Татьяна Рогожина
Бисквитка
В гостиной, куда Рая лично провожала каждого приглашённого, обстановки было немного, зато на диванах, что стояли широким полукругом, в изобилии раскиданы подушки из узорчатых итальянских тканей, для приятной неги и душевных разговоров. Чуть поодаль, но по центру, приготовлен небольшой круглый столик из мрамора, он уже сервирован к чаю, рядом стул с высокой спинкой и резными подлокотниками, видимо, для той таинственной персоны, ради которой Рая собрала гостей. В дальних углах комнаты приглушённым светом уже мерцают сиреневые торшеры (ноябрь ― месяц тёмный), но высокие канделябры из бронзы, только что расставленные на каминной полке кем-то из слуг, не оставили электрическому току шансов ― вечер будет при свечах, что, несомненно, добавит загадочности картинам, на которых вместо привычных натюрмортов и портретов изображены развалины старинных замков, на фоне то безмятежной, то бунтующей природы. Новое увлечение Раечки. Прошлым летом Григорий, специально для жены, распорядился возвести в саду несколько колонн и портик в обветшалом стиле, чем страшно удивил всю округу ― тратить деньги на такую глупость! Хотя руины, увитые цветами, выглядели весьма живописно.
Лакеи подали оршад. Сладкая прохладительная вода с мелко толчёным миндалём сразу привлекла внимание детей, которые пока что крутились рядом со взрослыми, а их няньки и гувернёры стояли в сторонке, готовые в любой момент увести самых маленьких, чтобы не мешали, в другую комнату, с игрушками, сладостями и фруктами. Кто-то из малышей тут же свой оршад разлил, и на себя, и на пол, разревелся с испуга, лакеи кинулись лужу вытирать, а всхлипывающего ребёнка увела нянька, чтобы переодеть в сухое и успокоить.
В общей суматохе никто не заметил появление нового гостя. Это был среднего роста господин лет сорока, совершенно непримечательной внешности: нос, губы, подбородок, глаза ― всё аккуратное, соразмерное, не зацепишься, но в осанке и манерах чувствовалась порода. Он присел к мраморному столику и с удовольствием огляделся. Раечка встала рядом, и немного повысив голос, попросила тишины.
– Знакомьтесь, Антон Маркович Анучин. Теософ. Из Москвы. Антон Маркович любезно согласился побеседовать с нами о мистических и религиозных знаниях. Мне кажется, что многим будет интересно, как устроен мир с точки зрения оккультизма. В тайных науках ведь есть какая-то особая, я бы даже сказала, магическая привлекательность, не так ли?
– Это мы что, столоверчением займёмся? ― не удержался от вопроса кто-то из мужчин, скептически настроенный к подобным практикам.
– Нет, нет, духов тревожить не будем, ― улыбнулся лектор, ― просто поговорим о вечном стремлении человека к потустороннему, непознанному, сверхразумному совершенству.
Хозяйка сделала воспитателям знак, чтоб уводили детей, но Антон Маркович предложил поступить иначе. По его просьбе на пол бросили медвежью шкуру, что принесли из кабинета Григория Дмитриевича, и несколько подушек. Малышня, не поверив своему счастью ― Им! Разрешили! Остаться! Со взрослыми! ― с радостью уселась на мягкий белый мех и от неожиданности случившегося притихла.
– Вот и славно! Думаю, что никто никому мешать не будет. Кстати, все желающие, ― он взглянул в сторону нянек с гувернёрами, которые в растерянности топтались возле двери, не зная, что им делать, ― могут остаться. Раиса Степановна, будьте добры, попросите прислугу добавить стулья, и мы начнём. Пожалуйста, не стесняйтесь, если кому скучно покажется, неинтересно, или какая надобность появится, вы смело можете нас покинуть. И, разумеется, в любой момент вернуться.
Зажгли свечи. И сразу тени, меняющие от любого движения и без того причудливые очертания, расползлись по стенам, наполнив гостиную тайной, лёгкой тревогой и ожиданием чудес.
Не обращая внимания на шорохи одежд, поскрипывание диванов и возню детей, Антон Маркович, пододвинув ближе чашку с чаем, начал разговор:
– Забудем на время об извечном метании ума ― внутренняя суматоха мыслей мешает порой увидеть истину. Садитесь, дорогие мои, поудобнее. Кто хочет, может глаза закрыть. И даже вздремнуть, если того организм требует. Не волнуйтесь, все нужные слова попадут прямиком к вам в душу. Я буду говорить, а вы слушайте тишину, что будет звучать между слов…
«Чепуха невероятная, ― фыркнула про себя Анна Юрьевна, недовольно поджав губы, ― что можно между слов услыхать-то?!»
Любовь Гавриловна по причине деликатного положения с удовольствием привалилась к плечу мужа, но вслушивалась не в речи столичного господина, а в тихое шевеление плода ― вот где самая настоящая истина, в этом маленьком ростке жизни. Иван Дмитриевич, не склонный верить кому-либо без должных на то оснований, а уж тем более философам, у которых в речах сплошная неопределённость, скептически поглядывал по сторонам, пытаясь угадать, кто уже попался на крючок опытного лектора. Такие, несомненно, имелись.
«Да вот хоть гувернантка наша, ― неодобрительно подумал он, – смотрит как кукла, не мигая».
Действительно, отвердев лицом, Мина Осиповна, неподвижно сидящая на стуле, не сводила сияющего взгляда с Анучина, совершенно забыв о своих обязанностях.
«Ну ладно, Раечка увлеклась мистическими практиками, так она по жизни такая, то в одно кидается, то в другое, но этой-то куда, ведь от хозяйской воли зависит, ― размышлял Иван Дмитриевич, наблюдая за Миной, странным образом в полумраке похорошевшей, ― вот не понравится мне её интерес к этой мутной науке, возьму и выгоню. Но это я так, пока мыслями шуршу. Хотя приглядеться стоит. Вдруг дитю лишнего наговорит, отчего мозги набекрень съедут. Оно нам надо?! Кстати, а где Ташка-то? Ага, вот она, рядышком с крёстной пристроилась, ― потеплел он лицом, ― руки на колени сложила, слушает, будто что понимает, малявка».
Скучающий Григорий Дмитриевич тоже взглядом по лицам прошёлся и заметил его интерес к гувернантке, понимающе усмехнулся, истолковав его по-своему.
«Ай да братец Иван, вот проныра, вот вивёр! Но не мне судить, ― хмыкнул он, ― все мы ― прожигатели жизни, все склонны… скажем так, к переменам».
Желтовато-красный душный сумрак, покорный движению пламени свечей, дурманил голову, несколько старомодный язык лектора, более мягкий на звук (словно гласные поёт), обволакивал, но не усыплял. Внимание удерживалось тем, что Анучин говорил то тише, то громче, отчётливо выделяя отдельные слова, которые на его взгляд стоило подчеркнуть, а длинные паузы давали возможность осмыслить сказанное. Даже дети, поначалу крутившиеся на меховой подстилке, сидели тихо, почти недвижно, хотя вряд ли понимали, о чём идёт речь.
Музыка слов заворожила всех. Или почти всех.
– Доверьтесь мудрости древних Учителей, ― задержавшись взглядом чуть дольше, чем позволено этикетом, на неподвижной фигуре Мины, Антон Маркович едва слышно вздохнул и продолжил, ― пусть они ведут нас шаг за шагом, незримо и терпеливо направляя к Свету. Но не стоит думать, что на пути к совершенству нужны особые условия. Это не так. Нет никаких особых условий. Для каждого из вас уже созданы все обстоятельства, неповторимые и строго индивидуальные.
– Это ж получается, ― недовольно крякнул чей-то мужской голос, ― всё заранее определено? И какой тогда смысл в этой жизни?
– Хороший вопрос! ― откликнулся Анучин, ― мы к нему вернёмся. Чуть позже. Кстати, ещё вопросы есть? Задавайте, не стесняйтесь, отвечу по возможности на все. Можно приватно. Я думаю, Раиса Степановна позволит мне немного задержаться в её гостеприимном доме.
– Разумеется, разумеется, ― Раечка энергично закивала головой, ― но все личные вопросы после ужина. Его подадут через полчаса. Так что у вас, Антон Маркович, есть ещё немного времени, чтобы пробудить наш разум от спячки.
Анучин, отпив глоток остывшего чая, ласково окинул взглядом своих слушателей.
– Вот вы сказали «разум». Но что значит это слово? ― он разбил его на части, ― раз-у-м. Раз ― развить, у ― умение, м ― мыслить. Развитие умения мыслить ― это и есть разум. Ну что ж воспользуемся этой великолепной возможностью, данной нам Творцом, и попробуем разобраться, в чём же смысл человеческой жизни…
Но только трое из присутствующих в оставшиеся полчаса слушали речи Антона Марковича с тайной надеждой, что эта лекция никогда не кончится.
Остальные ждали ужин.
7. К всеобщей радости конца света ни первого, ни тем более тринадцатого ноября, несмотря на разгул потусторонних сил с их безумными пророчествами, так и не случилось. Тем не менее процесс замены старого на новое, как и положено при смене эпох, уже вовсю шёл, напоминая человечеству, что век, хотя и состоит из сотни лет, но тоже скоротечен, а посему пора итоги подводить как в мировом масштабе, так и в личном.
Поздним вечером, оставшись наконец одна, Мина с удовлетворением отметила в своей тетради, предназначенной для педагогических записей, ещё один пункт, с которым удалось справиться: её воспитанница в рекордные сроки запомнила все буквы и даже пытается самостоятельно складывать из них слова.
Кстати, девочка, как только ей позволили взять куклу в свою комнату, перестала пугать родных ночными прогулками, что положительно сказалось на её настроении, оно стало более ровным, но не однозначным.
Ради изучения грамоты, что позволит переписываться с Иветтой, Таша была готова заниматься хоть целый день, а приходилось ― точно по расписанию. Ей редко позволяли отступать от намеченных планов. Всегда под контролем, всегда под присмотром. Так распорядилась Любовь Гавриловна, которую в своё время воспитывали подобным образом, и делать это как-то иначе, она не видела резона.
Мина Осиповна, как любая гувернантка на её месте, оказалась между двух огней: и требования хозяйки выполнить, и в глазах воспитанницы не выглядеть слишком уж занудной. Опыт подсказывал ― надо уметь лукавить, лавировать, осторожничать. Но аккуратно, сохраняя в мыслях и в поступках чистоту, чтобы ненароком судьбу не испортить. Не для себя стараться, для пользы дела.
Хитрить умела и Таша.
Однажды, вместо того чтобы пробовать разные виды стежков, она выпросила у Генички, что вызвалась приохотить её к рукоделью, коробку со всякой швейной мелочью и сидит себе из пуговиц буквы выкладывает, петельки да крючки пересчитывает, короче, самовольничает. Добрая и нетребовательная тётка только вздыхала, пока не явилась с инспекцией мать.
– Батюшки мои, это что ж за белоручка у нас растёт? ― рассердилась Любовь Гавриловна, ― нет, нет, придётся тебе, дорогая, всё ж и тут усердие проявить. Вот тебе моё задание: сделай к Рождеству, к примеру ― для крёстной, какую-нибудь вышивку, пусть даже и самую простую. Иначе, ты меня знаешь, накажу.
Деваться некуда, Таша взялась за иглу. Но когда никто не видел, она специально путала нитки и колола до крови пальцы. Через несколько дней самоистязания, во время обеда, она была чересчур тиха, морщилась и дула на кончики пальцев. Весь спектакль, как поняла потом Мина Осиповна, предназначался для отца. Разумеется, тот спросил, что случилось. Увидев множество красных точек, которые ещё чуть-чуть и превратятся в болячки, он сердито потребовал отстать от ребёнка со всякой бабской ерундой. Пусть лучше рисует, чем так руки уродует. Надо будет, он у лучших мастериц вышивки закажет, раз у неё к этому делу способностей нет.
Блеснув глазами, Таша быстро голову опустила, чтоб радость свою спрятать, а Любовь Гавриловна обиженно губы поджала, но перечить не посмела. Нянька же одобрительно хмыкнула, уж она-то свою подопечную как никто другой знала, сама же учила на пролом не лезть, а проулками, проулками и наискосок…
***
Уроки чтения и письма проходили гладко, на подъёме, а всё что касалось других наук, тут требовалось терпение и всяческие педагогические уловки. С немецким языком поначалу не заладилось. Девочка капризничала, не желая срисовывать буквы в готическом стиле, слишком много в них, в отличие от русских, острых углов. Прописные буквы её тоже не заинтересовали.
– Злой, злой язык! ― бормотала она, карябая пером тетрадь, ― сердитый!
Но опять выручила Иветта-Веточка.
Обратив внимание воспитанницы на германское происхождение куклы, Мина Осиповна несколько занятий посвятила рассказам о красивых замках и старинных городах, изредка вставляя в свою речь иностранные слова и тут же их объясняя. Привезённые с собой книги на немецком языке с простыми, немного назидательными историями для детей и очень красивыми картинками, тоже в ход пошли. Ташины глаза постепенно привыкли к готическому шрифту, она начала распознавать причудливо напечатанные буквы. А когда получила новую записку от Иветты, но по-немецки, то уже без всякого сопротивления взялась за учёбу.
Интересно же, что там написано.
Было забавно наблюдать, как она с самым серьёзным видом показывала своей подружке-игрушке, какие буквы освоила. Кукла косила своими странно разными глазами и одобрительно улыбалась. Но чаще всего Таша с ней разговаривала. Её маленькое, почти потерявшееся в золотистых локонах, упорное личико при этом светилось от счастья. Она говорила и за себя, и за Веточку, совершенно забыв, что рядом находится кто-то из взрослых, отчего Мина порой становилась свидетельницей секретных бесед.
Не далее как сегодня утром Таша трагическим шёпотом рассказывала кукле, что в доме скоро заведётся новый малыш, а ей этого совсем не хочется, ведь братик уже есть ― Митенька, зачем ещё кто-то.
– Нянюшка к нему, сказала, уйдёт, только она одна и умеет с маленькими обращаться, а меня отдаст гувернёрке. Насовсем. Потому что я выросла. Как без нянюшки жить, ума не приложу, ― пожаловалась Таша, копируя взрослую речь, ― только она меня и любит. Остальные ― нет.
– Не может быть! ― всплеснув руками, ответила она за куклу.
И тут же от себя добавила:
– Правда, правда! Вот смотри, папеньке с Митей любить меня некогда, маменьке ― неинтересно, ей больше нравится с экономкой болтать, тётечка всё болеет да по своим курортам разъезжает. У крёстной свои дочки есть…
Конечно, девочка от избыточного воображения несколько ситуацию преувеличила: вне всякого сомнения, её любили и родители, и Митя, и тётушка, и другие родственники, но очевидно, ей не хватало внимания.
Чувство ненужности Мине тоже было знакомо.
Её мать, немка по происхождению, относилась к тем родителям, для кого дети не радость, а тяжкий труд по созданию своей улучшенной копии. Требовательная, властная, она любила только себя, но через своих девочек, желая сделать их такими, какой не смогла стать сама. Отца же (русского офицера из обедневших тамбовских дворян) Мина почти не помнила, он погиб от смертельной раны, полученной в одном из сражений с турками, когда ей было восемь лет.
В её памяти остались чуть растерянный его взгляд (мать говорила, что он очень хотел сына, а родились две девочки-погодки) и беспокойные руки, отец, прижав локти к бокам, без конца крутил кольцо с каким-то крупным тёмно-зелёным камнем, надевая его то на один мизинец, то на другой. Само кольцо не сохранилось. Наверное, было продано. Ибо гибель отца лишила семью пусть и небольшого, но привычного достатка, и матери пришлось изрядно покрутиться, чтобы устроить девочек, сначала Берту, потом Мину в губернский институт благородных девиц, таковой в их городе, хоть и провинциальном, а имелся. За казённый, разумеется, счёт. Как сирот героически погибшего офицера.
В закрытом заведении, пределы которого разрешалось покидать раз в год ― на летние каникулы, Берта, общительная и деятельная, чувствовала себя вполне комфортно, а вот Мине, склонной к уединению, пришлось несладко. Но постепенно и она научилась обходиться без личного пространства, подружилась с другими воспитанницами, перестала плакать из-за бесконечных придирок классной дамы и других учителей, и уже не очень-то и хотела, чтобы учёба когда-нибудь закончилась, привыкла.
Сразу после окончания института мать оправила Берту в Тулу, где родственники присмотрели ей жениха из числа знакомых и помогли с работой, устроив девушку к одной пожилой даме, которой требовалось разобрать бумаги, оставшиеся от покойного мужа. Но сестра, довольно скоро забыв о женихе и устройстве будущего, увлеклась вдруг марксистскими идеями, точнее сказать, Лёвушкой Горским, революционером и подпольщиком, познакомившись с ним в доме своей благодетельницы. Закрутило Берту, завертело в водовороте революционных дел и страстей личных, изматывающе-сладких, никуда не отпускающих, да вот беда ― попали они с Горским под пристальное внимание царской охранки, и теперь из-за опасности ареста ездят по всей Европе ― следы путают, изредка присылая весточки родным через доверенных людей.
У матери от Бертиных выкрутасов мигрени разыгрались и бессонница одолела, отчего сделалась она ещё более подозрительной, крикливо-категоричной, невыносимой, превратив жизнь Мины (к тому времени уже покинувшей институт, но так и не нашедшей ни постоянной работы, ни достойного жениха) в бесконечную череду придирок и попрёков за то, что и она не оправдала родительских надежд.
Но тут выпало матери небольшое наследство. Домик, конечно, так себе, маленький, неухоженный и на окраине, но зато в Петербурге, где жизнь совсем иная, чем в провинции. Распродав небогатое имущество, перебрались они в северную столицу. Мина устроилась гувернанткой сначала в одну семью, потом в другую. Мать слегка притихла, помягче стала, даже на отсутствие женихов рукой махнула ― раз не судьба дочь замуж пристроить, так пусть хоть старость ей обеспечивает, заботиться всё равно больше не о ком.
Всё спокойно было, пока горничная не проболталась, что хозяин дома, Лев Наумович, где Мина с его детьми занималась, завёл моду по субботам устраивать какие-то сборища непонятные, может, даже и неблагонадёжные.
– Соберутся человек десять-пятнадцать, закроются от всех, только и слышно: бу-бу-бу… И Мина ваша там. Не каждый раз, но бывает.
– Откуда знаешь? ― не поверила она.
– Да тётка моя там служит экономкой, врать ни ей, ни мне резона нет.
Всполошившись, мать допросила Мину на предмет участия в тех сомнительных беседах, и получив подтверждение, никаких объяснений слушать не стала, а с помощью угроз и шантажа (заявить куда надо на организаторов) отправила её за Урал, подальше от крамольных, как ей казалось, речей.
– Ничего, ничего, пару-тройку лет как-нибудь перетерпишь. Мне одной Берты с лихвой хватило. И уж постарайся, если хочешь обратно вернуться, чтоб там никаких сомнительных связей не было.
«А их и здесь не имелось, ― усмехнулась Мина, с трудом выбравшись из паутины воспоминаний, ― меня революции с их бунтарями-мятежниками ну ни капельки не интересуют, ― она с шутливо-преувеличенной гордостью по сторонам огляделась, ― другое предназначение имею. Вам, маменька, этого не понять».
Убрав в ящик комода тетрадь с записями о занятиях с Ташей, она достала другую ― в кожаном переплёте молочного цвета и с замочком ― для личных наблюдений и заметок.
Вздохнув, перечитала последнюю запись, двухнедельной давности, когда, вернувшись после встречи с Анучиным в доме гостеприимной Раечки, от волнения даже уснуть не смогла, так и провела всю ночь над дневником, пытаясь сохранить на бумаге каждое слово Антона, немного известного ей по петербургским субботам. Не часто (потому что москвич), но он там бывал и был ею отмечен как великолепный рассказчик, просветитель.
«Чудо, просто чудо, что Раечка его пригласила!»
Пригласила, оказывается, по совету своей приятельницы, дамы своеобразной и любознательной, которая в начале лета познакомилась с Анучиным на водах в Пятигорске и была им совершенно очарована. А у него здесь, на Южном Урале, поместье имеется (от отца оставшееся), а рядом с ним кумысолечебница, где он не одну неделю проводил, надеясь здоровье с помощью квашенного кобыльего молока поправить, и заодно лекции почитать, если на них спрос будет.
Так что к Раечке заехал, можно сказать, по-соседски.
Мине не удалось с ним даже словечком перемолвиться, только взглядами, узнав друг друга, обменялись. Но в своё утешение она случайно услыхала, как Антон Маркович обещал Раечке на обратном пути, когда в столицу снова соберётся, непременно с визитом явиться.
Вот бы и ей такую возможность не упустить ― увидеться, расспросить про общих знакомых. Но как?! Ведь подневольная, сама в гости в случае его приезда напроситься не может. Оставалось только на счастливый случай надеяться, на удачу.
***
За несколько дней до Рождества Таша, устав клеить из разноцветных полосок длинные цепочки для украшения ёлки, которую вот-вот должны были привезти, затеяла новую игру. Из цветной бумаги нарезала квадратики-деньги, и завела себе сразу два торговых дома, состроив их на скорую руку из подручных материалов. В ход пошло всё: и коробки, и кубики, и даже нянькин сундучок.
Один магазин у неё был с тканями: выпросив у рукодельной тётушки лоскутов всех расцветок, Таша старательно свернула их в крохотные рулоны-штуки, и расставила картонные фигурки-перевёртыши из английских стишков, в результате и Мэри, и Шалтай-Болтай и Златовласка, и даже Мышь Городская превратились в модные манекены.
В другом магазине Таша решила торговать чаем и сладостями. Да вот незадача ― весов не нашлось. Но тут ей неожиданно помог Митя, подойдя к делу с инженерной смекалкой. Из кусочков проволоки, деревяшек и двух тарелочек из кукольного сервиза сочинил весы ― любо-дорого смотреть ― да ещё выкрасил их зелёным цветом. Таша слепила из глины маленькие гирьки и разложила по коробочкам мелкие камушки, бусинки, зёрнышки ― пусть будут конфетами.
Всё так ловко устроила, что даже отец, зашедший проведать после обеда, похвалил, когда она и ему продала какую-то мелочь, аккуратно сложив её в крохотный бумажный кулёк.
– Ну, Тушканчик, по все статьям быть тебе купчихой. Всенепременно! ― и расплатился с ней самой настоящей монеткой.
А вот Любовь Гавриловна, заметно погрузневшая, с отёкшими ногами, осталась недовольна ― мусору слишком много. Это она товар, с таким старанием собранный Ташей, мусором назвала. Но девочка, увлечённая игрой, этого не заметила.
Лишь нянька, сочувственно посмотрев на обеих, пробормотала едва слышно:
– Э-хе-хе, тяжко пузо-то такое носить, ох, тяжко!
И сказала погромче:
– Да мы щас всё уберём, не тревожьтесь понапрасну. Идите себе спокойненько, отдыхайте.
Однако Любовь Гавриловна уходить не торопилась. Обведя комнату глазами, поинтересовалась:
– А гувернантка где?
– Так вышла. Куда ― не знаю. У ей своя жизнь, мне неведомая.
Любовь Гавриловна, чьё настроение теперь портилось от любого пустяка, рассерженно фыркнув, велела, как та появится, пусть сразу к ней идёт. В спальню. В кабинет она уже редко спускалась.
По поводу кратковременного отсутствия хозяйка Мине ни слова не сказала, сочтя сей факт малозначительным, её заботило другое:
– Мина, я получила записку от Раисы Степановны, она просит прислать к ней Ташу. Портрет хочет с неё писать. Так что, будь добра, одень завтра дитё понарядней, причеши как подобает. Ждать вас будут к двенадцати часам. И до вечера. Кучеру, скажи, чтоб мой экипаж для вас подготовил, да пусть не забудет накидки меховые положить, дни-то нынче морозные, ветреные.
***
Прособирались всё утро. То кружево по низу юбки замялось, то бант на лифе оторвался, то непослушные Ташины волосы никак в причёску не хотели складываться, нахально выпирая непослушными пружинками-локонами в самых неподходящих местах. Горничная, потеряв терпение, уже расчёску бросила, плакать собралась. Но Мина Осиповна спасла положение, сказав, что сама потом причешет девочку, уже на месте, а то всё равно под шапкой замнётся.
Только в экипаж уселись, устроились под меховыми накидками, как Таша всполошилась, что куклу забыли, а без неё она никуда не поедет. Пришлось Мине Осиповне в дом идти, снова на второй этаж подниматься, а жарко в одеждах тёплых, спасу нет. Лицо раскраснелось, волосы из-под платка выбились.
Навстречу хозяин.
Посторонился на лестнице, вслед посмотрел, и опять отметил про себя, что в Мине этой есть что-то привлекательное, хотя она всячески пытается это скрыть. С чего бы это? Что за секреты? Но быстро об том забыл, сцепившись с управляющим по поводу неточных данных в одной из амбарных книг. Шельмует, скотина!
Не обратив никакого внимания на заинтересованные взгляды Дареева, Мина сбегала наверх за куклой и вернулась в экипаж. Ей не терпелось увидеть Раю, может быть, скажет что об Антоне. Сама, конечно, спрашивать не собиралась ― неловко как-то интересоваться мужчиной, вдруг не так истолкует, нажалуется хозяйке или того хуже ― самому Ивану Дмитриевичу, Мина его побаивалась, хотя он и слова резкого ей ещё ни разу не сказал.
Встретившая их Раечка была как обычно мила и говорлива, и сразу провела в мансарду, где у неё была оборудована студия для упражнений в живописи, сообщив по пути, что ни Григория Дмитриевича, ни сына Коленьки дома нет, заняты, один по делам уехал на несколько дней, а другой с учёбы лишь к вечеру придёт.
Устроив Ташу в кресле так, чтобы свет падал с нужной стороны, а кукла оказалась на втором плане, Раечка взялась за карандаш, решив сделать сначала набросок, а потом уже писать красками.
– Тушканчик, сможешь посидеть неподвижно?
– Да, тётечка, да.
– Вот и славно! А чтобы не скучать в тишине, попросим Мину Осиповну почитать нам вслух книжку. Вон на столике лежит, справа, «Записки куклы» называется. Таша, я её специально для тебя заказала. Сама до сих пор сказки люблю, поэтому не удержалась ― полистала, ну прелесть же! – глаза её лукаво блеснули, – смею предположить, что и учительница твоя когда-то интересовалась данным жанром.
Время пролетело незаметно. Истории были настолько увлекательны, что несмотря на некоторую назидательность повествования, Таша сама сидела как куколка, тихо-тихо и почти не дыша, пока Раечка не объявила перерыв.
– Ну-у, дорогие мои, ― сказала она, ― приводим себя в порядок и идём обедать. Кстати, там кое-кого тоже ждёт сюрприз.
Мина, не обратив особого внимания на её слова, подумала, что они предназначены для девочки, и глазам не поверила, когда в столовую вошёл Антон Маркович.
– Я знаю, что вы знакомы, Антон мне сказал, ― шепнула она побледневшей гувернантке, ― потому и затеяла портрет с Тушканчика писать, чтобы не привлекать к вашей встрече внимания. Думаю, так для всех будет лучше.
Обедали вчетвером.
Раечка в роли хозяйки была очаровательна. Заметив некоторую скованность Мины, лёгкую растерянность Антона, она легко вела беседу, отдав поначалу предпочтение разговорам с Ташей, которая, выпросив разрешение усадить за стол куклу, старалась вести себя как настоящая взрослая дама.
– Сударь, ― обратилась она к Антону, ― как ваше здоровье? Не болеете ли?
– Благодарю вас, всё хорошо, ― в тон ответил ей Анучин, ― не считая одной досадной мелочи ― где-то в дороге кошель выронил, что несколько неприятно.
– Ох, батюшки, страсти какие! ― нянькиным голосом и с её же интонациями вскрикнула Таша, и тут же вспомнив о светских правилах, добавила, чуть запутавшись в поговорках, ― да вы не печальтесь, кошель ― дело наживное. К свадьбе найдётся.
Все рассмеялись.
И беседа за столом стала более непринуждённой.
Потом Раечка увела Ташу снова в мастерскую ― позировать, а Мину оставила наедине с Антоном в гостиной, в той самой, где диваны стоят полукругом и дышит теплом камин.
– Думаю, вам есть о чём поговорить, а книжку вслух и горничная может почитать.
Целый час они разговаривали, можно сказать, знакомясь заново.
Там, в Петербурге, по субботам, когда в доме Льва Измайлова, чьих детей учила Мина, собирались любители восточной мистики, она почти ни с кем кроме хозяина, которого все звали Наставником, не общалась, боясь показаться глупой, невежественной, скучной. И никак не могла поверить, что её, обычную гувернантку, допустили в такое образованное общество. Произошло это совершенно случайно. В гостиной почти всегда лежали в свободном доступе самые разнообразные журналы и однажды, заглянув в один из них из любопытства, Мина наткнулась на рассказ мистического свойства. Измайлов, заметив её интерес, позволил взять журнал к себе в комнату, а потом, когда она его вернула, поинтересовался, всё ли поняла. Вот так постепенно она и стала участником теософического кружка.
Антон Анучин, хоть и нечасто бывавший на тех собраниях, её заметил, удивившись кристальной прозрачности голубых глаз и трогательной робкой полуулыбке, с которой она, забыв обо всём, слушала очередного оратора. Потом она исчезла. И вдруг ― новая встреча, совсем случайная, за сотни километров от северной столицы.
Разговор, конечно, получился путанный. Но получился. Почти перестав стесняться, Мина, признавшись в духовном замешательстве, засыпала Анучина вопросами, которые скопились за время её «ссылки». Действительно ли человек живёт на Земле всего один раз, или нынешняя жизнь ― лишь одна из станций бесконечного пути? Почему так скоротечно земное бытие? Как понять, в чём истинный смысл теософического богопознания? И как долго душа может странствовать по космическим коридорам?
Он терпеливо отвечал:
– Только знанием разрешаются противоречия нашего существования. И смятение ваше ― это тоска по знанию. Но тут я могу помочь. Хотя приеду теперь не скоро, не раньше весны, а то и вовсе летом, но пришлю вам, Мина, несколько книг, они помогут разобраться… И, если позволите, буду вам писать.
Конечно, Мина Осиповна позволила. Лишь попросила сделать это через Раечку, опасаясь, что слухи случайно могут дойти до маменьки ― ведь в дом купца Дареева она попала через общих знакомых.
Жди тогда неприятностей.
8. Новогодние праздники, когда радость детская пределов не знает, ещё помнились шумными хороводами то в одном доме, то в другом, однако подарки, увы, все разобраны и пересмотрены не по одному разу, а ёлка, совсем недавно вызывающая восторг своим сияющим убранством, уже наскучила, к тому же начала иголки терять, доводя до истерики прислугу ― только колючки смели, а они вон снова лежат.
Наверное разберут скоро.
Зима, не заметив перехода в век двадцатый ― что ей смена эпох, так, небольшой эпизод в бесконечном течении времени, ― вдохновенно создавала льдисто-холодные пейзажи, не жалея ни снега, ни ветра, ни искрящихся брызг морозного солнца, замешивая их в таких дивных сочетаниях, чтобы люди, временные гости на земле, хорошенько запомнили и ослепительно-синее небо в редких перьях нежных облаков, и мощную круговерть ночной метели, и разновеликие сугробы, аккуратно собранные снежинка к снежинке…
Таша томилась возле окна, наблюдая как огромная туча с тёмно-серыми подпалинами, засыпав густым снегом все дорожки ― теперь не выйти, пока дворники не расчистят, ― медленно уползла в поля.