Татьяна Полякова
Детектив на пороге весны
Теперь ей казалось, что привидение со старого портрета – в немецких погонах и фуражке с высокой тульей – сейчас приблизится неслышно, столкнет ее вниз, аккуратно закроет тяжелую крышку, а сверху поставит тяжелый буфет, и больше никто и никогда не найдет Анфису Коржикову и бывшего мента Юру Латышева!
Юра вдруг пошел по проходу между банками, пригибаясь и не торопясь, и ей стало совсем… неуютно.
– Юра, вы куда?!
– Там что-то… есть. Я взгляну.
– Юра, не уходите, я боюсь!
Он задрал голову и посмотрел вверх.
– Ничего страшного. Я здесь.
– Нет, не уходите!
– Анфиса.
– Я тут одна не останусь!
Он помолчал, нагнулся и стал рассматривать полки.
– Тут кругом воск. Белый, как у него на руке. Он был здесь в ту ночь, когда его убили. Я должен проверить.
– Юра, я с вами!
Тут она сообразила, что ведет себя в полном соответствии с правдой жизни, регулярно демонстрирующейся в американском кино, именно ей, как главной героине, он и должен поддать под зад в финальных кадрах. Все это она осознала, но тем не менее проскулила тихонько:
– Юра…
Он вдруг повернулся, сделал шаг назад, задрал голову и оказался с ней нос к носу.
– Анфиса, если хотите, я могу проводить вас домой.
– За… зачем?
Его нос возле ее собственного Анфису нервировал.
– Вы боитесь. Вы боитесь или не боитесь?
– Боюсь.
– Я провожу вас домой.
– А потом что?
Он шумно вздохнул.
– Вы будете пить чай с бабушкой и Клавдией Фемистоклюсовной.
– А вы?
– А я вернусь сюда.
– Господи, вот я и спрашиваю – зачем?!
Ничего она не спрашивала, просто тянула время, и они оба это понимали. Вариантов было два: или она отправляется домой на самом деле, или ей придется спускаться за ним в подвал и там, среди банок с огурцами и бутылей с самогонкой, искать нечто, трудно вообразимое.
А подвал – она еще немного подъехала на животе к краю и вытянула шею, – подвал довольно длинный и, кажется, сужающийся.
– Дайте мне руку. Я так не слезу.
– Вы… уверены?
Анфиса засопела и стала потихоньку съезжать в дыру под полом.
– С той стороны лестница. Можно по ступенькам.
– Я упаду. Ненавижу лестницы.
Анфиса сунула руку ему в ладонь, оттолкнулась и спрыгнула вниз. Юра поймал ее и осторожно опустил на пол.
И что?
И ничего?
Позвольте, а как же романтическое чувство, которое, по идее, должно было охватить обоих от неожиданной, особенной близости – да еще под покровом ночи, да еще в чужом подвале, да еще, так сказать, перед лицом неизвестной опасности?! А все эти запахи и звуки, а обостренное восприятие, а то, что «никто и никогда раньше ничего подобного не чувствовал»?! А случайное, мимолетное объятие среди соленых огурцов и маринованных грибов?! Даже нет, не объятие, а случайное прикосновение, дрожание волос, блеск глаз?! Все, столь любимое романистами во все времена?!
Ничего. Ничего!
Юра Латышев, озабоченный, видимо, вовсе не дрожанием волос и блеском глаз, а соседским подполом, аккуратно поставил ее на свободное место и спросил негромко:
– А где фотография? Та, со стены?
– Там осталась.
– Надо взять, – велел он самому себе, потянулся, пошарил, достал портрет и опять сунул его себе в штаны. – Видите? Вон там?..
– Что?
– Как будто дверь. Видите?
Анфиса выглянула из-за его плеча. В кирпичной стене на самом деле была дверь.
– Господи, – пробормотала она, – только этого нам не хватало!
– Хорошо бы узнать, что здесь было раньше, – опять себе под нос проговорил Юра. – Странно. Дом не слишком старый, а такое впечатление, что…
– Что?
– Что подпол старый. И фундамент тоже. Видите, какие кирпичи? При советской власти таких уже не делали.
Анфиса посмотрела. Кирпичи как кирпичи.
Юра осторожно протиснулся вперед, остановился и нагнулся, чуть было не поддав ей джинсовой задницей.
– Вот его свеча, – сказал он, рассматривая что-то на полу. – А вот чем его… усыпили.
И двумя пальцами он поднял с пола прямоугольный кусок толстой тряпки. Анфиса схватила его за плечо.
– Что это такое?
Юра издалека потянул носом и слегка отодвинул вытянутую руку, в которой была тряпка.
– Не надо ее нюхать. Нанюхаетесь, голова будет болеть.
– А что? Что это такое?
– Хлороформ, надежное проверенное средство. Как раз времен Первой мировой войны, по которой вы так скучали.
– Я не скучала по Первой мировой войне! Это вы сказали, что портрет времен Первой мировой, а я, наоборот…
– Чш-ш-ш…
– Что вы шипите? Не шипите на меня!
Он аккуратно свернул тряпку, но запихивать в штаны почему-то не стал, видимо, потому, что там уже был портрет, ошибочно принятый им за фотографию времен Первой мировой войны.
Тут Анфиса вдруг сообразила, что говорит он… всерьез. В смысле, про хлороформ.
– Юра, откуда здесь тряпка с хлороформом?!
– Я вам потом все объясню.
– Нет, сейчас!
– Нет, потом. Тише!..
Они замерли и прислушались.
Половицы скрипнули, как будто по ним кто-то шел, крадучись, осторожно. Анфиса похолодела.
Они никогда не знала, что можно так осязаемо… похолодеть: руки моментально стали ледяными и влажными, и шее стало холодно, словно ледяная сырость стен вдруг добралась до нее.
Юра погасил фонарь. Темнота обрушилась на них бесшумной холодной лавиной.
Ни шороха, ни звука. Только дыхание, горячее, человеческое.
Почудилось?.. Почудилось?!..
Она стояли так довольно долго, или Анфисе только показалось?
Потом он пошевелился рядом и прошептал ей в самое ухо:
– Стойте и не дергайтесь.
– Что?!
И опять американские героини из американских фильмов вспомнились ей некстати. Именно они в момент, когда нужно молчать, непременно начинали приставать с расспросами, детальными, сложными, к примеру, о том, кем была его бывшая жена и при каких обстоятельствах его папочка покинул семью.
Вспомнивши героиню, она замолчала и только сопела, когда он протискивался мимо нее.
Фонарь не горел.
Открытый в полу квадрат теперь казался очень светлым, как будто там, наверху, горел свет, отражался от банок с огурцами, блестел холодным сальным блеском.
Юра Латышев протиснулся мимо, нашарил ногой лестничку и полез наверх.
Куда?! Зачем?!
«Он хочет бросить меня одну. Он собирается меня замуровать. Он и есть преступник. Решил избавиться от меня, оставив здесь, а бабушке скажет, что…»
Что-то приглушенно стукнуло, Юра понадежнее укрепился на лестнице, придерживая руками тяжеленную крышку.
Анфиса подумала, что так, должно быть, закрывается гроб.
Старое дерево скрипнуло в пазах, и крышка легла на свое место.
Лунный свет – последняя надежда! – исчез, отрезанный от них деревянной стеной.
Все.
Мы погребены под землей, торжественно подумала Анфиса. Конец истории.
В финальных кадрах не будет не только поцелуя, но и пинка под зад. Только закрывающаяся крышка гроба.
– Вы здесь?
Она кивнула сосредоточенно, словно он мог ее видеть.
– Анфиса?
– Зачем вы это сделали?
– На всякий случай. Никто не должен вернуться, но на всякий случай.
– Он все равно увидит, что половики подняты!
– Не сразу, – прошептал Юра. – Не сразу. А потом черт знает, насколько он наблюдательный. Может, и вовсе ничего не заметит.
– Почему «он»? Может, «она»?
Юра зажег фонарь, и Анфиса рукавом прикрыла глаза, по которым полоснул свет.
– Он. Она не вытащила бы отсюда соседа. Он был мужчина… увесистый. Пошли.
– Юра, я ничего не понимаю.
– Видите дверь?
– Ну вижу.
Дверь была прочно сколоченная, как латами, перетянутая ржавыми железными скобами.
– Надо посмотреть, что за ней.
– Может… не надо?
– Поздно, – вдруг сказал он. – Я уже не могу отправить вас домой. Так что пойдем.
Он опять протиснулся мимо нее. Луч света плясал у него в руке. Пригибаясь, он подошел к двери и подергал ее.
Анфиса почему-то была уверена, что дверь ни за что не откроется, что это какой-то обман вроде очага, нарисованного на холсте в каморке у папы Карло, и чуть не умерла на месте, когда дверь вдруг легко открылась, даже не скрипнув.
– Стойте здесь.
– Я… не могу.
– Я только взгляну, что там.
Он шагнул в темноту, и свет фонаря сразу пропал, как отрезанный.
«Никогда-никогда больше я не стану играть ни в какие детективные игры. Пусть играет тот, кто не знает, как это страшно. А я не буду. Я-то уже знаю! Я боюсь так, что с каждой секундой мне становится все труднее дышать. Воздух тоже боится, прячется, и его остается все меньше и меньше. Меньше и меньше…»
– Анфиса, идите сюда!
Его голос прозвучал глухо, как из бочки.
– Анфиса!
Она рванулась вперед, кажется, задела что-то, потому что жалобно и испуганно зазвенело стекло.
– Здесь подземный ход!
– Что?!
Она выскочила в круг света и замерла.
Это оказался настоящий подземный ход – как в кино про старый замок. У него были… своды, обложенные влажным камнем, и в нем можно было стоять.
– Господи боже мой, где мы?!
– Пошли.
– Куда?!
– Вперед. Нужно выяснить, куда он выходит. Я догадываюсь, конечно, но все равно надо проверить.
– Юра, может, в милицию позвонить?
– Держитесь за меня. Он не должен быть слишком длинный.
– Почему?
– Это же не одесские катакомбы! – ответил он непонятно, и они стали потихоньку продвигаться вперед.
«Я хочу домой, – твердила про себя храбрая Анфиса Коржикова. – Под одеяло. Спать. Я хочу домой спать. И чтобы Юра спустил собаку Грега, и чтобы она патрулировала территорию. Я не хочу никакой подземный ход!
А что, если здесь… скелет? Разбросанные кости, череп, откатившийся в сторону?! Что, если здесь убивали и мучили людей?! Что, если здесь обосновались сатанисты, и сейчас мы выйдем в огромный и мрачный зал, где уже горит жертвенный костер, поджидая нас? И из-за стены сейчас появится человек в одежде средневекового монаха, и шагнет, и загородит нам проход?! Что, если именно здесь и обитает наше семейное привидение, студент-утопленник?!
Матерь божья, помоги мне!
Я боюсь так, как никогда и ничего не боялась, и теперь я точно знаю, что нельзя играть с огнем, что это грех, грех, права Клава!.. Нельзя от нечего делать ввязываться в такие сложные и темные дела, нельзя, нельзя!..
Я больше не буду, никогда не буду, Пресвятая Дева Мария. Кого там поминала бабушка? Блаженного Панкратия?! Панкратий, дорогой, послушай меня, я все поняла и больше не буду. Ну, ты не наказываешь детей за то, что они дети, просто заигравшиеся дети, и меня помилуй, пожалуйста!.. Я правда больше не буду!»
– Что вы там шепчете?
– Я не шепчу. Я боюсь.
– Мы сейчас выберемся. Не бойтесь.
– Мы не выберемся! – пискнула Анфиса. – Слышите, вы!..
Подземелье закончилось внезапно. Перед ними выросла глухая стена, по которой шарил луч Юриного фонаря.
Анфиса споткнулась и чуть не упала. Юра посветил. Под ногами у них валялись куски трухлявого дерева и какие-то железки. Истлевшие доски были прислонены к стене в полном беспорядке.
– Здесь должен быть выход, – сам себе сказал Юра. – Держите.
Она взяла у него фонарь, и он стал проворно разбирать доски, отбрасывать их к правой стене.
Он оказался прав. Под досками обнаружился полукруглый лаз, прикрытый вполне современной фанеркой. Эта фанерка была надеждой, приветом из мира живых – здесь были люди, живые люди, и они не умерли, а даже прикрыли лаз фанеркой!
Юра аккуратно переставил фанерку и полез в отверстие.
– Посветите мне!
Анфиса послушно светила.
– Дайте руку!
Анфиса переложила фонарь и протянула руку.
Он сильно дернул ее, и Анфиса выскочила в какой-то следующий подвал, темный и вонючий. Пахло плесенью и гнилыми досками.
– Где мы?!
Он ничего не ответил, взял фонарь и посветил по сторонам.
Какие-то пустые полки, куча тряпья на полу – Анфиса вздрогнула и спряталась за него, – кипы старых журналов, сложенные корешками наружу. В стене были сделаны ступеньки, и Юра уверенно, как к себе домой, полез по ним вверх.
– Не отставайте, Анфиса.
– Где мы?!
Он поднялся на две ступеньки, уперся руками в потолок и как будто откинул его в сторону. Еще одна крышка!
– Вылезайте, Анфиса! Ну! Последнее усилие!
Следом за ним она выбралась в тесное помещение, заставленное бочками, досками, заваленное перевязанными бечевкой старыми газетами. В углу были кучей составлены какие-то лыжи, а под низким потолком громоздились санки с оторванной спинкой.
Все это было… до странности знакомым. Словно уже виденным однажды и давно позабытым.
Пошарив рукой, он толкнул дверь, что-то зазвенело, упало и покатилось, и они оказались на улице, где было светло и радостно от луны, где воздуха – сколько угодно, где не пахло плесенью и мышами, и над головой не было сводчатого потолка.
– Юра!
– Мы на нашем участке, – быстро сказал он. – Это старый погреб. Мы никогда им не пользуемся. Что это вы? Не узнаете?
Анфиса смотрела на него во все глаза.
– Старый погреб?! Наш участок?!
– Вон там дом, – он показал рукой на веселые огни за деревьями. – Вон беседка. Узнали?
Она молчала. Он вздохнул.
– Ну что? Покурим?
Шел дождь, и на улице было серо и как-то сумрачно, хотя довольно рано. В такие дни, как писал когда-то очень любимый Алексей Толстой, «особенно не хочется жить».
Вот Анфисе и не хотелось – следом за героями «Хождения по мукам». Настроение такое нагрянуло и придавило. Чувство юмора и даже некоего ухарства, свойственное ей, а также неловкость перед бабушкой, которая отродясь не поддавалась унынию, не позволяло Анфисе признаться себе в том, что жить ей действительно не хочется.
Она позвонила на работу Илье Решетникову – господи, она еще и о нем думает! – и сказала жеманной секретарше, что задержится.
Секретарша, будь она неладна, пролепетала, что все передаст.
– Это Анфиса Коржикова. Точно передадите? – настойчиво переспросила Анфиса.
– Да-да! Ну конечно, конечно, я все передам, как же иначе! Я всегда и все докладываю! А кто это?
– Анфиса Коржикова, – произнесла Анфиса почти по слогам.
– Алиса Мурзикова, – повторила секретарша, – я все записала и передам.
– Понятно. Спасибо.
Дождь все шел, стекал по лобовому стеклу, «дворники» мерно постукивали.
Жить Анфисе хотелось все меньше.
Она набрала номер Ильи, но безрезультатно, телефон не отвечал, а на секретаршу надежды не было никакой – Алиса Мурзикова, и точка! И ничего тут не поделаешь, и ничего не изменишь.
Откуда они их берут, этих самых секретарш?! Где таких выращивают? В специальных питомниках, что ли?
От стука «дворников» заломило висок, и Анфиса их выключила. Сразу стало как-то очень тихо, словно и не ревела рядом оживленная московская улица.
Анфиса еще раз набрала номер и еще раз выслушала печальную повесть о том, что «аппарат абонента выключен или находится вне зоны действия сети».
Жить с каждой секундой хотелось все меньше.
Следовало быстро принять меры, и Анфиса точно знала, какие именно.
Решительной рукой она повернула ключ зажигания. Мотор радостно заурчал, и проклятые «дворники», которые нынче сводили ее с ума, болтнулись по стеклу.
У-ух, как Анфиса сегодня ненавидела эти «дворники»!
Она медленно тронулась с места и поехала потихоньку, высматривая, как зоркий сокол, подходящую «точку».
Из-за дождя машины не ехали, а ревели, стонали и ныли, фырчали моторами, как будто стадо слонов мотало мокрыми ушами. Кое-как Анфиса втиснулась в дырку между машинами, посмотрела в боковые зеркала – не слишком ли торчит зад, – он торчал очень даже «слишком», но она решила не обращать на это внимания. Ну что поделать, раз день так не задался!
Кое-как вывернувшись, она встала коленками на свое сиденье и достала с панели у заднего стекла зонтик. Тащить его было очень неудобно, мешал подголовник, но Анфиса пыхтела и тянулась и вытащила в конце концов!
Она приоткрыла дверь, просунула в щель руку с зонтиком и распахнула его. Он, разумеется, застрял – щель была мала, и она еще выворачивала зонт, чтобы совсем не намокнуть. Потом, извиваясь, вылезла сама и получила еще одну порцию допинга.
Два молодца на тротуаре, по виду какие-то недокормленные студенты, радостно скалились прямо в ее чудный английский зонтик, и похрюкивали, и махали ей руками в замызганных рукавах одинаковых джинсовых курток, и предлагали повторить «на бис».
Видимо, наблюдали, как она мужественно лезла за зонтом на панель у заднего стекла.
Глупо было изображать из себя гордую птицу чайку Нину Заречную, но Анфиса изобразила – вскинула сумочку на плечо, нажала кнопочку на брелочке, задрала подбородок и гордо прошествовала мимо студентов.
Шествие ознаменовалось попаданием в гигантскую лужу – ноги моментально и фатально промокли, в сапожках захлюпало, а недоумки все ржали, и ей казалось, что все вокруг понимают, что они ржут над ней.
Анфиса перебежала дорогу в «неположенном месте», прямо под носом у толстого лимузина, и его толстый водитель укоризненно и необидно погрозил ей пальцем.
Она добралась до кафе на той стороне, потянула тяжелую дверь и сразу очутилась в сухом и ровном тепле.
Пахло кофе, хорошей выпечкой и еще чем-то вкусным.
Это было хорошее кафе, одно из ее любимых, новых, которых в последнее время открылось в Москве множество. И хорошее место было свободно – у самого окна, под замысловатой и стильной лампой, сейчас погашенной. Музыка была тихой, и огромный омут плазменного телевизора черен и пуст – ненавистное «Fashion TV», проклятие всех московских ресторанов, видимо, было на профилактике.
Анфиса заказала полноценный завтрак, а не какую-то там булочку с отрубями и тертую морковь.
Она заказала яичницу, апельсиновый сок, круассан, кусок орехового торта, малину и большую чашку кофе.
Испытанный рецепт спасения – сытный завтрак, много кофе и вкуснейший десерт.
Принесли яичницу, огромную, как поднос, посыпанную зеленью, сдобренную беконом и ветчиной, и Анфиса накинулась на нее, словно никогда в жизни не ела яичницы.
Когда закончилась малина и был выпит последний глоток кофе, дождь кончился тоже, на небе откуда-то взялось солнце, и машины поехали быстрее, и жить захотелось, и стало наплевать на «Хождение по мукам»!
Анфиса сунула английский зонт в сумку и отправилась жить дальше.
Жить дальше означало, что она должна тащиться в офис к Илье Решетникову и затевать там «независимое расследование», и это после того, как она поклялась этой ночью в подвале больше ничего такого не делать и даже призвала в свидетели святого Панкратия!
Впрочем, накануне они договорились, что поедут вдвоем с Натальей, но утром Анфиса позвонила подруге и все перерешила – она не могла, ну не могла прийти в аптеку после ночных приключений и делать там вид, что ничего не происходит! Наталья мигом бы ее раскусила, и заведующая раскусила бы, а радовать Лидочку своими переживаниями и испорченными нервами ей не хотелось. Обойдется. У нее, у Лидочки, и так все хорошо.
Поэтому, пообещав Наталье, что вечером обязательно ей позвонит, Анфиса отправилась в кофейню страдать и спасать себя куском орехового торта.
Бабушка чуть не умерла, узнав о том, что внучка ночью ползала по подземному ходу.
Впрочем, кажется, она только прикидывалась умирающей, на самом деле приключение ее отчасти восхищало. А вот Клавдия непосредственно после рассказа слегла с тряпкой на голове и только время от времени подавала сигналы голосом, и все о том, какую змею они пригрели на груди, точнее, зме́я, и как этот змей отплатил им за все, что они для него сделали, чуть не уморив «девочку».
Змей покаянно курил, морщился и косился в сторону Клавдии, лежавшей на диване, как косилась всегда московская сторожевая Грег, когда съедала на кухне несанкционированную миску котлет.
В ходе следствия выяснилось, между прочим, что на месте нынешнего соседского дома когда-то был барский флигель, еще когда вся усадьба принадлежала бабушкиному прапрадедушке. Флигель после войны сломали, ибо он был осколком «старой жизни», и раскатанные бревна еще долго валялись и гнили в лопухах, а потом дальние дачники потихоньку уволокли их на свои участки. Это происходило как раз в те времена, когда достать ничего было нельзя – ни досок, ни гвоздей, ни бревен. Когда любое частное строительство вызывало у партийного начальства законные подозрения в том, что конкретный дачник со своими бревнами хочет уклониться от строительства коммунизма и бросить все силы на строительство своего частного сортира. Партийное начальство никогда не ошибалось в своих подозрениях, наоборот, оно было настолько прозорливо, что заранее пеклось о возможных частных интересах граждан и гражданок и пресекало их на корню.
Поэтому флигель разобрали, – чтобы в нем никто не поселился, – а про подвал, разумеется, никто и не вспомнил.
На бабушкином участке старый погреб тоже почти не эксплуатировался, потому что лет тридцать назад был возведен «новый», там было посуше, попросторней, и рядом находилось помещение, где держали лопаты, грабли и все прочее. Про старый забыли, он зарос бузиной, жасмином и плесенью, и отец, пока был жив, все хотел его снести, да руки не доходили, а глинобитный сарайчик не слишком и мешал.
Участок был огромный, и даже при наличии ненужного погреба на нем вполне хватало места.
Все это, конечно, замечательно, но никакого света на тайну смерти Петра Мартыновича не проливало.
Фотографию в немецкой форме бабушка рассмотрела сначала через очки, а потом без очков. Затем поднесла ее стенающей Клавдии, которая тоже разглядывала ее сначала так, а потом эдак.
– Не знаю, – сказала бабушка задумчиво, и Клавдия согласно кивнула, как если бы та с точностью выразила ее мысли. – Понятия не имею. Кто это может быть?..
– Даже не это главное, – осторожно заметил Юра, стараясь не приближаться к Клавдиному одру, – главное, откуда она взялась на стене?! Или наш сосед был в душе поклонником «Майн кампф»?! И зачем он ее на стену повесил!?
– Да, – задумчиво подтвердила бабушка, – а ведь лет тридцать назад за хранение такого портрета можно было… политическую статью получить. Выходит, он его зачем-то хранил? Вряд ли она всегда у него на стене висела! Он ведь учительствовал, и школьники к нему ходили, настучали бы обязательно, если бы увидели. Тогда это было модно – стучать. Это сейчас можно хоть императора с императрицей, даже если и китайского!..
– Что китайского, бабушка?
– Ну, китайского императора на стену вешать, и все только обрадуются, что ты такой разносторонний человек, друг китайцев… А тогда…
– И все же он хранил, – громко сказал Юра. – А потом на стенку повесил. Зачем?
– Да если бы вы не были умалишенные такие, – заговорила Клавдия с дивана, – как портрет этот завидели, так и бежали бы оттудова, и в милицию, в милицию!..
– Клавдия Фемистоклюсовна, от нас до милиции бежать далеко!
– А подземный ход? – спросила Анфиса, которую этот самый ход продолжал мучить, никак не отпускал, как будто своды его смыкались у нее над головой. – Насколько я поняла, этот подземный ход был между флигелем и погребом, то есть поблизости от барского дома. Зачем он был нужен? Кому? Кто его копал?
– И-и, матушка, – отмахнулась Марфа Васильевна, – разве же сейчас узнаешь? Может, прадед рыцарские времена очень уважал? Или…
– Скорее всего, не рыцарские времена, – перебил Юра, – а подпольщиков. Простите великодушно, Марфа Васильевна. Ничего не вспоминается такого?.. Никто из семьи революционными идеями не страдал?
Все уставились на него в изумлении, словно он сказал некую непристойность.
– Идеями? – переспросила бабушка иронически.
– Ну да. Вот… совсем недавно писателей на дачах прятали, а они из себя истопников изображали. В семидесятые годы это было, Леонид Ильич Брежнев такие игры с писателями очень уважал! А тогда? Разве не скрывали?
У Анфисы загорелись глаза, и вдруг ей стало весело:
– Слушай, бабушка, а что? Это идея! Может, у нас на участке была подпольная типография?! Может, здесь «Искру» печатали?! И этот приезжал… как его…
– Кто?
– Бауман, вот кто!
Бабушка помолчала, а потом закурила.
– Почему Бауман?
– Ну, не знаю. Он вроде все эту «Искру» перевозил! Ну вот. В подполе был печатный станок, а через подземный ход они уходили, когда наезжал урядник. А?
Воцарилась пауза.
– Во всем этом нет ничего смешного, – отчеканила Марфа Васильевна через некоторое время и рассерженно постучала тонкой сигареткой о край пепельницы. Потом прищурилась и посмотрела на дым. – Решительно ничего, моя дорогая. Все это очень и очень печально. Игры с огнем никогда не кончаются ничем, кроме пожара. Они очень увлеклись, играя с огнем. Не знаю, при чем здесь наши предки, но… но это вполне возможно, – заключила она с печальной твердостью, как бы признавая и свою ответственность за содеянное. – Вы правы, Юра. Прадед, кажется, даже в Петропавловке провел несколько недель, именно за помощь «Народной воле». Отец потом его… поручился за него – или залог внес, что ли! Это они тогда все эту ерунду революционную из Германии привозили, из Дерпта. Все им казалось, что, как только они государя низложат, страна заживет по-другому, весело, радостно!.. Все будут трудиться на собственное благо и во имя высоких целей. Только твой Бауман, – язвительно заметила она, обращаясь к Анфисе, – тогда еще не родился.
– Нет, – вдруг серьезно сказал Юра. – Вы не правы, Марфа Васильевна.
– Он еще спорит! – простонала с дивана Клавдия Фемистоклюсовна.
– Никто не хотел никакого блага. Может, десяток человек из… образованных, а остальные… Для остальных это все была только борьба за власть. Не за идею. Власть привлекательнее всего остального, и ничего нового в этом нет со времен убийства Цезаря. Этих, которые боролись за идею, просто использовали те, которые боролись за власть. А террор и тогда, и сейчас – просто террор. Борьба против своих. Война с мирным населением. Идеалы тут ни при чем, Марфа Васильевна.
– Террор? Кто говорит про террор?
– Я говорю, – тихо сказал Юра. – «Отпусти им, Господи, ибо не ведают, что творят»!
Марфа Васильевна перестала постукивать папироской, Клавдия прекратила стонать и перекладывать на голове тряпку, Анфиса, страсть как любившая «умные разговоры», больше иронически не улыбалась. То ей все было смешно, когда она думала про Баумана, а тут перестало.
– Так, кажется, великая княгиня велела написать на могиле террориста, убившего ее мужа?
Все молчали. Дымилась бабушкина сигарета.
– А надо было на террор отвечать террором, – с силой сказал Юра. – Как Ленин впоследствии! Вот уж кто ничего не боялся, и за душу свою бессмертную не хлопотал! А они все прощали, потому что им так Господь велел!
– Ты споришь с Господом? – почему-то на «ты» спросила его Марфа Васильевна. – Напрасно.
– Я не спорю с Господом! Я спорю с людьми, которые позволили проделать с собой то, чего нельзя было позволять! Почему я должен прощать какому-то подонку смерть своего любимого человека?! Только потому, что Господь призывал прощать?! Но я не могу простить, я не бог! Это он может, потому что он… он знает все лучше нас и очень давно живет, а я не могу! Я готов забыть, но простить – никогда! И самое главное, что я не хочу, – вдруг добавил он свирепо, – не хочу прощать. Я здесь живу, и то, что они когда-то сделали со страной, они сделали и со мной. Я всю жизнь занимался грязной работой, подчищая за мерзавцами, которые на свет родились только потому, что великая княгиня когда-то простила того подонка! Если бы она не простила, мерзавцев было бы меньше, как вы не понимаете?!
Все молчали и смотрели на него, и Клавдия Фемистоклюсовна, сдернув с головы тряпку, приподнялась и села на диване, и у Марфы Васильевны от сигареты отвалился столбик серого пепла и неслышно упал на скатерть. Она даже не заметила.
Анфиса Коржикова подошла к нему, взяла его за запястье и пожала.
– Ничего, – сказала она. – Все нормально, Юра.
Вид у него был довольно дикий.
Бабушка моментально взяла все в свои руки. Велела Клавдии перестать валяться, смахнула пепел в пепельницу, потребовала чай, ватрушку и бутербродов с колбасой. Клавдия захлопотала, Юра посидел-посидел, закурил и расслабился, и разговор от высоких материй перешел к более приземленным.
– А вот у меня есть замечательная история, – поглядывая на Юру с каким-то новым чувством, начала Марфа Васильевна. – И как раз про революционэров, раз уж у нас такой… разговор. Вы толкуете про борьбу за власть, а я вам скажу, что там у них, у большевиков, еще была страшная борьба за мужиков. Да, да, – сказала она, заметив, что Анфиса улыбается, – всем революционэркам хотелось получше устроиться, и они боролись за свое место под солнцем. Ну, Ленин, самый перспективный в смысле власти, к тому времени был уже абонирован, и разженить его с Надеждой не было никакой возможности. Оставалось некоторое количество мужичков помельче, и за них все отчаянно сражались. Был среди них такой приличный немецкий дяденька по фамилии Ренгник. На него в свое время положила глаз Землячка, но он ее отверг, можете себе представить! Он ее отверг и женился на обыкновенной девушке, вовсе не революционэрке, можете себе представить! Она была толстушка, веселая и с чувством юмора. А сам Ренгник был такой трогательной души человек, что из пролетарского кремлевского буфета, когда в стране был голод, этой своей жене приносил кусочек курочки. У него нагрудный карман пиджака всегда был сальный, потому что он курочку клал туда.
Все слушали эту удивительную историю, не перебивая.
– Сталину даже не удалось его расстрелять, – сказала бабушка несколько хвастливо, как будто гордилась революционером Ренгником, – он умер от туберкулеза, была у него такая счастливая возможность. А я дружила с его дочерью Тамаркой, – заключила бабушка. – Вот такие дела.
Клавдия подала чай, все расселись вокруг стола, чувствуя себя чуть-чуть по-другому, не так, как до случившегося нынче вечером разговора, и разошлись спать, уговорившись, кто и чем занимается завтра утром.
Бабушка обещала выяснить, что было в старом доме во время войны и откуда могла взяться фотография. Для этого нужно позвонить Ивану Ивановичу, запудрить ему мозги как следует и убедить его в том, что ее этот вопрос интересует из чистого любопытства. Ну, может, она вступила в общество юных следопытов и теперь идет тропами Великой Отечественной войны!
Клавдия взялась расспросить деревенских знакомых про самого Петра Мартыновича и про его учительскую деятельность, а Юра обещал выяснить что-нибудь про родственников. «По своим каналам», как выразился он.
Таким образом, на сегодняшнее утро Анфису решительно не волновала судьба бритого сэра Квентина по имени Илья Решетников, и ввязываться в новую авантюру ей совсем не хотелось.
Но поздно, поздно!..
Яичница, круассан, торт и малина были съедены, кофе выпит, и ничего не осталось такого, из-за чего можно было бы еще отложить свое «независимое расследование».
– Моя дорогая, – провожая ее утром, сказала бабушка, – боюсь, что ты даже не подозреваешь, в какое отвратительное дело впутываешься! Еще только бандитских разборок тебе не хватает!
Анфиса и представить себе не могла, насколько на этот раз бабушка оказалась права!..
Примерно в полдень Мика сказала себе, что она, пожалуй, близка к истерике.
