Татьяна Рогожина
Бисквитка
Горничная тем временем, распаковав коробку, достала из неё белое платье с кружевами, украшенное мелкими речными жемчужинами и изящной вышивкой по всему лифу.
– Это вам, барышня, крёстная прислала, к причастию, ― пояснила она, ― будете у нас будто царевишна, только что без короны.
Через полчаса непривычно тихая Таша, причёсанная, насколько это возможно при её непослушных кудряшках, наряженная в новое платье, спустилась вместе с няней вниз, где собрались почти все домашние. После поцелуев и поздравлений отправились в церковь, там их уже ждали крёстные родители девочки ― Анна Юрьевна и Павел Фирсович Галашин, давний друг Ивана Дмитриевича, тоже бакалейщик, в сопровождении собственных семейств.
– Ташенька, с днём ангела тебя! ― Анна Юрьевна обняла крестницу и сразу перешла к главному ― она всегда слишком трепетно относилась к роли духовной наставницы, да и вообще имела склонность к разного рода поучениям, ― Расти, милая, на радость нам и людям. И всегда помни о своей небесной покровительнице. Молись ей с усердием и благодари за милость каждый день. Не ленись. Вот, кажется, всё сказала. Ну, а теперь рассказывай, понравился тебе мой подарок? ― спросила она о платье, ― Представляешь, месяц шила, а потом ещё два ушло на отделку, ― и похвасталась, ― стежок за стежком, бусинка к бусинке, без единого огреха.
– Спасибо, крёстная, спасибо! ― Таша приподнялась на цыпочки и покружилась, путаясь в складках пышной нижней юбки, после чего прижалась от избытка чувств к Анне Юрьевне, на что та, растроганно улыбнувшись, шепнула:
– Давай в сторонку отойдём, я тебе ещё кое-что сказать хочу. Вот, деточка моя, сегодня очень важный день, день ангела, что охраняет тебя от всех бед и напастей…, ― она запнулась, ― впрочем, об этом я уже говорила. А вот почему твоё платье для причастия белого цвета, ты, скорее всего, ещё не знаешь. Нет, вот смешная, не для того, чтобы быть похожей на облако. Белый цвет означает твою телесную и душевную чистоту, которую нужно беречь. Всегда. Не забывай, пожалуйста, об этом. А теперь давай мне руку, и пойдём, скоро начнётся Божественная литургия. Я тебе подскажу, где и что нужно делать. И крёстный рядом будет, так что не тушуйся.
***
Домой возвращались неспешно, тихо переговариваясь и чинно обсуждая подробности службы.
Впереди вышагивали братья Дареевы, рядом скучающий Митя с гувернёром, за ними Таша с нянькой, щебетушки Катя и Лиза ― приёмные дочки Лаврентия, восьми и двенадцати лет соответственно, супруга Павла Фирсовича со старшей дочерью. Чуть поодаль под ручку шли Анна Юрьевна и Любовь Гавриловна в компании с Галашиным, который своей крестницей остался вполне доволен: и руки правильно на груди сложила, не перепутала ― правая поверх левой, и чётко имя своё церковное батюшке назвала, и скромно глазки опускала, лишь губы шевелились, когда она слова молитвы повторяла.
Дойдя до аптекарского магазина, что возле большого каменного моста, остановились, чтобы распрощаться на несколько часов, да всё никак не могли разойтись. То дамы взялись обсуждать новый рецепт варенья из райских яблок, то Митя встретил приятеля, то Иван Дмитриевич затеял с Лаврентием спор, сколько своих кровных отстегнул их ныне покойный батюшка на ремонт храма, где они только что были. Потом все снова вспомнили о Таше, повертели её, покрутили, наказав расти здоровой и умной.
– Ай да Тушканчик, ай молодец, мало того, что умудрилась родиться в день своего ангела, так ещё в этом году и с субботой подгадала, ― пошутил Лаврентий, ― никак у тебя Там, ― он указал пальцем в небо, ― связи имеются.
– Не смущай, Лавруша, ребёнка, ― одёрнула его набожная Анна Юрьевна, не терпящая легкомысленных разговоров на церковные темы.
Только он собрался ей ответить, как на мосту закружило пыль столбом, а со стороны реки устремилась на город грозовая туча, не то чтобы большая, но уж больно скорая в своём движении.
Нянька, перехватив взгляд Ивана Дмитриевича, взяла Ташу за руку и поспешила в сторону дома ― а то не дай бог попадёт дитя в проливной дождь да всё платье белоснежное угваздает, или того хуже ― простудится.
Таша даже не успела со всеми попрощаться, а главное, не дослушала рассказ Лизы, как одна знакомая девочка видела привидение, когда гостила летом у своей бабушки в деревне. А вот каким оно было ― страшное, косматое или просто как туман, молочно-белое, осталось неизвестным.
Потусторонняя жизнь Ташу интересовала неимоверно. Она уже не один раз приставала к няньке, как сделать так, чтобы самой лично увидеть настоящее привидение. Но та лишь укоризненно качала головой:
– Вот шкода, ишь чего, призраков ей подавай!
Дома нянька увела Ташу в её комнату, чтоб под ногами не болталась, не мешала готовиться к приёму гостей. Горничная сразу же принесла завтрак, Иван Дмитриевич распорядился, а то, говорит, именинница наша, небось, оголодала, в церковь-то сытыми не ходят.
И правда, девочка мгновенно умяла кашу, клюквенный кисель да крендель с корицей, после чего забралась с ногами на стул, что стоял возле самого окна, где на подоконнике была устроена квартира для тряпичной куклы Соньки, изрядно потрёпанной, но очень удобной, чтобы таскать её за собой хоть куда.
– Нянюшка, ― заканючила Таша, когда играть надоело, ― позволь мне хотя бы к Мите сходить, скучно.
– Нет, не велено тебя выпущать. Ни к Мите, ни куда ещё. Отдыхай, не мыкайся. А то как набьётся гостей полон дом, так не до скуки будет. Только успевай подарки принимать да кланяться в благодарность. Так что сиди пока спокойно, силы копи.
Однако Таша ни в какую ― вертится, мельтешит перед Варварой Ивановной, то опять с привидениями пристаёт, то сказку новую требует, то выведать пытается, что за сюрприз отец с матерью ей приготовили.
Нянька от неё ужас как устала, но пока оборону держит, не сдаётся.
А туча та утренняя нестрашная оказалась, мимо проскочила, унесла свои косые дожди-полоски куда-то в сторону Слободки, пролилась там коротким ливнем, оставив на прощание недолгую акварель радуги.
***
Стол накрыли богатый. Не поскупился Иван Дмитриевич ― много чего достал из амбаров да кладовых, заказал в магазинах и лавках. Квас, мёд разных сортов, вино, сладкие наливки. Три вида ветчины. Поросёнок запечённый, жареные перепёлки и тетерева, обложенные вкруг ломтиками лимона. Холодные закуски. Разварная осетрина. Говяжьих котлет накрутили столько, что хоть месяц ешь. А ещё баранина под чесноком с красным сладковатым соусом и утка под рыжиками с кислой подливой. Огурчики малосольные, нежные листья салата…
Всего не перечесть.
Два часа гости, рассаженные по чинам и отношениям, сидели, пока все блюда не перепробовали, потом ещё столько же чай пили, каждый глоток во рту катали, чтоб вкуса не упустить. И тут Иван Дмитриевич не пожадничал: выставил несколько сортов чая чёрного, дорогого, что продаётся только в жестяных ларцах, богато украшенных росписью. К чаю подали бисквиты, пирожные, торты на разный манер сделанные, печенье миндальное, печенье с корицей, желе из смородины, восемь сортов варения, трубочки со сливочной начинкой, сладкие стружки. Одних конфет сортов десять было, не меньше, и не какие-нибудь там цветные карамельки или помадки дешёвые, а настоящие, шоколадные, с всевозможными начинками.
Дамам так вообще подарили по целому набору. В каждой коробке, шёлком отделанной, помимо конфет вложены для большей приятности или ноты «Шоколадного вальса», или открытки с красивыми видами. По плитке шоколада в золочёной упаковке получили и мужчины, а детям достались сундучки с занятными фигурками в виде морковки, яблочка, зверюшек разных, все из цветного марципана сделаны.
Разве найдётся кто недовольный?!
Только Таша почти не ела, без конца оглядываясь на большой стеклянный шкаф, куда составили самые дорогие подарки. Ей не давала покоя серебряная шкатулка, что вручила бабушка со словами:
– Это от нас с дедом. Уж прости его, что не смог прийти, опять в разъездах и денежных заботах. Но о тебе помнит. Кстати, дед обещал наполнить этот ларчик как раз к твоей свадьбе.
– Свадьбе? ― удивилась Таша, ― но я же ещё не скоро вырасту.
– Не беда, время быстро пролетит. А пока смотри, какой тут секрет имеется, ― и бабушка показала, как шкатулка занятно устроена.
Оказывается, внутри под крышкой, украшенной ангелочками, что играют на разных инструментах, живет пёстрая птаха, умеющая не только петь, но и крутиться вокруг себя, открывая крошечный клюв и взмахивая крыльями. Как это работает ― непонятно. В руки драгоценный ящичек, однако, не дали, опять сказали: потом, потом…
И плюшевых мишек (один ― большой, жёлтый, другой ― чуть меньше, коричневый с весёлыми глазками), что сидят в деревянном коробе с откинутой крышкой, тоже не позволили потрогать. Медведей тётушка привезла со своего курорта. Сказала, что они счастье принесут. И здоровье. И чего-то ещё, только Таша забыла.
«Чепуха какая-то! Как может игрушечный медведь счастье со здоровьем носить? Они же невидимые и летучие!» ― подумала девочка, вспомнив, как кухарка дочери своей однажды сказала, что счастье в руки не поймаешь.
Часть свертков сложили на стоящий рядом резной комод, а потом и вовсе горничная их куда-то унесла. Маменька, заметив, что Таша расстроилась, носом шмыгает и глаза трёт, утешила, что завтра ей всё непременно покажут, а сейчас слишком гостей в доме много, суета, дети за всё хватаются, не дай бог сломают, испортят, и пообещала, что самый главный подарок от них, от родителей, ещё впереди.
Малышню из-за стола отпустили раньше, поручив няньке и старшим детям занять их играми в сиреневой гостиной, где бьющиеся предметы по возможности убрали подальше, а часть мебели отодвинули к стенам, чтобы не мешала. Сначала играли в кошки-мышки, жмурки, но потом мальчишки, как всегда, затеяли возню, а девочки, опасаясь за нарядные платья, тихо повизгивали, когда бои к ним подступали слишком близко.
Таша изо всех сил старалась вести себя чинно, как полагается взрослой девочке, всё-таки уже шесть лет исполнилось. Она, спрятав для надёжности руки за спину, вежливо поинтересовалась состоянием здоровья у подружки Наденьки, что была чуть её старше, с Липой обсудила причуды вчерашней погоды, а потом незаметно оказалась в самом центре военных действий и была взята в плен. Но нянька её выкупила за горстку шоколадных конфет и увела на второй этаж, в детскую ― отдышаться и привести пострадавшее в потасовке платье в порядок.
Этого времени хватило, чтобы садовая беседка превратилась в подобие сцены, огороженной по бокам ширмами с тонко прорисованными на них хризантемами, а самодеятельные артисты успели переодеться и наложить на лицо грим ― для сохранения интриги. Как только лакеи расставили для зрителей стулья и принесли для Таши большое кресло с высокой спинкой, убранное цветами и шёлковыми лентами, всех гостей созвали в сад: смотреть спектакль, придуманный специально для именинницы. О его начале объявил Митя, которому за неимением актёрских данных досталась роль ведущего.
– Бал игрушек начинается! ― громко сообщил он и, сдержанно поклонившись, отступил в сторону, чтобы освободить место для феи, в одной руке которой была волшебная палочка, а в другой ― скрипка.
Таша уже неплохо разбиралась в сказочных делах. Вне всякого сомнения, это была добрая волшебница, потому что бледно-лиловое платье с оборками и высокий остроконечный колпак в бабочках никак не может принадлежать злой.
Фея, удивительно похожая на тетю Раю, вскинула смычок и зазвучала с нежными переливами мелодия, из-за ширм один за другим появились, танцуя и кланяясь, персонажи пьесы: Медведь, Оловянный Солдатик, Уточка, Балерина, Заяц с корзинкой, из которой торчала морковка, Кукла в пышном платье и в жёлтых башмачках.
Замерев в предвкушении чуда и не обращая внимания на некоторые свои подозрения ― кое-кто из героев или говорил голосом Кати, или смеялся, как Лиза, или пищал, как соседский Ренат, Таша неотрывно следила за развитием событий, которые стали совсем непредсказуемыми, как только на сцене появилась рассерженная ведьма, пообещавшая испортить праздник, потому как не любит она радостных лиц и чужого веселья.
Под тревожные звуки скрипки злая волшебница, взмахнув широкими рукавами, заставила Медведя, с помощью заклинания лишив его воли, схватить Куклу и кинуть её в темницу-беседку, Зайца прогнала в лес, а Оловянного Солдатика с Балериной привязала к дереву. Спаслась лишь Уточка, успевшая спрятаться среди зрителей. Перебегая от одного стула к другому, она добралась до Таши, умоляя помочь попавшим в беду игрушкам, а для этого всего лишь нужно, чтобы девочка не побоялась зайти в беседку и взять Куклу на руки.
– Я с тобой пойду, не бойся! ― шепнула Уточка, ― а вы, ― обернулась она к остальным зрителям, ― громко кричите ведьме: «Сгинь с глаз долой, исчезни!»
Не испугавшись нисколечко, Таша вслед за Уткой вбежала в беседку, а там, в кресле, точно также убранным цветами и лентами, как у неё, сидела кукла. Не девочка, игравшая роль Куклы, а самая настоящая фарфоровая красавица в жёлтых башмачках и кружевном платье.
– Это ― твоя, бери скорей, ― улыбнулась Уточка и подтолкнула её к выходу, ― только не урони, будь осторожна.
Чуть растерявшись, Таша, крепко обхватила куклу, та была почти с неё ростом, и вышла под аплодисменты из беседки. Зазвучала весёлая музыка, Балерина, Заяц, Солдатик и другие участники спектакля закружились вокруг своей спасительницы в финальном радостном танце.
Бал игрушек несмотря на козни злых сил всё-таки состоялся.
Чуть позже, когда стихли овации, а раскрасневшиеся актёры убежали, чтобы привести себя в порядок, Иван Дмитриевич предложил всем вернуться в гостиную.
– Ну, гости дорогие, потешили душу и будет. Самое время ещё раз перекусить и выпить за здоровье именинницы.
***
Таша, если бы смогла отвести взгляд от новой куклы, которую, несмотря на протесты девочки, горничная по указанию матери закрыла в стеклянном шкафу вместе с остальными подарками, то возможно заметила бы дурашливо-пренебрежительную гримаску брата, когда какая-то незнакомая дама, чьи бледно-голубые глаза смотрели терпеливо и обречённо, что-то у него спросила. Или обратила бы внимание, как её замысловато и старомодно причёсанная бабушка в громоздком платье из тафты с кружевами, поджав недовольно губы, наблюдала за Анной Юрьевной, которая о чём-то шепталась с Раечкой, поглядывая при этом на Любовь Гавриловну, непривычно спокойную, даже расслабленную. Или через открытую дверь увидала бы, как в соседней комнате уже приготовлены ломберные столы, на зелёном сукне которых лежит по колоде карт и расставлены пепельницы.
Но взрослая жизнь пока что Ташу не интересовала.
3. На следующий день встали поздно. Заглянув в спальню супруга, а комнаты в нарушение всех традиций, когда полагалось спать в отдельных помещениях, а ещё лучше по разным концам дома, были соединены дверью, Любовь Гавриловна заходить не стала, а устроилась перед зеркалом, в котором хорошо видны и мужнины покои. Она, зажав в зубах с десяток шпилек, лениво вкалывала их одну за другой в туго закрученную вокруг головы косу, вобравшую в себя все оттенки пшеничного поля, и изредка, с лёгкой усмешкой, переводила взгляд со своего отражения на Ивана Дмитриевича, который как упал вчера в льняные простыни лицом вниз, так и лежит, даже до подушек не добрался. Но оживает потихоньку, постанывает, охает, ногой шевелит, но вставать не торопится.
Да и как тут поспешишь после вчерашнего-то? Родственников и знакомых пришло много, каждого уважить надо, поблагодарить сердечно, тост за тостом, рюмка ни разу пустой не стояла. Потом Иван с гостями просидел до полуночи за картами, там тоже без спиртного не обошлось, ещё час прощались-провожались, всё расстаться не могли. С этим ― на посошок, с тем… Вот и захмелел сверх меры. Теперь только к вечеру в себя придёт.
«Одно хорошо, что не запойная это болезнь, ― утешила себя Любовь Гавриловна, вспомнив своего деда, что умер как раз от такой напасти, когда сидит в утробе ненасытная винная жаба, и пока не изведёт человека, не успокоится. ― Иван-то, слава богу, ― она перекрестилась, ― лишь по праздникам себе позволяет лишнего или по важному какому случаю. Ну и само собой, когда по делам торговым ездит, там без «Смирновской» ни одно дело не решается».
– Голубушка, ― простонал муж, с трудом перевернувшись и заметив её возле зеркала, ― распорядись, чтоб квасу или морсу клюквенного принесли, иначе не встану навовсе.
Она ни слова в ответ ― надо же нрав свой и неудовольствие выказать, ― взяла с комода кружку с нацеженным из-под малосольных огурчиков рассолом, горничная по её указке за ним уже сбегала, подала мужу. И стоит, смотрит, как он пьёт: жадно, ненасытно. Умилилась. Словно детку покормила или котику дворовому ложку сметаны выдала. Заботницей приятно быть.
Иван Дмитриевич снова на пышно взбитые подушки упал, лежит, ждёт, когда полегчает.
– К вечеру, к вечеру, ― с некоторой ноткой язвительности, ответила на немой его вопрос Любовь Гавриловна и покрутилась перед трюмо, расправляя вокруг талии складки, ― пойду велю тебе чаю заварить, с лимоном, мятой и шиповником, как ты любишь, ― не стала она больше вредничать.
– Да скажи, чтоб покрепче заварили. А то что-то невмоготу мне. Тяжко. Затылок от подушки не оторвать. Будто вчера не водку пил, а свинец расплавленный.
– Ах горе-то какое, может, докторов созвать? Из столицы вызвать самых лучших. Совет пусть соберут…, ― снова съехидничала она.
– Иди уж, ― махнул Иван рукой, ― всё тебе смешки да вредности.
– Уже ушла, ― снисходительно улыбнулась Любовь Гавриловна и тихо притворила дверь.
Распорядившись насчёт чая, вызвала для отчёта экономку, хотя о делах думать совсем не хотелось ― не выспалась. Застолье, конечно, хорошо, но так хлопотно…
Хозяйством заведовала Мария Васильевна, тётушка её подруги, из-за неудачного брака (мужа убили в трактирной потасовке) оставшаяся без средств и жилья, домишко быстро за долги забрали. Васильевна улыбалась редко, с горничными и кухарками была сурова, порой даже излишне, но дом содержала в таком порядке, что её не раз в шутку обещал сманить Григорий, которому с экономками не везло. Зато с женой у Гриши всё сложилось. До сих пор друг на друга не наглядятся. Раечка на купчиху совсем не похожа. Маленькая, с тонкой талией и крохотными ручками-ножками, словно девочка. И образованная: на скрипке играть обучена, три языка знает, книжки какие-то читает. Но нрава крутёжного. То уроки рисования берёт ― потом всем свои акварельки дарит; то уговорила мужа имение загородное купить, чтобы с парком и прудом, как у помещиков; а сейчас вот актёрством увлеклась, домашние спектакли ставит, и сама в них играет. Неугомонная. Хотя ребёнок только один ― Никки, это если на английский манер звать, а так он Николай, Коленька. Раечка говорит, что здоровье не позволяет. Носиться как оглашенной позволяет, а дитя ещё одного родить ― нет. Чудно!
Сама же Любовь Гавриловна останавливаться не собиралась ― сколько Бог деток даст, столько и будет. У неё организм, спасибо опять же Создателю, крепкий, надёжный. Нигде не колет, не стреляет, не чешется.
Больше всего ей нравилось то нежное время, когда плод только начинал расти и особых неприятностей не доставлял, то есть примерно месяцев до шести. Она молодела на глазах, наливалась жизненными соками, словно девица на выданье, игривость такую чувствовала, что даже перед мужем неловко. А вот последние месяцы перед родами старалась тихо перетерпеть ― слишком много неудобств телесных и мучительств всяких, даже шпильку с пола не подобрать, не то что кокетничать. Деток своих она, конечно, любила, но особо их воспитанием не утруждалась ― на то няньки есть, чтобы голубить и жалеть, а для обучения наукам ― учителя с гувернёрами, сама же, занятая управлением большого семейного хозяйства, виделась с детьми недолго и чаще для надзора за их поведением.
В ожидании экономки Любовь Гавриловна в кресле устроилась, ладонь на живот положила: дождалась лёгкого движения, словно рыбка проплыла, и улыбнулась ― будет Ивану радость, по всем приметам ― мальчик. В этот раз торопиться с известием не стала, выждала положенное время, чтоб сомнений не осталось, а то в прошлом году с календарём напутала, обнадёжила муженька, да мечты пустыми придумками обернулись. Ещё вчера хотела сообщить, да минутки подходящей не нашлось, а сегодня мужу неможется, не до известий. Вот если к вечеру полегчает, тогда и ему даст послушать, как дитё ножкой бьёт, толкается.
Экономка в дверь постучала, прервав её мечтания. Собралась Любовь Гавриловна, мысли лёгкие из головы выкинула, строгости на себя напустила, а когда отчёт Марьи Васильевны выслушала, новыми распоряжениями её озадачила, вдруг вспомнила о гувернантке, что привезла Геничка из Петербурга. Вот тебе на! В суете-заботах совсем забыла её для знакомства вызвать. Видеть-то, конечно, видела, а вот поговорить минуты свободной не нашлось. Негоже!
– Васильевна, ― сказала она, ― попроси ко мне эту, как звать-то сразу и не выговоришь, Виль-ге…
– Мину, ― подсказала экономка, уже успевшая сократить труднопроизносимое имя до вполне доступного варианта, – Мину Осиповну.
– Пусть будет Мина Осиповна, ― не стала спорить Любовь Гавриловна, ― да вели горничной чаю нам подать и ватрушек. Погляжу, что за особа к нам пожаловала. Хоть и рекомендации ей Пал Игнатич дал отменные, а всё ж надо приглядеться повнимательней, кому дитя собираемся доверить. Мне вообще хотелось, чтоб это француженка была, у них и манеры, и вкус… Но дядечку-то надо уважить ― уж очень за неё просил, вроде она какая-то дальняя родственница жены его.
– Уважить, конечно, надо, ― поддакнула экономка, давно привыкшая, что хозяйка с ней длинные беседы ведёт, ― а француженку чего? можно будет и потом выписать, когда Таша чуть подрастёт.
– И то верно, пусть пока немочка будет. Ну ладно, давай, зови. И, будь добра, разберись наконец с новой горничной, эта дурёха мне опять мыло марсельское подсунула, ведь сказано, чтоб мятой было надушено, а такое только казанское бывает.
Гувернантка, одетая в плотное, мышиного цвета платье с узким лифом, застёгнутым до самого горла, тихо вошла в библиотеку, которую хозяйка приспособила под свой кабинет, и остановилась возле дверей в нерешительности.
– Проходите, садитесь, ― указала на стул Любовь Гавриловна, с интересом всматриваясь в её лицо, которое показалось совсем невыразительным, бледным и немного робким, но складочка на переносице и плотно сомкнутые губы всё-таки указали на некоторую твёрдость характера.
– Вильгельмина Осиповна Гречнёва, ― представилась гувернантка и положила на столешницу из палисандра свои бумаги, поверх которых лежало письмо от дяди.
– Документы посмотрю позже, ― Любовь Гавриловна небрежно сунула их в ящик бюро, ― а вот послание от любезного Пал Игнатича прочту сразу. Да вы садитесь, садитесь, пейте чай, у нас тут всё по-простому, по-домашнему. Мне сказали, что вас можно Миной называть?
– Как вам будет угодно.
Несколько минут Любовь Гавриловна молча разбирала дядюшкин почерк, затем сунула письмо в тот же ящик и, немного подумав, его на ключ закрыла. Предосторожность отнюдь не лишняя ― потому как второй год гостит у них её прабабка Антонида, старушка непоседливая, любопытная. Ей ничего не стоит перехватить чужую переписку, а потом пересказать секреты прилюдно, а то и вовсе наплести небылиц, в голове старой столько глупостей намешано. Домашние, зная её слабость, уже не раз подсовывали ей старые письма и жутко веселились, когда она, удивляясь, недоверчиво покачивала головой:
– Марья-то опять родила, и снова Васенькой назвали.
Как многие пожилые люди, что остались в стороне от главных событий, она, почти не выходившая из дома, остро нуждалась в общении, разговорах, хоть каких-то эмоциях. Любовь Гавриловна даже распорядилась к ней компаньонку приставить, но Антонида Макаровна быстро её извела, замучив фантазиями, а потом, не встретив должного отклика, и придирками. В последнее время стали замечать, что бабуля порой своей комнаты найти не может, и засыпает, где придётся, то на стуле за буфетом, то под лестницей на оттоманке, а то и вовсе в чужой постели, если доберётся туда раньше её хозяина.
«Надо не забыть гувернантку об том предупредить», ― подумала Любовь Дмитриевна и перешла непосредственно к расспросам. Но как ни старалась, разговорить девицу не смогла. Та отвечала на вопросы коротко, без подробностей, только из какой семьи, где училась, у кого работала, какими знаниями владеет. Пожелания по воспитанию девочки выслушала молча, не высказав никаких возражений и не обозначив своего мнения.
Вежливая, словно в панцирь ледяной одета.
– Хорошо, Мина, ступайте, ― вздохнула Любовь Гавриловна, расставаясь с иллюзиями ― в наперсницы такую не возьмёшь, скука одна, и добавила, ― Ташу нянька для знакомства приведёт после обеда. Но заниматься сегодня не надо ― с понедельника начнёте. Пока присматривайтесь. Да, и пусть дитю Варвара Ивановна подарки покажет, вчера не до того было ― гости, шум, суета. В игрушки попроще пусть играет, сколько захочет, а куклу ту, что фарфоровая, в руки особо не давать. Не дай бог разобьёт, сама же и реветь будет. Посмотрит и сразу в шкаф, нянька покажет, в какой. И непременно, на ключ, непременно. Всё. Можете пока идти.
Проводив гувернантку взглядом, Любовь Гавриловна лишь пожала плечами ― дядюшка назвал свою протеже безупречной, а на самом деле она нудная и унылая. Ни посплетничать, ни модные журналы обсудить…
***
Сложив ладони словно для молитвы и чуть касаясь кончиками пальцев подбородка, Таша минут десять зачаровано стояла перед куклой, усаженной гувернанткой в кресло, боясь дотронуться и нарушить всю эту невероятную красоту.
Наконец решилась: коснулась тёмных её волос, что были уложены в аккуратные букольки, каждая из которых закреплена шпилькой, украшенной бусиной. Благодаря фарфоровой бледности кожи и карим широко распахнутым глазам в обрамлении длинных ресниц кукла казалась живой, а пухлые щёчки с ямочками и аккуратные бровки дугой лишь усиливали это впечатление. Чуть осмелев, Таша расправила складки её платья, сшитого из тончайшего гипюра фисташкового цвета, под кружевным полотном которого обнаружился чехол в тон, под ним ― панталоны с вышивкой. Попробовала расстегнуть блестящие пуговицы на перепонке, что удерживала канареечно-жёлтые кожаные туфельки на полных ножках, ― получилось, потом обратно застегнула. Таша даже рассмеялась от удовольствия. Затем заглянула в полуоткрытую сумку, перекинутую через плечо маленькой модницы, и обрадовалась, обнаружив там миниатюрное зеркальце в блестящей оправе и расчёску, а также кошелёк из бисера, в котором позвякивали похожие на настоящие серебряные монетки.
Занятая разглядыванием милых подробностей, Таша не сразу заметила нечто странное в кукольном взгляде. А когда увидела, что один её глаз хоть и казался обыкновенным (тёмный зрачок и радужка ровного шоколадного цвета), но слева от зеницы в нём посверкивали серебристые искорки наподобие солнечных зайчиков; а второй глаз, если повернуть, скажем, куклу к окну, отчего-то менял оттенки, будто со светом в прятки играл, Таша даже ахнула от удивления, ей померещилось, что кукла внимательно следит за ней. Чтобы проверить ― так ли это, девочка отбежала к двери.
Ну точно, наблюдает!
А вот если сюда?
Она кинулась к этажерке, что стояла возле окна, и радостно захлопала в ладоши, переливчатые задоринки и здесь нашли её.
– Нянюшка, нянюшка, она на меня смотрит, она ― живая! ― закричала Таша, совершенно забыв, что та давно ушла, оставив её с новой воспитательницей и сказав, что с сегодняшнего дня заниматься с ней будет вот эта Мина Осиповна, а её, нянькина, забота ― теперь только спать уложить да вовремя утром поднять.
Гувернантка понимающе улыбнулась:
– Таша, Варвары Ивановны здесь нет, ― и добавила снисходительно, ― позвольте вам заметить, что кукла живой быть не может, это же просто игрушка, и смотреть как человек, она тоже не умеет. Вы уже не малышка, должны это понимать.
Девочка уступать не собиралась:
– А моя ― умеет!
– Хорошо, оставим пока этот разговор, ― не стала спорить Мина и сменила тему, ― думаю, что вы уже достаточно поиграли, поэтому сейчас пойдём на прогулку, ― с этими словами она встала, чтобы отнести куклу в гостиную, однако Таша, раскинув руки, загородила кресло и с вызовом, глядя прямо в глаза, сообщила:
– Нет! Не дам. И гулять не пойду!
– Но почему же, Ташенька? ― удивилась Мина, ей говорили, что девочка не сильно капризная, а тут на тебе, никакого послушания, ― погуляем, потом обед…, ― продолжила она в некотором замешательстве, ― всё должно быть по режиму.
– Не нужно мне никакого режима, я играть буду.
– Мне жаль вас огорчать, но, увы, придётся подчиниться правилам, ― решив проявить твёрдость, гувернантка отстранила девочку и, осторожно взяв куклу, понесла в гостиную, чтобы запереть в шкафу. Как велела Любовь Гавриловна.
С Ташей приключилась истерика.
Она, заливаясь слезами, бежала за Миной Осиповной, ухватив её за подол, с воплями требуя вернуть понравившуюся игрушку. Нечаянно зацепилась пуговкой за бахрому скатерти, стащив её со стола, а вместе с ней и большую вазу с георгинами, забрызгав всё вокруг водой и засыпав паркет осколками.
Первой на её крики примчалась, охая и держась за сердце, нянька, за ней кубарем скатился с лестницы Митя с удивлённо вздёрнутыми бровями, из кабинета вышла недовольно-сонная Любовь Гавриловна, столпилась в дверях прислуга.
Такого они ещё не видали.
С растерянным лицом Мина пыталась отцепить Ташины руки от своего платья, но та держалась крепко, и кричала так словно конец света настал. Нянька сгребла девочку в охапку и оттащила в сторону, дав тем самым возможность гувернантке открыть шкаф и запереть в нём игрушку.
– Что происходит?! – Любовь Гавриловна с негодованием посмотрела на всклокоченную дочь в мокром платье, та чуть притихла, давясь слезами и всхлипывая, ― Это что ещё за новости?! ― спросила она сурово, но разбираться в деталях не стала, ― в любом случае ты наказана, такое поведение недопустимо. Марш в свою комнату и никаких игрушек, в углу будешь стоять до самого вечера. А вы, ― кивнула в сторону гувернантки и няни, ― будьте добры, обе зайдите ко мне, когда дитя успокоите.
Через некоторое время всё ещё вздрагивающая от затухающих рыданий Таша была умыта, переодета в чистое платье и поставлена в угол. Поручив горничной присмотреть за девочкой, озадаченные воспитатели спустились вниз.
Варвара Ивановна особо хозяйских разборок не боялась: Дареев давным-давно сказал, что жить она будет в его доме столько, сколько сама пожелает, причём на полном обеспечении. Ну, пошумит Любовь Гавриловна, она всегда быстра на расправу, так это ж ненадолго ― день, два, она долго не сердится. Однако всё одно неприятно, что Таша вон чего учудила, на весь дом наскандалила. Хорошо, спальня родительская в дальнем крыле находится, а то и отца своими криками подняла бы, что совсем никуда не годится.