Тесла Лейла Хугаева
Клиника доктора Бене Финкеля
На все эти вопросы у доктора Бене все еще не было ответа. Да и свою схему конфликта двух силовых полей психики он построил далеко не сразу.
– Андрюша пошел на поправку! Это явный успех, я могу уже говорить об этом. теперь я уверен, что смог все таки сдвинуть его психоз с мертвой точки: он явно выздоравливает.
Вы представляете какой шум сделает наш успех среди этих старых скептиков и материалистов, которые все это время над нами смеялись. А последний аргумент – опыт, практика! Андрей Николаевич, здоровый человек после годичной когнитивной терапии.
Я думаю можно рискнуть попытаться защитить диссертацию. Я так долго откладывал, потому не было подходящего эмпирического материала.
– Полноте себя обманывать, Бенедикт Яковлевич, – озвучил общее опасение Винцент Григорьевич, пряча глаза в пол. – Мы ведь и раньше увлекались ложной тревогой, помните? А потом оказывалось, что Андрей Николаевич боится выйти на белый свет больше, чем своих демонов. Вы знаете, Эмиль Крепелин говорил в таких случаях о прогрессирующем слабоумии.
– Винцент Григорьевич, позвольте и мне напомнить вам, как сильно скорректировал теорию Крепелина Эйген Блейлер, который утверждал, что исход шизофрении в слабоумие – ни в коем случае не предрешен. Что возможна остановка прогрессирующего слабоумия и более того, обратный ход болезненного синдрома! То есть излечение, не только ремиссия. Это говорил уже Блейлер! Нам бы пора дополнить и развить его позицию. И заметьте, Винцент, что Блейлер – коллега Фрейда, и говорит уже не как доктор медицины о биологической этиологии и патогенезе, а как психоаналитик. То есть ищет психические, психологические источники болезни. Что гораздо ближе к нашему подходу.
– Дорогой друг, – осмелился выступить вперед Миша Михельсон, которому очень не хотелось портить радужное настроение Бенедикта Яковлевича. – Я вынужден поддержать Винцента Григорьевича, – начал он мрачно. – Лучше сейчас испортить тебе настроение, Бене, чем потом грандиозный скандал перед всем научным сообществом. Это скажется не только на тебе, Бене, но на всей клинике, и главное на пациентах. Сейчас нам дают работать и нас хвалят. Потом нам могут запретить работать, если вдруг твоя диссертация с треском провалится. А такой исход не трудно предвидеть. Поверь опытному психиатру. Я старше тебя на двадцать лет. Андрюша нездоров. Скорее всего, у него шизофрения примет характер вялотекущей, и он проживет долгую жизнь. Но он никогда больше не будет здоров. Не было еще случая, чтобы шизофрения не оставила после себя шизофренического дефекта, постпсихотического сидрома. Тебе легко это докажут на защите диссертации.
– Спасибо, Миша, дружище. Я ценю вашу заботу обо мне, о клинике, о пациентах, о науке наконец. Мне очень важна ваша критика. Я ценю вас как друзей и коллег именно потому, что вы так искренни и в своей критике, и в своей поддержке. Чем строже вы раскритикуете меня сейчас, тем лучше я буду защищен перед аттестационной комиссией и научным советом. Поэтому прошу вас говорить по существу, дорогие коллеги. Вицент, Миша, вашу точку зрения на состояние Андрюши я понял. Вы считаете, что он все еще нездоров. Но поверьте, это я, а не вы, все эти долгие месяцы беседовал с ним на философские темы. Да, шизофреники все склонны к философии и метафизике, но вы знаете что при шизофрении философствование принимает карикатурный характер. Уверяю вас, Андрей Николаевич, говорит не как карикатура на философа, а как глубокий и одаренный философский ум. Настолько, что он показал мне пробелы в моем философском образовании и задал правильное направление моим мыслям в этой сфере. Вот так то друзья!
Итак, идем дальше. Я не согласен с вашим диагнозом, но ваше мнение учел. Теперь мне хотелось бы услышать критику с научных позиций моей методологии. Только, пожалуйста, будьте основательны. Нина Александровна, что вы имеете сказать?
– Бенедикт Яковлевич, я как мои коллеги присоединюсь к позиции осторожности, и не буду вам рекомендовать спешить с датой защиты диссертации. Мне также кажется очевидным, что мы, то есть вы, не готовы к защите. – Нина Александровна позволила себе эту маленькую уловку, с ошибкой на «мы», чтобы смягчить пилюлю. Все в этом чудесном коллективе, не только заботились о профессионализме и честности, но и о чувствах друг друга. – Даже если наш Андрюша здоров, а это был бы один из самых счастливых дней и моей жизни, то все же теоретические основы гуманистической психологии в психиатрии, или как вы еще говорите «когнитивной психиатрии» на мой взгляд еще далеки от полноценной научной разработки. Вы сделали огромное дело, практически затеяли революцию в психиатрии, своим смелым вызовом всем биологическим и материалистическим основам нашей науки, когда противопоставили им свою теорию психической энергии. Но такая революция требует соответствующего научного обоснования, которого у нас, то есть у вас, пока еще нет. Вы знаете, я сама в прошлом дарвинист. В прошлом, потому что вы переубедили меня, и научили смотреть на дарвинизм как на грубый вульгаризм. Однако, уважаемый Бенедикт Яковлевич, я все еще вынуждена говорить на языке дарвинизма и пользоваться биологическими терминами этиологии, патогенеза, патоморфогенеза. Если мы следуем нозологическому методу Крепелина, несмотря на всю жесткую критику, которому он подвергался, мы все еще стоим на твердой почве. Даже его теория шизофрении как прогрессирующего слабоумия плавно втекает в дарвинизм, поскольку обе теории рассматривают человека как биологию мозга. Что же имеем, когда обращаемся к экзистенциальной психологии Карла Ясперса? Она утекает от нас как вода и песок сквозь пальцы. Он кантианец, я вам признаюсь, что как не старалась, вообще не смогла понять философию Канта. И как Ясперс пытается выстроить башню на этом фундаменте из песка кантовской философии мне совершенно непонятно. Не сделали и вы для меня понятней психиатрию Карла Ясперса. Почему же вы думаете, что сможете убедить научный совет на защите?
Вот взять хотя бы малую психиатрию Петра Ганнушкина. Как сопоставить выводы о психопатах, сделанные у Ганнушкина с выводами о шизоидах, сделанными у Карла Ясперса? В первом случае, речь идет о полном разложении того, что принято называть гуманистической этикой – потеря совести, сочувствия, юмора, работоспособности. Во втором случае, совершенно напротив, у шизоидов обостренная совесть и сочувствие. Что в данном случае есть общего в психозе, если смотреть на психоз с точки зрения психологии, как предлагает Карл Ясперс, и вы, доктор? Вы готовы ответить на этот вопрос научному совету?
– Блестяще, Нина Александровна! Вы читаете мои мысли. – не стесняясь более своего возбуждения вышел вперед Винцент Григорьевич. – Дорогой Бене, Ганнушкин и Кречмер – два самых известных ученика Эмиля Крепелина. И они оба продолжили в своих работах его ведущую идею о так называемой крепелиновской дихотомии: циклические психозы с одной стороны, и психозы с прогрессирующим слабоумием с другой стороны. Кречмер разделил их как диатетическую пропорцию и психэстетическую пропорцию. Ганнушкин также вводит в своей классификации психопатий циклоидов и психастеников. Причем заметьте, Бене, что речь идет именно о психологии, ведь малая психиатрия, то есть психопатии – это еще не психозы, это только характеры. Пограничные состояния так сказать. То есть как раз то, о чем вы говорите как о неорганических психозах. Кречмер доказывал, что диатетическая пропорция циклоидов приводит к маниакально-депрессивному психозу. А психэстетическая пропорция шизоидов – к шизофрении. И то и другое – это неорганическая этиология психозов. Кречмер объясняет ее строением тела, как известно. Чем объясняет различие между этими двумя характерами гуманистическая психология? Вот что мне никак не понять.
Доктор Бене казался озадаченным.
– Да, уважаемые коллеги, я конечно, помню обо всех этих трудностях и возражениях. И как всегда сошлюсь на Карла Ясперса. Ибо вся наша революция в психиатрии невозможна без его философии, психологии и психиатрии. Ясперс говорит, что в отличие, например, от прогрессивного паралича, где соматическая основа заболевания очевидна (органические повреждения мозга), шизофрению и циркулярные психозы нельзя диагностировать с той же уверенностью. Если, говорит Ясперс, при прогрессивном параличе психика подобна грубо разрубленному механизму часов, то при шизофрении и циркулярном психозе она напоминает сбой часов, которые, то идут, то вновь останавливаются. Поэтому диагноз может быть только психологическим.
Итак, не будем смешивать органические и неорганические психозы. Вы правы в том, что циркулярные и шизофренические психозы как раз и есть – психозы с неорганической этиологией, и что впервые эту дихотомию нащупал Крепелин. Но ведь он сам ничего не смог объяснить в этой дихотомии, равно как Ганнушкин и Кречмер, его ученики. Кречмер дает объяснение физиологическое – якобы характеры связаны с анатомическим строением тела, что смешно само по себе. Ганнушкин также ищет биологические причины как всякий материалист. Наша позиция в том, что мы ищем психологические причины.
Мне кажется, самое удовлетворительное объяснение дает гуманистическая психология Карен Хорни, которая писала что психика человека – это поле «центрального личностного конфликта», где борются «истинное Я» и «ложное Я». Она опиралась на философию и психологию Серена Кьеркегора. В каком то смысле об этом противоборстве двух разнонаправленных сил в психике говорит вся гуманистическая психология. И философия тоже. Уже у Платона и Спинозы эта мысль очень четко сформулирована. Очень хорошо об этом написано в «Социальной статике» Герберта Спенсера и в «Борьбе за счастье» Бертрана Рассела. Эксперименты Стенли Милграма полностью подтвердили эту осевую идею гуманистической психологии о двух разнонаправленных силах в психике. По всей видимости эта крепелиновская дихотомия объясняется не анатомическим строением, а именно этими двумя психическими силами в личности.
– Меня лично вполне удовлетворяет ваше объяснение, доктор. – потупила глаза Нина Александровна. – И я интуитивно чувствую, что где-то здесь и будет разрешение вопроса. Но удовлетворит ли такое объяснение научную комиссию? Не кажется ли оно вам сыроватым для революции в психиатрии? Что значит психические силы? Что значит истинное и ложное Я? Как их измерить? Как идентифицировать? Пока мы не можем дать феномену настолько точного определения, чтобы оно позволяло его измерять и контролировать – это только гипотеза. До научной теории, увы, еще далеко.
– Поддерживаю. – кивнул в восхищении головой Винцент Григорьевич, которому давно нравилась красивая Нина Александровна.
– Вы конечно, правы, дражайшая Нина Александровна, – нервно вскочил на костыли доктор Финкель, и зашагал по кабинету с такой энергией и проворством, что его коллеги невольно любовались силе и ловкости его рук. – и эта глубокая мысль, признаюсь, не только посещала меня, но и является одним из моих постоянных кошмаров. Как идентифицировать и измерить истинное и ложное Я? Как определить вообще эту субстанцию? Вы знаете, Фрейд, а вслед за ним Юнг говорят о «психической энергии»! Даже Ясперс не смог обойтись без этого термина, хоть и употредляет его в единичных случаях в своей «Психиатрии». Вроде бы вот оно! Психическая энергия! Два разных поля, или два разных тока психической энергии! Но тогда сразу встает вопрос об определении самого понятия энергии, поля и тока! И все, мы проваливаемся в область фантастики, поскольку энергия в физическом смысле неизмерима в психологии! Однако, же не будем забывать опыта Фрейда, Юнга и Ясперса, господа! Несмотря на всю размытость понятия, они продолжали им пользоваться! И мы сделаем такой же ход конем. Будем им пользоваться, а там как бог даст. Ведь сошел же психоанализ Фрейда и с такой размытой психической энергией? Поймите меня правильно, господа. Это не мошенничество, а необходимость двигаться дальше, иначе мы увязнем в песках сомнений и педантизма. Что бы мы имели сегодня, если бы Фрейд и Юнг ждали когда у понятия психической энергии появиться точное научное определение?
– Однако, позвольте мне возразить дорогой друг, – еще более мрачно начал Михаил Исаакович. – С теорией психической энергии Зигмунда Фрейда увязать когнитивную психиатрию нашего, то есть вашего метода, тоже не получится. – Михельсон с благодарностью прибегнул к спасительной уловке Нины Александровны. – Видите ли, у Фрейда тоже БИОЛОГИЧЕСКИЙ подход, хоть он и вводит понятие психической энергии. Однако, его либидо – это энергия сексуальных инстинктов, а вовсе не энергия разума и совести, как это имеет место у гуманистов. Ведь разум у Фрейда – всего лишь рационализация задним числом, оправдание животных инстинктов. Такую психическую энергию связать с психической энергией гуманистов вряд ли получится. Более того, Бене, Эго и СуперЭго у Фрейда – это ЕДИНАЯ СИСТЕМА единственного истинного Я, просто элементы системы. Не вижу никакой возможности увязать теорию психической энергии как ее понимают гуманисты, и теорию психической энергии Фрейда. Теория Юнга ближе к вашей теории, но там все так намешано, что черт ногу сломит. Он ведь мистик и большой друг столпа мистиков – Мирчи Эллиаде. У него вообще в психике оживают все эти боги бессознательного, одинаковые для животных и людей!
– Ну что же вы, друзья, так остервенело нападаете на отважные попытки доктора Финкеля внести струю свежего воздуха в прогнившие кулуары современной психиатрии. Идею о теории психической энергии полностью поддерживаю! – решительно встала со своего места Светлана Алексеевна. – Мне хватает ума и эрудиции друзья понять всю серьезность ваших аргументов. Неужели вы думаете, что Доктор Финкель не думал об этом все это время? Однако, НАДО действовать несмотря на все это, чтобы хотя бы задать направление новой мысли.
О психической энергии писали не только Ясперс, Фрейд и Юнг. Эмиль Дюргейм например, или Арнольд Тойнби не смогли обойтись без этого понятия. Другой антрополог, Лесли Уайт также основал свою теорию на понятии психической энергии. Наконец, теория психический полей Курта Левина. Уверена, это далеко не полный список. Но уже что-то! Полностью поддерживаю вашу идею, уважаемый Бенедикт Яковлевич, выступить с идеей психической энергии, и теорией истинного и ложного Я гуманистической психологии, как теоретического фундамента когнитивной психиатрии на защите диссертации!
Коллегам не оставалось ничего другого как поддержать доктора Бене, хотя трепетное выступление Светланы Алексеевны в поддержку своего извечного любимчика нисколько не поколебало их убежденности в абсолютной провальности идеи о защите диссертации по теме когнитивной психиатрии. Само название казалось им оксюмороном. Но им были известны отчаянность и упрямство доктора Бене Финкеля на пути к своей цели. И они не сомневались, что он не дрогнет представить научному совету свою теорию гуманистической психологии в психиатрии, и с хладнокровным высокомерием выслушает равно серьезную критику и ироничные издевательства своих коллег.
Когда уважаемое собрание готовилось уже разойтись вдруг встала Нина Александровна:
– Господа, дорогие други! Мой сын жениться. Я так счастлива, вы не представляете. Уважьте, свадьба в воскресенье, прошу всех быть! Непременно быть!
И пока коллеги в восторге поздравляли Нину, Бене Финкель проворно выскочил на своих костылях из кабинета. Он был слишком перевозбужден, и слишком потрясен разговором с Андрюшей. Он знал в глубине души, что коллеги его правы, и что они заботятся о нем, и честно высказывают свои сомнения. Да, вне всяких сомнений, его теория была сыра и не зрела. Но он также был глубоко уверен в том, что это было зерно великой истины, которая однажды перевернет всю науку, возможна станет новой парадигмой. И что он будет бороться за эту истину, пока дышит. Это столкновение двух противоположных откровений в подсознании – понимания сырости теории, и ее фундаментальной важности – и стало причиной нервного перевозбуждения, которое он поспешил скрыть от своих коллег. Пусть думают что это высокомерное хладнокровие с которым он борется за научное открытие дается ему легко. «Парадигма», – только одно слово засело у него в мозгу, сверля его всей силой зарождающегося озарения.
Глава 5. Свадьба у Нины Александровны
Свадьбу справляли в саду-ресторане. Угощение было скромным, зато вино лилось рекой. Тамара Тенгизовна много хлопотала, чтобы доставить из Грузии несколько ящиков красного и белого вина. «Если бы я знала, что на столах нечем будет закусить, – сказала она Бене с досадой, когда уселась за стол в саду-ресторане, – я бы и мясо и сыр заказала». Перед ее мысленным взором стояли столы со знаменитым грузинским изобилием, европейская изысканность не была ей ни близка, ни понятна. Она интуитивно угадывала, что скудость угощения больше связана с расточительностью Нины Александровны, чем с европейским воздержанием.
Зато на Сашу Тамрико порадовалась вместе со всеми, тепло и нежно обняв его красивую голову с тяжелыми русыми кудрями. «Какой красавец вырос, какой красавец! – прослезилась несчастная Тамрико, которая любила всех детей на свете. – Чемо бичи!». Когда ее переполняли эмоции, она всегда переходила на грузинский язык. Нина Александровна светилась от гордости. Счастливой она себе не чувствовала, тревога за сына, которая все последнее время подтачивала ее силы и здоровье, была по прежнему с ней и в этот радостный день. Но не гордиться своим мальчиком, который вымахал в такого прекрасного статного орла, она не могла. Саша весело отвечал на приветствия, смеясь своими бездонными голубыми глазами, обнажая два ряда ослепительно белых зубов. Могучая шея, вся пластика движений были настолько завораживающими, что Светлана Алексеевна сравнила его со статуей «Давид» Микеланджело. Саша разразился в ответ таким звонким смехом, что даже Нина Александровна на какое то время почувствовала себя счастливой. Невесту в густой фате никто не брал на себя труд разглядывать, тем более что Саша, встретив гостей, сразу украл свою невесту, и уже до конца свадьбы скрывался с ней по самым отдаленным и романтическим уголкам сада-ресторана.
Гостей было немного. Коллектив клиники Бене Финкеля составлял почти треть всех гостей. Муж Нины Александровны, Тополев Борис Павлович, пришел всего с одним другом, художником, как и он сам. Еще несколько человек составляла родня. Саша и его невеста пригласили несколько однокурсников. Тем не менее, было очень весело. Гости были предоставлены сами себе. Борис Тополев, талантливый художник и добрейший человек, был искренне счастлив счастьем сына. Но каждый раз как он отвлекался разговором со своим приятелем, он неизменно забывал и о свадьбе и о сыне, даже о пространстве и времени, переносясь душой и телом в тот мир большого искусства, который горел синим пламенем в сердцах обоих художников. Он выучил рисовать и сына, но Саша наотрез отказался выбирать профессию художника. Он страдал всю жизнь из-за разъездов отца, искавшего красивые пейзажи для своей живописи, и ни за что не уступил его уговорам, даже самым лестным уверениям, что он хоронит большой талант. А в этом Борис Павлович был совершенно убежден. Саша настоял на том, чтобы поступить на философский факультет университета, чем одинаково расстроил обоих своих родителей.
– Более никудышней профессии выбрать было невозможно, – в отчаянии заявила тогда Нина Александровна.
– Ну почему, мы должны уважать его выбор, – мягко возразил Тополев, хотя в душе хоронил талант своего сына
– Он такой же бестолковый, как и ты! – в сердцах крикнула ему Нина. – Мне даже некому поплакаться на его бестолковость. Вот увидишь, чем это все опять закончится!
И вот, на третьем курсе Саша надумал жениться. Пока все шло не так уж плохо. Если бы не… если бы не это странное поведение Саши в последние годы, когда он стал таким замкнутым и раздражительным. Нина Александровна встряхнула головой, и ушла развлекаться к гостям, пообещав себе хотя бы один вечер не думать о плохом, и выкинуть в этот прекрасный праздничный день все тревожные мысли о Саше из головы. Она бодрой походкой направилась к тесному кружку, образовавшемуся вокруг коляски Бенедикта Яковлевича. Она предвкушала радость общения с любимыми коллегами, с удовольствием вслушиваясь в раскаты веселого смеха. Только они могли спасти ее от тревоги, разъедавшей ее сердце. И точно, стоило ей поравняться с коллективом, как мысли ее приняли совершенно иное направление. Бене о чем то смеялся с Мишей Михельсоном; Вася, как всегда все бросил только завидев Нину Александровну издали.
– Моя ведьма! Я вас везде искал!
– Ах, Веня, опять вы со своими глупостями, – улыбнулась Нина, которая давно чувствовала себя самой одинокой женщиной на свете. Она знала, что коллеги в шутку сравнивают ее с «Попрыгуньей» Чехова, а ее Тополева с доктором Дымовым. Действительно, было какое то сходство в его смиренной простоте с персонажем Чехова, равно как и в импульсивном характере Нины проглядывало что-то от попрыгуньи. Однако, во всем остальном все конечно было совсем не так. Одинокой себя чувствовала именно Нина, потому что муж был всегда в разъездах, и настолько увлечен своим искусством, в котором был успешен, что казалось забывал даже имя жены. Он был вежлив и никогда не приезжал без подарка. Нина могла поручиться, что у него не было любовницы, у такого «бестолкового» человека не могло быть никаких земных интересов. Но он не замечал ее существования, и это стало ее тайной болью, о которой она никому не говорила. Как часто ее поздравляли друзья с новой выставкой мужа! Какой успех! Столько распроданных картин! Такие отзывы в прессе! Такой добрый и такой успешный муж! Она улыбалась, а в сердце у нее ширилась зыбкая пропасть, которая затягивала постепенно ее всю. Вот тогда она стала писать свои шутливые, полные сарказма стихи. Про коварную любовь, про ведьм и рыцарей из куртуазных романов, про искусителя демона, и коллеги стали считать ее взбалмошной бездельницей в погоне за вульгарной романтикой. Нина смеялась, но про свою боль молчала. Она нашла, где спрятаться от этой зыбкой пропасти: в курчавой головке обожаемого сына, в его прекрасных полных наивной голубой влаги глазах, всегда отвечавших ей взаимностью. Его смех и теплые ручки, обвивавшие шею красавицы мамы, долгое время спасали ее от этой пропасти. Пока однажды она не поняла, что ее Саша также безудержно отдаляется от нее, как когда то отдалился Тополев. Вот тогда, пропасть стала затягивать ее со страшной силой, и она уже не знала, что ей противопоставить. Ее стихи становились все вычурнее, и все вульгарнее. Коллеги посмеивались, Вася стал клясться ей в любви, уверенный, что она тоже ищет романа, и только, казалось, глаза Бене Финкеля, подобно рентгену, видели ту крутую линию обрыва, над которой в отчаянии билась ее душа. Он никогда не смеялся над ее стихами, хотя она подавала их так, словно и ждала только смеха, и благодарила за него. Либо отмалчивался, либо хвалил как тонкую поэзию. И она была ему глубоко благодарна за его такт и понимание, в душе побаиваясь этого пронзительного взгляда, от которого нельзя было спрятаться в самом укромном уголке сердца.
Впрочем, литературой увлекался весь коллектив клиники Бене Финкеля. Даже скромная Верочка очень любила почитать в свою юность. Светлана Алексеевна была дочерью филолога и рассуждала о литературе как профессор. Миша Михельсон писал всю жизнь одни роман, часто и эмоционально говорил о каторжном труде, которого он ему стоит, но никогда не согласился прочитать ни одну главу. Вася Петров прекрасно играл на гитаре, и иногда сочинял песни; но чаще он писал коротенькие рассказы о своих приключениях с любимым пуделем Муму. Леви-Финкель знал классику, периодически освежал свое знакомство с ней, любил литературные вечера с коллегами, но интересовался только психологией и психиатрией. Его новый метод, его открытие, как не смел его еще называть, настолько увлек все силы его ума и души, что на остальное у него просто не было сил и времени.
Когда Нина подошла к коляске доктора Бене, увидела его большой выдающийся лоб с прилипшими от пота черными кудрями, его волевое лицо и те самые пронзительные черные глаза, она с трудом сдержалась, чтобы не вскрикнуть, так глубоко ее поразило только что сделанное открытие. Она вдруг поняла как сильно, как глубоко, как нежно и преданно она любит этого беззаботно смеющегося человека в инвалидном кресле. И как велико расстояние, которое их разделяет. «Анна Белогородская, тень умершей жены, – вспомнила она невольно статью, – вот кто стоит между нами». Доктор Бене повернул голову, и в тот момент, когда встретились их глаза, Нина знала, что он прочитал все, что творилось в ее душе: весь трепет ее только что сделанного открытия и все безнадежное отчаяние назвать его когда-нибудь своим. Он продолжал улыбаться с прежним задором, но глаза наполнились совсем другим светом.
– Идите к нам, Ниночка, – сказал он с такой теплотой в голосе, что Нина должна была прятать глаза, чтобы не заплакать. Неужели он ее любит? Неужели вся эта доброта и проницательность и есть любовь? Она заставила себя поднять глаза, когда совсем уже поравнялась с его коляской и посмотрела прямо в его влажные черные глаза. Они улыбались ей в ответ.
– Нина Александровна, меня опять втягивают в литературные споры. Миша Михельсон не хочет прочитать нам свой роман, уверяя, что это гениальное произведение и что мы должны верить ему на слово. Ну как вам такое нахальство, Ниночка?
– Я покажу вам сразу все произведение! Когда оно будет готово! А пока что вам ничего не остается, как верить мне на слово. Я потомок еврейских пророков, я не могу не быть гениальным. Тем более, что роман мой как раз о древних библейских пророках.
– Как мы можем знать, Миша, дорогой? – продолжал смеяться Леви-Финкель. – Я вот тоже потомок еврейских раввинов, но никогда не напишу ничего похожего на роман, тем более на гениальный роман. Ты мне друг, но истина дороже. Вот помнишь, к примеру, того мужика в романе Альбера Камю, который тоже как ты всю жизнь писал роман. А когда прочли его книгу, там оказалась всего одна строчка, переписанная на сотни ладов: «Дама в шляпе галопом скакала по Булонскому лесу»!
Миша стал хохотать вместе с Финкелем, и благодарная Нина спрятала свое волнение в этом общем хохоте, разрядившем обстановку.
– Ну какой из тебя еврей, да еще потомок раввинов, Бене! – все еще невольно смеясь, возразил ему Миша. – У тебя мама грузинка. По еврейским законам – ты грузин! А я то совсем другое дело, Леви-Финкель. Я – чистокровный еврей, и по маме и по папе. И если бы не твоя клиника давно был бы на родине земли обетованной. Вот так то.
Нина Александровна давно потеряла нить разговора. Ее взгляд упал на прекрасное лицо Веры Сослановны, которое в свете вечерних огней еще больше поражало своей удивительной красотой. Ее рыжие косы были распущены и свободными волнами ниспадали до самого пояса. Глубокие зеленые глаза зажигательно смеялись о чем-то, а полные белые руки доверительно обнимали за плечи Светлану Алексеевну. Она улыбалась ей в ответ с материнской нежностью, и Нина, как не старалась, не могла представить себе тему их беседы. Эта нежная белая кожа, этот девичий румянец, эта простота и искренность в глазах и движениях. Даже Тополев остолбенел, когда увидел Веру Сослановну, и только строгий взгляд жены предупредил его от внезапного порыва умолять ее быть его моделью. Вера рассказывала Светлане Алексеевне о своей юности, когда только и было вокруг разговоров о ее красоте, а она сама совсем не считала себя красивой. Она смеялась своим юношеским восторгам с детской непосредственностью, захлебываясь от переполнявших ее наивных воспоминаний. Теперь ей казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Один за другим умерли ее обожаемые родители. Она настолько любила их, и настолько была проста в душе, что не хотела другого счастья, кроме жизни с боготворимыми ею родителями. Но вот они ушли. Сначала мама, потом отец, и весь мир перевернулся вверх дном. Они остались со старшим братом, который уже успел развестись, одни. Квартира ушла за долги, и они решили ехать в Москву на заработки. Дома, в Северной Осетии, Вера никогда не работала вне дома. У себя дома она крутилась словно белка в колесе, поражая своей чистоплотностью и умением. Но стеснительность останавливала ее от поисков работы вне дома. Теперь ей пришлось впервые выйти на работу. И она бы долго не продержалась, если бы Тамрико не взяла над ней сразу шефство и не подчинила ее своей властной натуре. Теперь Верочка боялась одного строгого взгляда Тамары Тенгизовны, и никогда не смела ей противоречить. Светлану Алексеевну она сердечно любила, Тамару Тенгизовну почитала как свою госпожу. Она так боялась ее властного взгляда, что не могла даже ответить любовью на искреннюю привязанность Тамрико, полюбившую ее как родную дочь. Верочка, конечно, сразу догадалась, какие планы строит Тамрико в отношении нее и своего сына доктора Бене, или Бено, как называла его Тамрико. Только от этого ей стало еще страшнее. Ее инстинкт, которого она не умела себе объяснить, учил ее уходить именно от тех мужчин, которые ей нравились, и особенно от тех, кто начинал разговоры о браке. Так она и осталась одна со своей дивной красотой на четвертом десятке. И вот теперь она не смела подходить к коляске доктора Финкеля, и старалась удержать Светлану Алексеевну в стороне своими наивными рассказами о счастливой юности, проведенной под крылом обожаемых родителей. Увидев приближающуюся стройную фигуру Тамрико, она сразу поникла, понимая, что Тамрико не позволит ей оставаться в отдалении от Бенедикта Яковлевича.
– Чего тут одни стоите? – начала и в самом деле шутливо возмущаться Тамара Тенгизовна, увлекая девушек поду руки в сторону коляски Бене. – Пойдемте к моему Беношке. Вы оставили нас скучать. Бено, сынок, посмотри, кого я привела. Мою красавицу, мою доченьку. Бено, ты когда-нибудь видел такую красивую девушку? А такую скромную? Посмотри, как она густо покраснела. Верочка, моя девочка, это же наш Бено, зачем смущаться. Я решила взять ее помогать в дом. – решительно повернулась Тамрико к сыну, давая взглядом понять что не потерпит никаких возражений.
Верочка так испугалась последней фразы, что в ужасе взглянула прямо в насмешливые глаза Бенедикта Яковлевича. Бене сразу оценил ситуацию, и только засмеялся в ответ:
– Вера Сослановна давно член нашего коллектива, всей нашей дружной семьи. Конечно, я буду только рад, если она согласится помогать тебе по дому. Но согласится ли она?
