Терри Майлз
Игра в кроликов
Раньше мне казалось, что причиной моего плохого самочувствия послужила скорость, на которой мы мчались по грунтовке в абсолютной темноте, но сейчас я уже сомневаюсь. Не знаю, что это было. Просто что-то… странное. Неестественное.
– Может, включим фары? – испуганно спросила Энни.
– И так нормально, – ответила Эмили.
Когда она выключила фары, дорога тянулась вперед по прямой, но мы проехали немалый ее участок. Оставалось только надеяться, скрестив пальцы, что мы не вылетим с поворота в кювет.
– Эм, слушай… – начала Энни.
– Тш-ш-ш! – шикнула Эмили на сестру. – Там же сказано: ехать нужно в темноте.
Изредка практически неразличимый свет луны выхватывал то деревья, то участок дороги; видимо, Эмили ориентировалась с его помощью.
– Вот сейчас. – Она склонилась поближе. – Слышали?
В этот раз у меня действительно получилось расслышать звук, доносящийся из приемника, поначалу едва различимо.
Это был женский голос.
Но стоило мне обернуться к Эмили, чтобы расспросить об услышанном, как в салоне что-то оглушительно загудело. Эмили дернула за рычаг; фары осветили дорогу, и под визг Энни мир взорвался ослепительной вспышкой стекла и света.
Когда Эмили вновь включила фары, они прорезали тьму двумя крохотными ядерными взрывами, осветив громадного лося, лежащего на дороге.
Мы даже не успели ничего понять, а все уже кончилось.
Нас с Эмили выбросило на дорогу через лобовое стекло, но Энни так и осталась в салоне.
Уже потом мы узнали, что из-за угла, под которым была повернута ее шея, она ушла из жизни мгновенно, без всяких страданий.
Мне повезло заработать лишь вывих плеча, сильное сотрясение, россыпь синяков и порезов – ничего больше. Эмили серьезно повредила правую ногу. Почти год она провела в больнице, а восстанавливалась значительно дольше.
В последний раз наши пути пересеклись спустя несколько лет после аварии.
Мы с родителями поехали в Сан-Франциско к друзьям и остановились на заправке неподалеку от Вашингтона, потому что мне захотелось в туалет. Тогда, на обратном пути из уборной, Эмили Коннорс и попалась мне на глаза.
Она сидела на заднем сиденье стоящей рядом с нами машины, но никак не отреагировала ни на улыбку, ни на приветственный взмах руки. Так и продолжила сидеть и смотреть прямо перед собой, будто меня не существовало. Можно было, конечно, постучать в стекло, чтобы привлечь ее внимание, но меня смутил ее взгляд. Пустой, будто она не рядом, а где-то далеко-далеко, и никакой стук не сможет вернуть ее обратно. Но проверить это мне не удалось, потому что машина, в которой она сидела, тронулась с места и выехала на шоссе.
В ту же ночь мне приснились Энни и Эмили Коннорс.
Мы ехали по дороге, ведущей к дому Питерманов, но в этот раз навстречу нам вышел не лось, а что-то высокое, серое и кривое.
Когда мы приблизились, стало понятно, что силуэт этот принадлежит не человеку; он не был цельным – всю массу его составляла искаженная смесь мелких теней, извивающихся, дергающихся и сливающихся воедино.
Крик застрял у меня в горле, и тело застыло, отказываясь шевелиться.
Как и в ту ночь, радиопомехи зазвенели в ушах, голова заболела, во рту пересохло. А серый силуэт на дороге начал медленно оборачиваться.
Мне хотелось закрыть глаза, но все попытки оказались напрасны.
Эмили не останавливалась, словно ничего не замечала, а Энни склоняла голову к радио, пытаясь расслышать сообщение, которое якобы скрывал за собой белый шум.
Время замедлилось.
Шум и помехи оглушили меня, и непонятный гул вдруг замкнул что-то ужасное в глубинах моего сознания и тела.
Пикап несся вперед, и прямо перед тем, как мы врезались в серую фигуру, она повернулась к нам лицом – точнее, тем, что было на его месте.
А была там лишь непроглядная тьма.
И тогда до меня донесся голос – тот самый голос, что в ту ночь пробился сквозь шум помех; сухой, резкий, потрескивающий, словно огонь.
Говорила женщина, та же, что и в 1999 году.
– Дверь открыта, – сказала она.
ИГРОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ: ОФИЦИАЛЬНОЕ ОБРАЩЕНИЕ ХЕЙЗЕЛ
(Аутентифицировано через блокчейн)
Всемирная организация здравоохранения описывает игровое расстройство как «модель игрового поведения, отличающуюся нарушением контроля за игрой… до такой степени, что ей отдается предпочтение перед другими интересами и повседневными занятиями, а также продолжением или интенсификацией игровой деятельности, несмотря на появление отрицательных последствий».
Отрицательные последствия – не шутка.
Не забывайте пить воду и предупреждайте кого-нибудь, когда планируете отправиться проверять неизвестную зацепку, про которую никто больше не знает.
Берегите себя.
Хейзел 8..– –…. –….–..–..–….–…–……–…..2
3. Если хорошо прислушаться, можно услышать ревень
Пол выложен плитками: триста девяносто пять белых, четыреста черных. От входа до столика – ровно двадцать один шаг.
Над автоматом для молочных коктейлей висит маленький телевизор, на экране которого профессиональные спортсмены играют в доджбол – в вышибал, если говорить по-простому. На тротуаре за окном виднеется кислотно-зеленый автомобиль: «Додж Челленджер».
«Додж».
На ум сразу приходит значение слова.
Финт. Хитрость. Уловка.
Алан Скарпио улыбается, обводя вилкой помещение.
– Хорошее местечко, согласись?
– Да, довольно классное.
– Я взял тебе кофе, – говорит он, кивая на грязно-белую керамическую кружку, стоящую на столе.
– Спасибо. – Я присаживаюсь на диванчик, обитый потертым кожзамом.
Кафешка расположена через улицу от игровых автоматов Фокусника. Она старая, еще пятидесятых годов; такие обычно называют забегаловками, а то и похуже. На столиках стоят маленькие музыкальные автоматы – некоторые, кажется, даже работают.
Ситуация не укладывается в голове: я сижу за одним столом с Аланом Скарпио, чуть ли не самым богатым человеком на свете, и смотрю, как он с аппетитом поедает ревеневый пирог.
«Доджбол».
За столом в углу сидит женщина – что это на ней, бейсболка с логотипом «Лос-Анджелес Доджерс»? Кафель на стенах кучкуется группками – пять, шестнадцать, пять, восемь плиток; их количество совпадает с позициями букв в слове «Додж».
Становится страшно.
С самого детства у меня была одна-единственная реакция на любую тревогу: бесконечный поиск закономерностей. Иногда доходило до того, что сосредоточиться на чем-то другом просто не получалось. С возрастом приступы становились чаще и сильнее, так что мне пришлось научиться с ними бороться. Обычно я повторяю уже известные закономерности, и чаще всего они связаны с теннисом.
Я обожаю теннис. С поразительной точностью помню целые турниры – не только теннисные, конечно, бейсбольные тоже, да и диалоги хорроров запоминаю не хуже, – но теннис для самопальной терапии подходит лучше всего. У меня даже есть любимый матч: четвертьфинал Открытого чемпионата США 2001 года, встреча Пита Сампраса и Андре Агасси. Я отстукиваю их подачи на ногах: Сампраса – на левой, Агасси – на правой. Представляю каждый удар, каждый пропущенный и отбитый мяч, и в какой-то момент страх ослабевает и мне становится легче.
Эта техника спасла меня после аварии с участием Энни и Эмили Коннорс, и она же помогла позже, когда родители погибли в несчастном случае во время отпуска в Греции.
После их смерти у меня ушло несколько лет, чтобы отработать систему дыхательных упражнений, помогающих справиться с приступами тревоги, зато теперь не приходится отстукивать на ногах матчи от начала и до конца.
Я успеваю добраться до завершения второго сета и только тогда осознаю, что творю. Поспешно убрав руки с колен, я отпиваю кофе.
Уже десять лет мне не приходилось прибегать к этому методу, не меньше.
Твою мать. Да почему же так страшно?
По слухам, Скарпио пятьдесят шесть, но выглядит он лет на десять моложе. Не особо высокий, худой, с нечесаными каштановыми волосами, светло-голубыми глазами и широкой хитрой улыбкой. Одет в темно-синие джинсы, ботинки-дезерты из выцветшей коричневой замши и белую рубашку. Светлокожий, с едва заметным акцентом – то ли английским, то ли уэльским.
– Вот ты знаешь, что ревень растет так быстро, что его можно услышать?
– Серьезно? – спрашиваю я, потому что не знаю.
– Ага. У меня есть аудио на телефоне, если хочешь послушать.
– А… Круто…
– Да ладно, я стебусь. – Он возвращается к пирогу. – Но не про ревень. Он реально быстро растет, и у меня есть его звуки, но тебе ли не по хрену. Ты хочешь узнать, зачем я пришел, что мне понадобилось в зале игровых автоматов и в первую очередь зачем мне нужна твоя помощь. – Он улыбается. – Угадал?
– Да. Но про ревень послушать тоже интересно.
Алан Скарпио кивает.
– Врешь, ну да ладно. – Он гоняет вилкой крошки по тарелке, собирая их в кучку. – Точно ничего не хочешь? Пирог просто охренительный.
– Нет, спасибо. – Я отпиваю чуть теплый кофе.
– Ну, я наелся, – говорит он и откидывается на спинку стула, выдыхая. От пирога ничего не осталось – даже крошки нашли свое место в животе таинственного миллиардера.
Какое-то время мы сидим молча, но потом я не выдерживаю:
– Ну так, – говорю я, – зачем вы пришли?
– Вижу, меня не ждали.
– Еще бы.
– Понимаю. Обычно-то ты видишь меня по телевизору или в интернете. Я как-то в баре наткнулся на Гэри Бьюзи. Сразу его узнал, как какого-то закадычного друга. Даже улыбнулся ему, когда проходил рядом.
– Это он постоянно твердит про какие-то безумные заговоры?
– Кто ж знает, может, и он, но я его помню по фильмам. «На гребне волны». Классика. «Два сэндвича с фрикадельками»! – Скарпио вскидывает два пальца и вопит так, что слышно во всей забегаловке. – «Два мне возьми, Юта!»
– Не помню такой сцены, – говорю я. Официантка, подошедшая к столику, сурово смотрит на Скарпио, как на ребенка, пролившего молочный коктейль на пол.
– Все в порядке? – устало спрашивает она. У нее большие серо-зеленые глаза, но белки пронизаны тонкими красными капиллярами, а голос слегка хрипит. Типично для человека, который ведь день обслуживал бесконечный поток идиотов. Скорее всего, ее смена подходит к концу, и последнее, чего она хочет, – проблем.
– Все замечательно. Простите. Нам не нужны сэндвичи. Буду вести себя потише, обещаю, – улыбается Скарпио.
– Спасибо, – отвечает она. – А то у меня уже нет сил вас выставлять. – Улыбнувшись, она устало подмигивает и подливает мне кофе.
– Спасибо.
– Не за что, – отвечает она, явно радуясь, что мы не испортили ей весь вечер.
Алана Скарпио она не узнает. Может, поищет информацию о нем завтра, когда придет на работу и увидит, что к чеку на семь долларов приложено триста долларов чаевых.
Дождавшись, пока официантка уйдет, Скарпио достает телефон и кладет на стол.
– Что тебе известно о «Кроликах»?
Я бросаю взгляд на его телефон. Может, он хочет зачем-то записать разговор? Но на экране не открыто никаких приложений – виднеются только дата, время и милая собачка на заставке: спаниель с голубым платком, повязанным вокруг шеи.
– Ну, в целом то же, что и всем заинтересованным, – говорю я, пытаясь получше сформулировать ответ.
– А если конкретно?
Я не понимаю, что Скарпио хочет услышать. Если он и правда Калифорниак, победитель шестой игры, то ему известно куда больше, чем мне. А если он не Калифорниак, то деньги все равно при нем есть, так почему бы не нанять эксперта, раз так хочется узнать побольше про «Кроликов»? Нет, разумеется, я тоже знаю немало. Друзья и прочие знакомые считают меня главным знатоком игры. Но Алан Скарпио может позволить себе самых лучших – по крайней мере, получше вечно безработного задрота, судорожно выстукивающего на коленках теннисный матч двадцатилетней давности.
– Что, боишься говорить из-за предупреждений? «Играя, помни: никому ни слова»? – спрашивает Скарпио, цитируя отрывок из Игрового манифеста Прескотт, который мы слушали на собрании.
– Нет, конечно, – отвечаю я, хотя все, кто интересуется Игрой, слышал про опасности, с которыми предстоит столкнуться, включая таинственных Смотрителей, которые любой ценой поддерживают порядок в игре. Поговаривают, встреча с ними может закончиться плачевно.
– «И вот идет, тропинкою, по краю», – говорит Скарпио.
– Что? – переспрашиваю я.
– «Божественная комедия» Данте, Ад, песнь десятая. «И вот идет, тропинкою, по краю».
– Точно, – говорю я. – «И вот идет, тропинкою, по краю, между стеной кремля и местом мук, учитель мой, и я вослед ступаю»[1]. Ну, или как-то так.
– Неплохо, – замечает Скарпио.
– Спасибо, – отвечаю я. – Мы половину семестра потратили на изучение Ада. Но… при чем тут это вообще?..
– Прости, весь день пытался вспомнить строфу.
– Можно же было найти в интернете…
– Но так же неинтересно. – Алан Скарпио улыбается и отпивает кофе, и вдруг где-то рядом раздается непонятный скрипучий треск. На мгновение мне даже кажется, что лампы в кафе моргают в унисон со странной какофонией.
Мы что, призвали Смотрителей разговорами об игре? Или что-то пробудилось, когда Скарпио процитировал Данте?
– Что это такое? – спрашиваю я.
– Ревень, – отвечает он, указывая на телефон. – Жуть, согласись? Немного обработать, и можно в саундтрек хоррора пихать.
Я киваю. Жуть, вот уж точно.
Какое-то время Скарпио смотрит на меня, словно ожидает чего-то, а потом улыбается.
– С игрой происходит что-то странное, – говорит он.
– В каком смысле?
– Не знаю, но если мы не разберемся с ней до начала новой итерации, то дружно окажемся в полной заднице.
Телефон Скарпио вибрирует. Он опускает взгляд на экран.
– Прошу извинить, – говорит он и отвечает на звонок. – Что такое?
Лицо его начинает сереть на глазах.
– Точно? Ладно, сейчас буду, – говорит он и вешает трубку. – Так, я побежал. – Звонок явно встревожил его. – Надо кое с кем встретиться. Не проводишь меня до машины?
– Хорошо, но…
– Я бы хотел обсудить кое-что по пути, если не возражаешь.
Раз Алан Скарпио хочет что-то со мной обсудить – значит, буду идти, пока не отсохнут ноги.
– Эм, ну, давайте, – говорю я.
Мы выходим на улицу. Я поднимаю воротник, закрываясь от моросящего дождя, но Скарпио погода не трогает. Он выходит на тротуар. Я спешу за ним следом.
– Обещаю, я все тебе объясню, – говорит он. – Только сначала хочу кое-что выяснить. Не против?
– Нет, конечно, – говорю я.
– Чудесно. Начнем с предыдущего вопроса. Что тебе известно о «Кроликах»?
За недолгий путь от закусочной до машины Скарпио я рассказываю все, что знаю об игре: о ее загадочности и таинственности, о ее нелегальности и зависимости, которую она вызывает; о том, что о ней сложно узнать, если не искать специально. О слухах, окружающих ее: о ее древности и связях с орденом тамплиеров, иллюминатами, обществом Туле. В подробностях описываю возможную награду: то ли победителей берут в АНБ, то ли в ЦРУ, то ли выдают миллиард долларов, то ли наделяют бессмертием; говорю и о списке победителей, так называемом Круге, который беспорядочно появляется в случайных странах по всему свету перед началом и после завершения очередной итерации. Вспоминаю все, что могу, о загадочной Хейзел, самом известном игроке всех времен, – говорят, она вышла из игры после победы в восьмой итерации. Заканчиваю я рассказом о том, что изучающие игру люди считают Алана Скарпио Калифорниаком, победителем шестой игры, и что именно благодаря этому он астрономически разбогател.
Говоря это, я осторожно поглядываю на Скарпио, но тот остается невозмутим.
– Еще что-нибудь? – интересуется он.
– Большинство любителей «Кроликов» думают, что десятая игра уже закончилась, а следующая еще не началась. Так что мы ждем одиннадцатой ите- рации.
– Все? – спрашивает он.
– Вроде да, – отвечаю я, когда мы подходим к черной «Тесле» Скарпио.
– Как насчет встретиться завтра? Позавтракать вместе?
– Давайте, – говорю я.
– Отлично.
Скарпио достает из кармана небольшой футлярчик из черной кожи и протягивает свою визитку. Она сделана из плотного беловато-серого материала – то ли холста, то ли бамбука. Текста нет – только номер телефона.
– Давай встретимся в кафе часов в одиннадцать, продолжим наш разговор, – предлагает он. – Если не сможешь – позвони, перенесем встречу. Но дело важное, так что постарайся прийти.
Он садится в машину, заводит ее и опускает окно.
– Я приду, – говорю я, изо всех сил стараясь сдержать рвущуюся на лицо придурошную улыбку.
– До завтра, – отвечает он, а потом трогается, выруливает на дорогу и растворяется в ночи.
Вскоре свет фар исчезает, а я еще долго стою на месте, пытаясь переварить то, что только что произошло.
Сначала меня удивило, что у Алана Скарпио нет личного водителя, но, если так подумать, это вполне вписывается в его характер. Для миллиардера он показался вполне себе свойским парнем – если, конечно, не вспоминать слухи о его баснословном выигрыше в таинственной и потенциально опасной игре, о которой мало кто слышал.
ИГРОВЫЕ МАТЕРИАЛЫ: ОФИЦИАЛЬНОЕ ОБРАЩЕНИЕ ХЕЙЗЕЛ
(Аутентифицировано через блокчейн)
Если вы уже слышали эту историю – скажите, и я замолчу.
В отдел невостребованных писем заходит мужчина и спрашивает заведующего, не поищет ли он одну марку. Ее напечатали в 1932-м, а изображен на ней арктический беляк. Выпустили марку в Терланде. Если вы хоть чуть-чуть разбираетесь в географии, то знаете, что такой страны нет.
Но марка очень красивая. Просто поверьте.
Что-то в ней постоянно кажется странным – словно ты уже ее видел, словно всю жизнь знал о ее существовании.
Главный ключ к успеху – научиться выделять крупицы важной информации из белого шума, которым нас сбивают с пути. И это касается не только жизни, но и игры.
Можно сколько угодно думать, что наш мир держится на опасной тайне, скрытой от чужих глаз, но это не значит, что наш мир не держится на опасной тайне, скрытой от чужих глаз.
Хейзел 8–. –.–..–.–.–. –.. –. –…..–.–.–..–….–…–..–.–.–.–. –3
4. Парадокс Пассажира
Родители умерли, когда мне было семнадцать. И я даже не могу назвать их смерть внезапной, потому что понятия не имею, сколько они провели в перевернутом пароме, пока окончательно не ушли под ледяную воду.
У мамы родственников не было, а брат отца – дядя, с которым мы ни разу не виделись, – отказался брать меня под опеку. Все бабушки с дедушками тоже давно умерли, так что из семьи у меня никого не осталось.
Но впереди ждал университет: учебный год начинался через несколько месяцев, а выпускные и вступительные экзамены давно были сданы. Перспектива столкнуться с государственной системой опеки вдохновляла меня едва ли, поэтому пришлось отстаивать свою дееспособность в суде.
Было несложно. Даже юриста нанимать не пришлось. Все меня отговаривали, но зачем? Просто поверьте, вы бы сами передо мной не устояли, если бы видели. Семнадцатилетний подросток, а бросается юридическим жаргоном, как персонаж какой-нибудь комедии из ранних девяностых.
После смерти родителей осталось немного денег, которые мне потом удалось инвестировать.
На это ушел целый год: сначала пришлось провести херову тонну исследований, потом попрактиковаться на искусственно смоделированной бирже и только тогда выходить на реальную. Благодаря способности различать скрытые закономерности и причинно-следственные связи мне удалось превратить семьдесят тысяч фальшивых долларов в почти четыреста не менее фальшивых тысяч. Вот теперь можно было заняться реальными инвестициями, а заодно продать родительский дом и купить небольшую квартирку в районе Капитолийского холма.
Итак, мне еще не было двадцати, а уже появилась купленная на собственные деньги квартира в модном районе Сиэтла, да и оценки в университете держались на удивительно приличном уровне.
Стоило взять себя в руки, погрузиться в учебу, но нет, как же, ведь это неинтересно. А что интересно?
Разумеется, игры.
Мы часто играли с родителями, когда они были живы, но после их смерти мне постоянно приходилось учиться и работать: времени на развлечения не оставалось. Теперь же благодаря играм у меня снова появились друзья, но не только в этом заключалась их польза. Погрузившись в игру, можно было не думать о том, что случилось с родителями.
Сначала игры действительно помогали собраться с мыслями и отточить навыки общения с людьми. Но, как и с любыми наркотиками, чем дольше играешь, тем быстрее привыкаешь к эффектам, и со временем мне захотелось большего.
Решение нашлось быстро: меньше сна, больше игр.
Ролевые игры, шутеры, онлайн, настолки – мне нравилось все. Моя одержимость дошла до того, что иногда за день удавалось перехватить всего два-три часа сна.
Именно в те годы у меня появились куча знакомых из большого онлайн-сообщества любителей ролевых игр, серьезное пристрастие к алкоголю, и лишь чудом мне удалось избежать психушки.
Суд назвал это «незаконным вторжением», хотя больше подошло бы «проникновение со взломом». Арестовали меня в подвале Гарвардского выездного кинотеатра после трех дней без еды и без сна.
Нашедшая меня полицейская передала суду мои слова: к подвалу меня якобы привели какие-то важные зацепки, потому что именно в это время и в этом месте должен был появиться непонятный «Пассажир».
Скажу честно: в голове у меня тогда был полный кавардак, и виной этому сразу несколько причин. Психиатр прописал мне новые лекарства, а моя собака умерла из-за осложнений во время плановой стоматологической операции. Она была старенькой, но абсолютно здоровой, и ее смерть застала меня врасплох. Оправиться никак не получалось: Руби, маленькая коричневая чихуахуа, была последней нитью, связывающей меня с родителями.
Это она встретила меня дома после пресс-конференции, на которой сообщили, что эвакуация – со временем превратившаяся в аварийно-спасательные работы – закончена и остается лишь спасать корабль, как есть.
Это она была рядом, когда родителей все же признали мертвыми: Руби нужно было кормить и выгуливать, и это спасало от дней, растягивающихся в бесконечность.
Когда она умерла, у меня больше никого не осталось.
Как-то ночью, вскоре после смерти Руби, одна новая многопользовательская ролевая игра (или ММОРПГ), «Андерлайт», вдруг напомнила мне про другую. Она называлась «Связи» – в детстве родители частенько играли в нее со мной.
В «Связях» нужно было логически объединять разные изображения, на первый взгляд абсолютно несопоставимые и непохожие друг на друга.
Родители научили меня играть одним летним вечером. Мы хотели съездить в кинотеатр под открытым небом, но тут начался ливень. Мне было очень обидно, потому что в кои-то веки родители разрешили посмотреть с ними взрослый фильм. «Страшилы» Питера Джексона, на который они согласились после долгих уговоров.
Когда мне удалось дозвониться до кинотеатра, там сообщили, что все сеансы отменили из-за погоды. Мама решила, что страшного в этом ничего нет, ведь у нас появилось время на игры.
Она приготовила попкорн, и мы сели играть в «Монополию». До «Страшил» ей было, конечно, далеко, но мне нравилось играть с родителями, а еще больше нравился мамин попкорн – масла в нем было больше, чем самого попкорна.
Потом мы приготовили банановый десерт с мороженым (в нем было больше шоколадного соуса, чем всего остального), и отец принес потрепанную черную коробку, на крышке которой красовалось название, напечатанное ярко-рыжим крупным шрифтом: «Связи». Игры мы хранили в шкафу, и меня миллион раз посылали что-нибудь там найти. Но ни разу на глаза мне не попадалась эта коробка.
Помню, как мама нахмурилась при виде игры. Она зашептала отцу, что он торопится, что мне нужно подрасти, что эта игра только усугубит какое-то мое «состояние». А он сказал, что именно в этом и суть.
В коробке лежали фотографии, рассортированные по разноцветным конвертам. На обратной стороне плотных карточек, похожих на открытки, были напечатаны слова или цифры.
Смотреть на них было нельзя – только на сами картинки.
Разложив карточки и конверты, отец показал мне одну из них и попросил внимательно рассмотреть.
На фотографии тигр крался сквозь густые заросли джунглей.
Вскоре он отложил ее и показал новую карточку, в этот раз с женщиной, которая сидела за композитным столом на кухне, отделанной в стиле пятидесятых, и разбиралась с документами.
Мама спросила, есть ли между двумя картинками сходство. Оно было: рисунок на шкуре тигра в некоторых местах совпадал с рисунком на обоях.
Тогда отец показал третью карточку.
На ней был изображен музыкальный автомат из дешевого бара, на котором стояла бутылка пива.
Отец спросил, есть ли сходство между второй и третьей фотографиями. Да; время на кухонных часах совпадало с количеством песен в музыкальном автомате.
Он продолжил показывать фотографии, пока не нашлись те, в которых не было сходств.
И тогда игра завершилась.
Потом мы часто играли в «Связи». Сидеть так с родителями было весело, но вскоре мне наскучило разглядывать картинки и выискивать между ними неочевидные закономерности. Игра надоела, и при виде черной коробки с оранжевыми буквами в груди вставал ужас.
Но последняя партия в «Связи» прошла совершенно иначе.
Родители отвели меня в кафе поесть блинчиков. Они не взяли с собой никаких фотографий.
Теперь мы искали связи в реальности.
Отец сказал, что искать нужно что угодно, лишь бы между предметами нашлось что-то общее.
Какое-то время заметить ничего не получалось, и только перед самым уходом на глаза мне попалась девочка в футболке с лошадью. Почти такой же, как на картине, висящей над входом в кухню.
Девочка с родителями вышли на улицу, и мы пошли следом.
Пока мы стояли у входа в кафе, к остановке подъехал автобус, расписанный рекламой выставки в Художественной галерее Фрая. На рекламе была изображена лошадь, вставшая на дыбы, как и лошади с футболки и картины. Мама схватила меня за руку, и мы побежали к автобусу.
Мы не успели. Родители, посовещавшись, отвезли меня в галерею на машине.
В музее мы сразу же направились к картине со вздыбленной лошадью из рекламы. Что-то в ее названии и номере каталога привело нас в парк. Я уже не помню, в какой конкретно, но там точно были небольшой фонтан с чьим-то бюстом и открытая сцена.
Пока родители азартно обсуждали цифры, связанные с картиной, мне захотелось осмотреться.
Нашли меня минутой позже по оглушительным воплям.
Передо мной возвышались огромные бетонные шахматы.
От погоды их защищала металлическая крыша, а вокруг стояли четыре каменные скамьи. Мне взбрело в голову забраться на доску и поиграть в воображаемые шахматы. Родители совсем недавно научили меня играть, и мне очень нравилось наблюдать за движением фигурок. Конечно, выигрывать из-за возраста доводилось редко, но правила шахмат и бесконечные варианты развития игры приводили меня в восторг.
В голове разыгралось сражение: слоны, пешки, ладьи и все остальные сталкивались между собой, а мне оставалось лишь претворять их движения в жизнь. Шахматная доска превратилась в поле боя, и квадраты сменялись под моими уверенными шагами, а маневры отражали борьбу черных и белых фигурок за власть. Но когда черный конь победил белую пешку, что-то вдруг изменилось. Меня охватила сильнейшая паника, а на периферийном зрении вдруг зашевелились темные тени. Казалось, что собственные глаза меня предали. Ноги примерзли к полу. Пошевелиться не получалось.
В тот день меня впервые охватило то самое чувство, что несколько лет спустя вернулось в пикапе Энни и Эмили Коннорс; «серое чувство» – так я его теперь называю.
Первые признаки серого чувства – щекотное покалывание в глазах и низкая пульсирующая вибрация где-то внизу живота. Потом она стремительно взмывает вверх, трепещет, как моль в легких, и руки с ногами тяжелеют и провисают, а под конец во рту начинает вязко, мелко покалывать. А еще в голове встает низкий пустотелый металлический гул, от которого ничего не спасает.
И впервые это ощущение накрыло меня именно там, на огромной шахматной доске посреди парка. Но на этом кошмар не закончился.
Мне вдруг показалось, что парк пропал и мир вокруг изменился.
А еще – что рядом со мной кто-то есть.
Или не кто-то, но что-то – что-то холодное. Помню, как страшно мне было смотреть вверх, потому что оно ждало именно там. И если бы у меня получилось увидеть его – оно бы тоже меня увидело.
И вдруг оно само нырнуло ко мне, стремительно вылетев из далеких-далеких туч.
Теплая моча мгновенно потекла по моим ногам, а из горла вырвался крик.
Прибежавшие на вопли родители тут же забрали меня домой.
Уже вечером, лежа в кровати, я начал сомневаться: может, мне все показалось? Ведь как раз в то время меня потянуло в третий раз перечитать «Властелина колец», а существо, вылетевшее из тьмы, чем-то напомнило Око Саурона, которое заметило Фродо, надевшего кольцо. Помню, что слабость и страх еще долго не покидали меня, словно мне только и оставалось, что лежать и ждать, пока за мной явится кошмар из другого мира.
После этого «Связи» надолго вылетели у меня из головы, и только «Андерлайт» напомнила мне о них.
Даже не сама «Андерлайт» – в игре не было ничего похожего; просто так сошлись звезды. Может, потому, что из квартиры соседей пахло разогретым в микроволновке попкорном, или потому, что дождь стучал в окна, но в голове вдруг всплыло воспоминание, как мы с родителями сидели за столом и играли в «Связи».
Поначалу оно показалось счастливым, но постепенно изменило свой тон. Мне вспомнилось серое чувство и чудовище, которое пыталось схватить меня в парке. Потом перед глазами встали кричащие и барахтающиеся родители, застрявшие на тонущем корабле, их лица, погруженные в ледяную воду, и взгляды, навеки устремленные в темноту.
Справиться со стрессом обычными методами не получилось, как и выкинуть из головы умирающих родителей. Осталось лишь встать, бросив компьютер включенным, схватить со спинки стула кожанку и выскочить под дождь.
Арестовали меня три дня спустя.
Три дня, полностью посвященных игре в «Связи».
Началом послужила карточка, которую родители показывали в последнюю нашу совместную игру.
На фотографии старушка кормила стаю голубей. Один из них отличался от остальных сизым оперением и красноватой грудкой. Интернет подсказал, что среди обычных голубей каким-то образом затесался странствующий голубь, или голубь-пассажир.
Но странствующие голуби вымерли в 1914 году, а цветная пленка появилась лишь в 1935-м.
Этой фотографии попросту не могло существовать.
На ум мгновенно пришло одно-единственное слово: «парадокс». Судя по одежде старушки и по машинам, стоящим на улице, фотография была сделана где-то в шестидесятых. Учитывая, что на тот момент странствующих голубей не видели уже почти пятьдесят лет, реальности она очень даже не соответствовала.
Это напомнило о другой вымершей птице – императорском дятле, который так заинтересовал Эмили Коннорс.
Напомнило о «Кроликах».
Странствующий голубь и адрес, зашифрованный в символах с парковой скамейки, изображенной на фотографии, которой не должно было существовать, отправили меня в видеопрокат. На витрине висел постер итальянского фильма, снятого в 1975-м Микеланджело Антониони. В оригинале он назывался «Профессия: репортер», но в англоязычных странах был известен под названием «Пассажир».