтобы его голова лежала на мясницкой колоде. Одним взмахом топора палач обезглавил несчастного – словно курицу на ферме. Пёльхау затошнило. Брызнувшая кровь попала на его одежду. «Отвечавший за казнь офицер пожалел меня, – позже вспоминал пастор, – и сказал, что я могу уходить».
Через два месяца после жуткого знакомства с самой мрачной стороной работы тюремного священника Пёльхау присутствовал при казни Ричарда Хеттига, двадцатишестилетнего коммуниста. По версии обвинения, он застрелил эсэсовца, впрочем, доказательства были весьма сомнительны[76]. Пёльхау назвал эту казнь «юридическим убийством». Хеттиг стал первым немцем, приговоренным нацистами к смерти по политическим мотивам.
Традиционно смертные приговоры в Германии выносили редко – два-три раза в год. А потом к власти пришел Гитлер. В 1933 году в Германии казнили 64 человека, в 1934-м – уже 79[77]. Новый народный суд еще только входил во вкус. Чем больше было арестов и смертных приговоров, тем мрачнее становилась работа пастора Пёльхау. Он стал проводником смерти. Ему все чаще приходилось исповедовать и утешать обреченных на смерть. Он приходил в их камеры в тюрьме Тегель вечером накануне казни, разговаривал, молился, забирал прощальные письма. Но большая часть времени проходила в молчании. «Сколько еще осталось?» – спрашивал узник. Пастор смотрел на часы. Вопрос – часы. Вопрос – часы. На рассвете появлялся тюремный сапожник, который забирал обувь и вещи приговоренного. Затем Пёльхау сопровождал его в тюрьму Плётцензее. Дорога в зеленом фургоне занимала минут пятнадцать. Приговоренный успевал выкурить последнюю сигарету или написать прощальную записку. Когда все кончалось, Пёльхау сообщал о казни родственникам – мучительное поручение, ведь нацисты не предупреждали о казнях. О том, что их время пришло, узники узнавали накануне вечером.
Какая мучительная, но возвышенная обязанность – быть последним, кто пытается помочь ближнему своему – облегчить переход из этого мира в иной. Пёльхау мучили кошмары. Смертных приговоров становилось все больше, палачи точили топоры, а он смотрел, как свет угасает в глазах мужчин и женщин.
Когда июньским утром 1934 года обезглавленное тело Ричарда Хеттига везли из тюрьмы Плётцензее, пастор Пёльхау даже не представлял, каким путем пойдет Германия. Он и подумать не мог, что потеряет счет душам, которых он проводил в последний путь. И все же он перестал считать – ограничился лишь примерной оценкой – около тысячи обреченных.
6
«Мышление на крови»
Пока Дитрих Бонхёффер нес свое «пустынное» служение в Лондоне, Дороти Томпсон в августе 1934 года вернулась в Берлин. Она остановилась в элегантном отеле «Адлон» у Бранденбургских ворот, исторического въезда в город. Через девять дней портье позвонил в ее номер и сказал: «Мадам, к вам человек из тайной полиции»[78].
«Пусть войдет», – ответила Томпсон.
Через несколько минут в дверь вежливо постучали. Молодой гестаповец в гражданской одежде протянул Томпсон письмо: «Властям стало известно, что вы недавно вновь приехали в Германию. Ввиду ваших антинемецких публикаций в американской прессе немецкие власти по причинам национального самоуважения более не могут позволить вам и дальше пользоваться нашим гостеприимством»[79].
Чтобы не высылать журналистку насильно, правительство предложило Томпсон «покинуть территорию Рейха» в течение суток.
Она только что вернулась из американского посольства, где встречалась с послом Уильямом Доддом. В неформальной обстановке они обсуждали новый проект Дороти Томпсон, посвященный Третьему рейху. Томпсон тут же позвонила послу и спросила: «Что мне делать?» Он велел обратиться к Раймонду Гейсту, что журналистка и сделала[80]. Гейст начал действовать. От своих источников в гестапо он узнал, что статьи Томпсон, напечатанные год назад в Jewish Daily Bulletin, привели Гитлера в бешенство. Еще больше лидер национал-социалистов разъярился, узнав, что в апреле 1932 года в Cosmopolitan Magazine Томпсон назвала его бледной тенью итальянского диктатора Бенито Муссолини: «…бесформенный, почти безликий… неуравновешенный, неуверенный… истинный прототип “маленького человека”»[81].
Томпсон выслали из страны почти через год после того, как Германию вынужденно покинул ее друг Эдгар Маурер. В мае 1933 года он получил Пулитцеровскую премию за статьи о Гитлере для газеты Chicago Daily News. После этого немецкие власти буквально открыли охоту на него. К сентябрю посол Додд сообщил Мауреру, что американское посольство более не может гарантировать его безопасность, и журналисту пришлось принять предложение возглавить парижское отделение.
Для Дороти Томпсон Гейст сумел выторговать лишь один день отсрочки. Следующим же вечером она села на Северный экспресс, отправлявшийся в Париж. Британские и американские журналисты провожали ее на вокзале Фридрихштрассе и в знак поддержки преподнесли букет красных роз. Как только поезд прибыл в Париж, Томпсон окружили французские репортеры. Ее засыпали вопросами. «Канцлер Гитлер более не человек, – заявила Томпсон. – Он – религия»[82]. Она могла многое рассказать, но приберегала информацию для собственной статьи, которая вскоре вышла в The New York Times. Томпсон писала, что любой немец, который заговорит о «культе личности» Гитлера, мгновенно окажется в тюрьме[83].
«К счастью, я – американка, поэтому меня всего лишь выслали в Париж. Другим повезло меньше».
Захват нацистами немецкого общества Томпсон называла «самой фантастической и нереальной революцией в истории», фантасмагорией животных импульсов и первобытных инстинктов, которые низводят человека до уровня «мышления на крови»[84]. Идеологическое окружение Адольфа Гитлера было невероятно мрачным и жестоким.
Военизированная машина СА, возглавляемая капитаном Эрнстом Ремом, суровым ветераном Первой мировой войны с лицом, покрытым шрамами, постепенно превращалась в обузу. Количество буйных непокорных штурмовиков уже в двадцать раз превышало численность регулярной немецкой армии. Генералы не могли контролировать этих молодчиков в коричневых рубашках. Хотя Рем поддерживал Гитлера с самых первых дней в Мюнхене, но этот открытый и никого не стыдящийся гомосексуал не входил во внутренний круг нацистской партии. Рем чувствовал, что Гитлер тяготеет к элите и больше не хочет строить по-настоящему бесклассовое немецкое общество. «Теперь он общается только с реакционерами… Сошелся с генералами из Восточной Пруссии. Теперь они его приближенные», – жаловался Рем Герману Раушнингу, консервативному политику из Данцига, тоже охладевшему к нацизму[85].
Гитлер понимал – нужно что-то делать. Он несколько месяцев анализировал ситуацию с Ремом. Главными его советниками в этом вопросе стали Герман Геринг и Генрих Гиммлер – глава столь же страшной, но гораздо более дисциплинированной СС[86]. Шефу гестапо, Рудольфу Дильсу, который ранее предупреждал Бонхёффера, чтобы тот был осторожен, поручили сплести хитроумную сеть лжи и выставить Рема предателем на содержании французского правительства. Это позволило Гитлеру зачистить СА и значительно укрепить свою политическую и личную репутацию[87]. Гитлер, Геринг, Гиммлер и еще несколько приближенных составили список «нежелательных персон»[88].
Субботним утром 30 июня эсэсовцы начали настоящую резню, которая продлилась два с половиной дня. Иногда им помогали гестаповцы. Десятки штурмовиков были выстроены у стены военной академии Лихтерфельде и безжалостно расстреляны[89]. Последний канцлер злополучной Веймарской республики, генерал Август фон Шлейхер, открыл дверь своей виллы – и его тут же изрешетили пулями. Следом убили его жену. Застрелили двух помощников Франца фон Папена. Католического священника Бернхарда Штемпфле тоже застрелили – он помогал редактировать книгу Гитлера и, по-видимому, знал слишком много. Отставного баварского политика Густава-Риттера фон Кара, который отказался в 1923 году поддержать пивной путч Гитлера, убили, его тело изуродовали и выбросили в болото.
Около шести утра Гитлер лично вытащил Эрнста Рема из постели в отеле «Ханзельбауэр» на озере Тегернзее, примерно в полусотне километров от Мюнхена. Рема и старших офицеров СА ранее вызвали в отель на важное совещание в субботу. «Рем, – резко сказал Гитлер своему давнему соратнику, у которого еще не выветрился хмель после пятничной попойки, – ты арестован». Рема посадили в машину. Штурмовиков окружили, отправили в подвал. Позднее их привезли в Мюнхен и поместили в тюрьму Штадельхайм – по иронии судьбы именно здесь Рем отбывал короткий срок после путча 1923 года.
К концу дня многие штурмовики были уже мертвы. Гитлер раздумывал, что делать с Ремом. Геринг и Гиммлер советовали проявить твердость. В воскресенье грязную работу выполнил Теодор Эйке, комендант концлагеря Дахау. Вместе с адъютантом он прибыл в тюрьму Штадельхайм. Рему выдали пистолет с одной пулей, чтобы он застрелился сам. Его оставили в одиночестве. Рем стреляться не стал. «Если я должен умереть, – прорычал он, – пусть Адольф сделает это сам». После этих слов «гости» выхватили оружие и застрелили Рема на месте.
Субботняя чистка вошла в историю как «ночь длинных ножей». По примерным оценкам Гитлера, было убито 77 человек[90]. Скорее всего, эта цифра занижена вдвое, а то и втрое. Впрочем, министра юстиции Франца Гюртнера это не волновало. На спешно созванном заседании кабинета министров он официально подтвердил право СС осуществлять аресты и суды. Гюртнер заявил, что Отечество имеет право защищать себя от «предательского нападения»[91]. Кабинет объявил действия правительства «законными, поскольку они являются актом самозащиты государства»[92]. Гитлер привел тот же сомнительный аргумент, выступая перед рейхстагом. Он заявил, что у него не было выбора – с подлым капитаном Ремом и предателями нужно было разобраться быстро и решительно. «Если кто-то спросит меня, почему я не прибег к официальному правосудию, я могу сказать лишь одно: в этот решающий час я один отвечал за судьбу немецкого народа и стал верховным судьей немецкой нации»[93].
Через две недели рейхспрезидент Пауль фон Гинденбург умер от рака легких. Похороны Старика, как его любовно называли, положили конец заигрыванию Германии с демократией. С этого момента нужды в выборах больше не было. Канцлер Гитлер стал одновременно и главой государства, и главой правительства. Из уважения к Гинденбургу он отклонил предложение принять мантию президента и провозгласил себя фюрером. Девятнадцатого августа был проведен специальный референдум, на котором немецкий народ отдал верховную власть одному человеку, некоронованному императору ХХ века. «За» проголосовали 90 % избирателей.
На следующий день был переписан кодекс чести армии. С этого момента военные принимали присягу не своей стране, но своему фюреру.
7
Я пишу, я говорю
Убийство Рема и последующие чистки воспринимались как акт предательства немецкой нации. Кровавая резня стала одной из причин, по которой долговязый и очень прямолинейный штатный прокурор Министерства юстиции Ганс фон Донаньи начал тайно собирать досье преступлений нацистов. Свое досье он назвал «Хрониками позора». Он собирал документы о взятках, насилии, антисемитизме, запугивании, промывании мозгов немецкой молодежи. Донаньи ставил на будущее. Когда Германия вновь вернется к политическому равновесию, его досье станет свидетельством жестокостей нацистов и, возможно, доказательством для будущих судов. А пока этот счастливый день не настал, Донаньи серьезно рисковал. Узнай хоть кто-то о существовании «Хроник», Донаньи убили бы.
Донаньи проявлял осторожность. Свои заметки он печатал на разных машинках[94]. О его деятельности знали только те, кому он безоговорочно доверял. Одним из таких людей был министр юстиции Франц Гюртнер. Гюртнер занимал свой пост с 1932 года, но, как и Донаньи, не вступил в нацистскую партию. У Гюртнера и Донаньи сложились хорошие профессиональные отношения, и министр не мешал составлять «Хроники позора». Но в то же время он самым тесным образом общался с Гитлером, предпочитая мягко отговаривать его от наиболее одиозных в своей кровавости идей и не перегибать палку. Свое положение он сравнивал с положением врача. Нацизм – это болезнь, но, возможно, не смертельная. «Пока у больного лихорадка, – говорил Гюртнер жене Донаньи, Кристине, – врач не может отойти от постели пациента, даже если считает, что больше ничего сделать не может»[95]. О возможности заразиться из-за тесного контакта с больным Гюртнер не думал.
Сложись жизнь Ганса фон Донаньи иначе, он был бы не «хроникером позора», а руководителем Берлинского филармонического оркестра. Его отец, Эрнст, учился в Королевской венгерской академии музыки в Будапеште. Уже в возрасте восемнадцати лет он сочинил фортепианный квинтет до минор, получивший высокую оценку «главного романтика», композитора Иоганнеса Брамса. Эрнст женился на немецкой пианистке Элизабет Кунвальд, и они переехали в Берлин – точнее, в Грюнвальд, престижный район, где жила семья Бонхёффер. В 1913 году, когда Гансу было одиннадцать лет, родители развелись. Эрнст вернулся в Будапешт и продолжил карьеру пианиста и дирижера. Элизабет давала уроки музыки – доходы значительно снизились, и семье пришлось перебраться в менее престижный район.
Ганс учился в той же гимназии, что и Бонхёфферы. Он подружился с Дитрихом и сблизился с его сестрой Кристиной. Видя, как тяжело приходится матери, после окончания школы Ганс поступил на юридический факультет, позабыв о музыке. В 1924 году он переехал в Гамбург и поступил на работу в Министерство иностранных дел, затем перешел в Институт иностранных дел и попутно защитил диссертацию. Выбор темы очень точно отражал профессиональную репутацию Донаньи: «Международный договор аренды и требование Чехословакии об аренде территории в гавани Гамбурга» – очень далеко от праздных рассуждений.
В личной жизни у Ганса все складывалось хорошо. Ему удалось покорить сердце Кристины Бонхёффер, и в 1925 году они поженились. Представители «старых семей» – Гогенцоллерны, Фюрстенберги, Безелагеры – всегда тянулись друг к другу, сходились, сплетая родословные, земли и гербы (на гербе Бонхёфферов изображен лев, сжимающий в лапах бобовый побег; на гербе Донаньи – золотой пеликан и пучок стрел)[96]. Семьи Бонхёффер и Донаньи заключили двойной союз: старший брат Кристины, Карл-Фридрих, вскоре женился на сестре Ганса, Грете.
Кристина была на два года младше Ганса. Ради создания семьи она бросила учебу на факультете зоологии Берлинского университета. В 1929 году Донаньи вернулись в Берлин. К этому времени у них уже было трое маленьких детей. Работа Ганса в Гамбурге принесла прекрасные плоды: к двадцати семи годам он стал личным помощником Франца Гюртнера в Министерстве юстиции. Хотя Донаньи был открытым сторонником демократии Веймарской республики, свою должность он сохранил и после прихода к власти нацистов. Летом 1933 года Гюртнера и Донаньи пригласили на совещание в Бергхоф – шале Гитлера в Баварских Альпах, неподалеку от Берхтесгадена. Гитлер произвел на Донаньи неизгладимое впечатление.
«Этот человек безумен», – сказал он Кристине, когда вернулся домой[97].
Время шло. Донаньи выплескивал свое раздражение на страницы «Хроник позора». Десятого декабря 1934 года он записал, что начальник тюрьмы в Штеттине выразил недовольство по поводу «акта милосердия» по отношению к «заключенному Кюсснеру». Кюсснера приговорили к 18 месяцам заключения за вооруженное ограбление, совершенное в форме СС. Но «всего через два с половиной месяца он был условно освобожден»[98]. Десятого мая 1935 года прокурор из города Галле сообщал о жалобе заключенного Вальтера Глаубрехта на неподобающее отношение. Глаубрехт находился в концентрационном лагере Лихтенбург, где его вынуждали «бегать кругами», а штурмовики преследовали его, «избивая дубинками». Глаубрехт сообщал, что в лагере есть «камера призраков», где узников «подвергают мукам безо всякой причины и даже избивают до смерти. Официальной причиной смерти объявляют сердечный приступ». В записи от июля 1935 года рассказано о происходящем в Магдебурге. Кто-то услышал, как человек по фамилии Зонтаг сказал: «Я был и остаюсь верен кайзеру». Через пару дней в его дом ворвалось более семидесяти нацистов и парней из гитлерюгенда, «в результате чего жилищу был причинен значительный ущерб».
Четырнадцатого мая 1935 года Донаньи записал в своей хронике, что подал Гюртнеру некий документ, а тот переслал его министру внутренних дел Вильгельму Фрику. Именно Фрик отвечал за создание и управление растущей сетью концлагерей, где содержались политзаключенные. В переданном документе говорилось о жестоком обращении с заключенными-коммунистами. Гюртнер уже не раз выговаривал Фрику за «многочисленные случаи» жестокого обращения. Он говорил, что заключенных мучают не только для получения информации, но часто «просто так или по садистским мотивам». Гюртнер упоминал, что охранники одного лагеря схватили женщину-заключенную и подвергли ее жестокому избиению «кнутами и хлыстами». Узников лагеря Хоенштайн подвергали известной еще в Средние века пытке каплей: на головы несчастных часами капала вода. В Гамбурге четырех заключенных на несколько дней привязали к крестам и в качестве еды выдавали лишь немного хлеба. Подобные действия «оскорбляют немецкую душу», писал Гюртнер. Если это немедленно не прекратится, Министерство юстиции будет вынуждено предпринять меры. Чтобы Фрик понял всю серьезность заявления, Гюртнер добавлял, что «во время подавления бунта Рема фюрер приказал расстрелять трех членов СС за жестокое обращение с заключенными».
Среди политических заключенных, которые регулярно подвергались избиениям и преследованиям, был журналист и поэт, убежденный антифашист Карл фон Осецкий. Донаньи в силу своей должности знал о большинстве юридических махинаций Третьего рейха и досконально изучил дело Осецкого. Хранитель «Хроник позора» видел в судьбе Осецкого предостережение – критиковать нацистскую Германию становилось все опаснее.
Маленький, с орлиным носом и выступающей челюстью, Осецкий напоминал боксера среднего веса, который не боится пропустить удар. Во время Первой мировой войны он был на фронте и домой вернулся пацифистом. В мирной жизни он стал редактором разоблачительного еженедельника Die Weltbuhne («Мировая сцена»). Именно в Die Weltbuhne в 1929 году Осецкий опубликовал свое расследование: пилоты веймарского правительства тренировались и испытывали самолеты в Советском Союзе, что было грубым нарушением Версальского договора.
Осецкого обвинили в государственной измене, и в конце 1931 года он был осужден. Он отказался от возможности бежать в Швейцарию и заявил: «Если хотите по-настоящему бороться с гнилью в государстве, это нужно делать изнутри. Голос из-за границы – это пустой звук»[99]. Осецкого приговорили к восемнадцати месяцам заключения, но, к счастью, отбыл он лишь семь – к Рождеству 1932 года его освободили.
Долго наслаждаться свободой не пришлось. Осецкий всей душой верил в разоружение, и планы Адольфа Гитлера ему претили. Даже за решеткой он писал обличительные статьи о нацистах. «Национализм и антисемитизм, – заявлял он – это орудия фашизма. Сегодня в воздухе чувствуется сильный запах крови».
Гитлер слышать подобное не хотел. Так что на следующее утро после пожара Рейхстага в феврале 1933 года Осецкого арестовали и отправили в отдаленный лагерь Эстервеген в Нижней Саксонии. Узник под номером 562 был помещен в «предупредительное заключение». Гитлер продолжал устранять потенциальных противников и несогласных[100].