Тамара Шаркова
Санатория – Евпатория
«Занятия музыкой»
Многие девочки, и я в том числе, занимались в музыкальной школе. Мы привезли с собой ноты, и нам разрешалось во время тихого часа заниматься в зале, где показывали кино и репетировали номера самодеятельности. Там на сцене стояло пианино «Красный октябрь». Я начала учиться в музыкалке в 6 лет, и теперь была в выпускном классе. Мне нравилось выступать на концертах, особенно в музыкальном училище. Но заниматься каждый день по два часа?! Разучивать этюды Черни в летние каникулы?! И всё же я с удовольствием убегала с тихого часа в клуб. Там нас обычно собиралось человек пять. Веселее всего было, когда приходила Валя из Киева. Разумеется никто из нас ни разу не вынул своих нот из папок. Мы развлекали друг-друга репертуаром из подобранных на слух песен или танцевальной музыки. Ведь именно это категорически запрещалось в музыкальных школах. Лучше всех подбирала на слух Валя. С та-акими разнообразными аккордами! К тому же она отлично пела опереточные арии. И ещё какие-то загадочные песенки на непонятном языке, слегка напоминающем наш школьный английский. Например «Би боба лупа!» Но больше всего мы любили распевать
«Катарина – ха-ха-ха! Ха-ха-ха!» Первое «Ха» – пела Валя, а второе все мы хором. Однажды нас застукал за этим завхоз Игнатич и закричал с порога: «Счас, я вас, бесстыдниц усех позаписую! Шумлять в неположенное врэмя!! Только пианину портять!»
Валя опомнилась первая и закричала: «Девчонки, – в окно! Allegro!” (Быстро, то есть). И мы убежали.
Когда я рассказала Любе о том, как мы провели тихий час, и какие необыкновенные песни знает Валя, она только плечами передёрнула:
« И ничего особенного. У твоей Вали мама в оперетте поёт и за границу ездит».
Любка всегда фыркала, когда я кого-то очень хвалила. Киру и Лину она тоже недолюбливала. Хотела, чтобы я только с ней дружила.
«КУРЗАЛ»
Один раз за смену все отряды возили в «Курзал»: так почему-то в лагере называли городской краеведческий музей. Пришла и наша очередь. По такому случаю нам выдали белые рубашки с воротником, под который мы повязали свои красные галстуки. Для утренней линейки мы завязывали концы галстуков на своих голых шеях.
Автобус опоздал почти на час, и мы появились в музее чуть ли не в обеденный перерыв. Еще минут десять ушло на переговоры вожатых с рассерженным экскурсоводом – полной женщиной с лицом цвета помидора. После этого вся экскурсия проходила трусцой.
Пробегая мимо экспозиции, посвященной истории возникновения Евпатории, экскурсовод бросила нам через плечо фразу о том, что греки называли свой город Керкенетидой.
––Керке… что? – переспросила Мэрка, которая держала наготове блокнот и карандаш.
––Потом! – прошипел вожатый Витя, который вместе с Машей, раскинув руки, загонял своих пионеров в следующую комнату, где рассказывалось о природе Южного побережья Крыма. Экскурсовод, несмотря на солидные возраст и вес, очень энергично бросалась от экспоната к экспонату, тыкая в них длинной указкой. За ней стайкой черно-белых рыбок с алой отметиной метался наш отряд.
Мне не очень нравится рассматривать пыльные чучела несчастных подстреленных птиц, скелеты рыб, мумии пресмыкающихся и их жертв. Я люблю такие экспонаты в живом виде. Потому я тихо удалилась к стенду, где рассказывалось о моллюсках Чёрного моря. И, пока Кира и Лина восхищались прелестями чайки-хохотуньи, полоза и каракурта, успела узнать, что ракушки-веера – это Гребешки черноморские, а «замочки» – моллюски «Нана», то есть «крошки». У маленьких белых ракушек, из которых девочки делали бусы, тоже было имя – «Пуккоа великолепные».
Последняя комната, куда нас повели, была самой большой. И вот там все предметы и макеты лично мне хотелось взять в руки или хотя бы потрогать. Но это, увы, сразу пресекалось взрослыми. Станковый пулемёт, гранаты всех видов, макет пушки-«сорокопятки» и легкого танка, который перевозили корабли вместе с десантниками, морская форма: матросская с гюйсом и бескозыркой и офицерская с кортиками. Отдельно черный матросский бушлат, простреленный фашистской пулей на груди. Десантников в таких бушлатах фрицы называли «чёрной смертью».
Экскурсовод складно рассказывала о Евпаторийском десанте в январе 42 года: о героизме и мужестве моряков, патриотизме народа, отваге партизан и гибели невинных людей. Но это как будто читаешь красные слова на красной бумаге. А вот Евгения Михайловна вспоминала историю Евпаторийского десанта так, как будто каждое ею слово писалось алыми буквами на белом листе. Это было два года назад. Она тогда сказала: «Всё, больше не просите об этом рассказывать. Это вам не приключения Васька Трубачка*. Я за те три январских дня 42 года стала седой».
Когда мы вышли, сердитый шофёр стал кричать, чтобы мы поскорее садились в автобус, потому что его смена уже закончилась. Просто удивительно, но в этот день мы всё делали не вовремя! И всё же мы с Кирой отошли в сторону и стали разглядывать здание музея, которое напоминало маленький восточный дворец с заострённым куполом и причудливыми арками над дверью. Большие окна заканчивались узенькими балкончиками с затейливыми решётками. Дом был одноэтажным, но окна располагались очень высоко. Даже длинноногий Витя, подняв руку, не смог бы достать до их решёток. А на крыше мы разглядели маленькие башенки. Потом мы возвратились ко входу, чтобы разглядеть красивый орнамент на огромной дубовой двери, но Витя и Маша схватили нас за руки и просто-таки потащили в автобус.
«Алое на белом…»
Вечером мы с Кирой и Линой уединились на дальней скамейке. Придумывали, как бы упросить Евгению Михайловну рассказать о десанте всем девочкам. Ведь кроме меня и Веты эту историю никто раньше не слыхал. В общем, получилось у нас. И я потом, как смогла, записала эту историю для своей школы, ко дню Победы. А запомнилось мне больше всего вон что. Был январь, земля уже промерзла, и снег её покрывал, как сван. А кровь раненых не успевала остыть и текла вдоль тротуаров по водостокам. Как дождевая вода… Когда бой закончился, фашисты три дня не разрешали уносить с улиц погибших.
Моряков -десантников было, как учеников в моей школе, а осталось в живых – как один класс. 40 человек ! И ещё, Евгения Михайловна сказала, что немцы расстреляли каждого третьего жителя Евпатории. И я стала представлять, что Лина, например осталась в живых, а нас с Кирой казнили. Потом что Кира спаслась, а мы с Линой – нет. И та-ак мне было за себя обидно! А потом я подумала, что сама могу остаться в живых! И я почувствовала что-то такое, отчего мне не захотелось дальше об этом думать. И до самого ужина я смотрела на Киру и Лину, как будто была перед ними в чём-то виновата. А потом на ужине нам дали по половинке зефира бело-розового. Кира отдала мне розовую, а я ей – белую. И мне стало веселей.
«Врачам не сдаётся наш гордый отряд!»
Погода испортилась утром вторника. Пошел дождь, подул ветер. На море мы, конечно, не пошли. Как, впрочем, в среду и четверг. Говорили, что море ещё неспокойное, а температура воды очень понизилась. В солнечное утро пятницы после завтрака мы построились было в колонну по четыре, чтобы шагать на пляж, но нас опять остановили.
В субботу Витя пришел с мокрыми, не высохшими после купания волосами.
––Ну, как вода? – спросила его Вета, наш председатель совета отряда.
––Отличная! – неосторожно ответил вожатый.
Между тем на море пошли только мальчики из старшего отряда. Не обещали нам похода на пляж и в воскресенье.
Вечером совет отряда принял решение идти на море самостоятельно. Дежурить должна была Мария Николаевна, бледная и вечно сонная воспитательница. Вообще-то она была не вредной, но просто какой-то уж очень вялой. В тихий час закрывалась в воспитательской и сама укладывалась на диване. И не просто лежала, а по настоящему спала. Если не было вожатых, мы вообще не ложились, но старались не шуметь. В эти выходные Маша и Витя были на каком-то слёте пионервожатых, и приходить в отряд не собирались.
Наше предложение приняло большинство девочек. Не согласились Соня, у которой на зарядке подвернулась нога, Лина, Мэра и Галя Ивлева. У Лины мама была в больнице, и её нельзя было волновать. Мэра честно призналась, что боится родителей. А Галя никогда на море не ходила. У неё был порок сердца и волчья пасть. Я потом о ней расскажу. О Гале.
Мы дождались, когда Мария Николаевна улеглась на диван и закрыла дверь, и стали по двое-трое выходить из корпуса и окольными путями добираться до служебной калитки. На улице мы быстро построились в колонну и зашагали по привычной дороге. Вета и Тина-чёрненькая надели пионерские рубашки без галстуков и шли сбоку, как обычно делали вожатые. Они были высокие и казались взрослыми.
На санаторном пляже в это время, как всегда, никого не было. На берегу строй наш сразу же «сломался», и мы, с визгом и криками ордой кинулись к воде. Как мы и ожидали, море было совершенно спокойным, а вода только сразу казалась прохладной. О, какое восхитительное это было купание! И… каким тревожным возвращение на берег!
Мы бы еще долго купались, если бы кто-то не закричал:
––Девочки! Девочки! Смотрите!
И все, кто это услышал, сразу же посмотрели на берег, и почти одновременно раздался свисток физрука. Мы увидели у кромки воды человек десять в белых халатах. Они размахивали руками и звали нас выйти из воды. Пришлось подчиниться.
Одежду нашу собрали в одну большую кучу, и нам нужно было рыться в ней в поисках своих «кореек» и панам. У всех взрослых были красные рассерженные лица. Среди них, кроме физрука, мы увидели двух вожатых из соседних отрядов, Игнатьича, шофёра автобуса, медсестру Зину Васильевну, дежурного врача, двух незнакомых дядек в костюмах с галстуками и громкоголосую воспитательницу мальчишек Варвару. Марии Николаевны среди них не было.
Когда мы оделись, нас выстроили в шеренгу спиной к морю. И Варвара сиплым басом стала говорить много грозных слов, называя нас почему-то дезертирами и призывая в свидетели разнообразных положительных исторических и литературных героев. Долго говорила. И вдруг во время её речи Лена-беленькая села на корточки. Девочки, которые стояли рядом растерялись, не зная, нужно ли ей помочь подняться. Варвара проговорила ещё несколько слов на автомате и умолкла. А к Ленке подскочила Зина Васильевна, наклонилась, спросила: «Что с тобой». Лена-беленькая ответила ей на ухо.
Варвара между тем пришла в себя и прокричала: « Вот видите, до чего вы
довели свою подругу! Хорошо, если кончится только этим!»
Зина Васильевна помогла Ленке встать и вывела из шеренги.
––Что с ней? – спросила Варвара громогласно. – Ей плохо?
–– Ей в туалет надо, – ответила медсестра.
Кто-то в шеренге фыркнул. И вдруг мы все, не сговариваясь, засмеялись и никак не могли остановиться. Некоторые досмеялись до слёз в прямом смысле этого слова. Смеялись-смеялись, а потом стали плакать. Наверное это было от нервов. Так Зина Васильевна объяснила.
Взрослые растерялись, и только Игнатич сказал:
-– Та шо вы мудруетэ, ведить вже усих в автобус. Зараз на полдник накрывають.
В лагерь мы поехали не по той дороге, по которой ходим пешком, а окружным путём. И вдруг две старшие девочки запели:
Все вымпелы вьются и цепи гремят,
Наверх якоря поднима-а-ют
Врачам не сдаётся наш гордый отряд,
Пощады никто-о не желает.
И все эту песню дружно подхватили, даже те, кто перед этим заплакал.
Варвара что-то кричала, но её никто не слушал Так с песней мы и въехали в ворота санатория со стороны хоздвора.
«Сердце должно быть умным»
Когда мы пришли в корпус, Варвара и один дядька, который замещал директора, повели пять старших девочек, кому было 14 лет, в воспитательскую, а остальных собрали в игровой. Медсестра принесла градусники, и всем по очереди стали измерять температуру. Даже Мэре поставили градусник подмышку, хотя она была совсем ни при чём. И представьте именно у неё температура оказалась повышенной – 37и 4!
Мы с Кирой пытались выскользнуть за дверь и разведать, что происходит с теми, кого увела Варвара. Но не удалось. А после отбоя выяснилось, что их кровати пусты. Марии Николаевны тоже не было видно. Вместо неё прислали толстую вожатую Раису. И медсестра Зина Васильевна осталась на ночь. Они так и ходили друг за другом из спальни в спальню, рот открыть не давали. Но вообще после всех этих событий мы заснули очень быстро.
Утром пришла Евгения Михайловна. Очень расстроенная. Но не злая. Мы стали спрашивать её, где Вета и остальные, и почему их куда-то увели, и что мы все вместе виноваты. Но Евгения Михайловна только плечами пожимала и говорила: «Не знаю-не знаю! Но и кашу вы заварили!» Потом Евгения Михайловна несколько раз куда-то ненадолго отлучалась. А мы ждали её и вели себя тише воды и ниже травы. Ясное дело, что и она за старших девочек переживала и, наверное, пыталась о них узнать.
На море мы, конечно, не пошли, хотя другие отряды бодро туда промаршировали. Мы слонялись по территории возле корпуса, даже в камушки играть не хотелось. Кто-то сказал, что Вету и других, наверное, отправят домой. Другие уверяли, что за ними в лагерь приедут родители.
Перед тихим часом Евгения Михайловна собрала нас в игровой.
––Вот уж не думала я, что вы окажетесь такими неразумными и жестокими. – сказала она. – Как же! Всех вокруг пальца обвели! Что захотели – сделали! А о Марии Николаевне вы подумали? Она ведь работы может лишиться! В её-то состоянии! Мне казалось, что у вас, глупые головы, хотя бы сердце должно быть умным. Она же из Ленинграда! Блокадница! Несколько кусочков хлеба – и 18 часов у станка, когда рядом вода в кружке льдом стынет! Да ещё ранение! И контузия! Нам во время оккупации в Мамайских каменоломнях было очень трудно, но и ленинградцам в блокаде было не легче. А вы, значит, решили, если она добрая и доверчивая, то её можно легко обмануть.
––Но мы же думали, что успеем вернуться к концу тихого часа!– стала оправдываться Кира.
––Вот тут я удивляюсь, где была голова у Веты?! Они же не впятером на пляж отправились! Ну, вот тогда, может быть, и успели бы. А вы что же забыли, сколько времени у нашего отряда обычно уходит, чтобы раздеться-одеться и из воды всем вместе выйти?! До ужина бы собирались! Да ведь и часов у вас не было!
––У Тины были!
––Ну да, в кармане рубашки! Осталась бы тогда на берегу! Она или Вета, или другой кто-нибудь. Ведь кому-то помощь могла понадобиться. Помните, как у Мэри судорогой ногу свело. и Маша это с берега заметила и из воды её вытащила. Могло же такое и в этот раз случиться! Понимаете?!! Кто-то мог никогда уже на берег не выйти! О том, что многие могли простудиться я уже не говорю.
Мы просто замерли, услышав это, и долго сидели молча, а потом спросили:
––А что НАМ будет?
––Вы лучше подумайте, что С ВАМИ будет, если вы не научитесь думать о том, как ваши поступки отразятся на жизни других людей. Какими ВЫ вырастете?!
Через три дня Вета и старшие девочки вернулись. Мы их ни о чём не расспрашивали, а сами они ничего нам не рассказывали. На четвёртый день Вете на линейке объявили выговор, а весь отряд не пустили в кино. Мария Николаевна у нас больше не появлялась. Мы написали ей письмо. Писали все вместе, как на картине Ильи Ефимовича Репина «Письмо запорожскому султану». Только совсем другого содержания. Просили у неё прощения. Но всё равно на сердце у всех было тяжело. А Евгения Михайловна ни на какие вопросы не отвечала, а говорила: «Совесть мучает – это хорошо». Но письмо передать обещала.
