Тахира Мафи
Разрушь меня. Разгадай меня. Зажги меня

Глава 18

Никто не шевельнулся.

Флетчер с искаженным последним ужасом лицом рухнул на землю. Пораженная неслыханностью происходящего, я не поняла, сон это или явь. Мне даже показалось, что я умираю. Я так и не решила, удачный ли сейчас момент падать в обморок.

Ненатурально раскинув руки и подогнув ноги, Флетчер лежал на холодном бетоне площадки. Кровь натекла вокруг головы, однако никто не шевелился. Не прозвучало ни единого слова. Никто не выдал себя испуганным взглядом.

Я все трогала свои губы, проверяя, не срываются ли с них крики.

Уорнер аккуратно уложил пистолет в карман пиджака.

– Сектор Сорок пять, вольно.

Солдаты синхронно опустились на одно колено.

Уорнер сунул металлический прибор-усилитель в карман костюма и буквально оторвал меня от места, где я стояла, словно приклеившись. Ноги заплетались, подкашивались, тело ныло. Меня мутило, я чувствовала себя как в бреду, у меня не было сил держаться прямо. Я то и дело пыталась заговорить, но слова застревали в горле. Меня бросало то в жар, то в холод, и вдруг подступила такая дурнота, что перед глазами поплыли пятна.

Уорнер как раз выводил меня в дверь.

– Слушай, тебе просто необходимо больше есть, – деловито сказал он.

Я широко открыла глаза, рот – на секунду мне показалось, что мое тело испещрено сквозными дырами.

Странно, что сердце не вытекло кровью между ребер.

Глядя на себя, я не понимала, почему на платье нет крови, хотя жгучая боль в груди совершенно реальна.

– Ты убил его, – прошептала я. – Ты только что убил.

– Ты очень наблюдательна.

– Зачем ты убил его, для чего, как ты мог такое сделать?..

– Не закрывай глаза, Джульетта. Не время спать.

Я схватила Уорнера за рубашку и остановила на пороге, не давая войти. Порыв ветра хлестнул меня по лицу, и я словно очнулась. Я толкнула Уорнера так, что он отлетел к двери и ударился спиной.

– Ты мне отвратителен, – раздельно произнесла я, глядя прямо в его хрустально-холодные глаза. – Отвратителен!

Он развернул меня за плечо и прижал к двери, в которую только что впечатался. Приподняв мое лицо ладонями в перчатках, он вытер мне глаза – теми же руками, которыми только что убил человека.

Я в ловушке.

Зачарованная.

Слегка напуганная.

Большим пальцем он провел по моей щеке.

– Жизнь – штука суровая, – прошептал он. – Иногда надо уметь стрелять первым.

Уорнер проводил меня в мою комнату.

– Тебе, пожалуй, надо поспать, – сказал он. Первые слова после того, как мы ушли с крыши. – Я распоряжусь, чтобы тебе принесли поесть и не беспокоили.

– Где Адам? С ним все в порядке? Он здоров? Что ты собираешься с ним сделать?

Уорнер вздрогнул, но сразу обрел прежнее спокойствие.

– А почему тебя это интересует?

– У него же задание не спускать с меня глаз. А его нет. Теперь ты и его убьешь? – Я чувствовала себя глупо и от этого осмелела. Слова падали изо рта без парашютов.

– Я убиваю, только когда приходится.

– Великодушно.

– Более чем.

Я грустно засмеялась. Он не улыбнулся.

– Остаток дня твой. Настоящая работа начнется завтра. Адам тебя приведет. – Он долго смотрел мне в глаза, пряча улыбку. – А пока постарайся никого не убить.

– Ты и я, – начала я, чувствуя, как гнев бурлит в моих жилах, – ты и я – не одно и то же.

– Ты сама в это не веришь.

– Как можно сравнивать мое… мою болезнь с твоей ненормальностью?

– Болезнь? – Уорнер рванулся вперед, вдруг охваченный волнением. Я едва не отпрянула. – У тебя дар! – заорал он. – Талант! Экстраординарная способность, которую тебе лень осознать! Твой потенциал…

– Нет у меня потенциала!

– Ошибаешься. – Он прожег меня взглядом. В этот момент Уорнер ненавидел меня – за то, что я ненавижу себя.

– Ну, ты убийца, тебе видней, – отозвалась я.

Его улыбка взрывоопасна, как динамит.

– Иди спать.

– Иди к дьяволу.

Поиграв желваками, Уорнер направился к дверям.

– Я над этим работаю.

Глава 19

Меня душит мрак.

Мои сны кровавы и кровоточащи, кровь заливает меня, не могу больше спать. Единственный сон, дававший мне покой, больше не снится, и я не знаю, как его вернуть. Я не знаю, как найти белую птицу. Я не знаю, пролетит ли она за окном хоть когда-нибудь. Сейчас, стоит мне закрыть глаза, я вижу только смерти. Снова и снова пуля разносит Флетчеру голову, Дженкинс умирает на моих руках, Уорнер стреляет Адаму в лоб, за окном поет ветер, но его песня скорее напоминает высокий, фальшивый вой, а я не решаюсь велеть ему замолчать.

Я по-прежнему мерзну в своей одежде.

Матрац подо мной набит рваными тучами и свежевыпавшим снегом: слишком мягкий, слишком удобный. Слишком напоминает о ночи в комнате Уорнера, а мне невыносимо это воспоминание. Я боюсь спать под этим одеялом.

Не могу не думать, как там Адам, вернется ли он, намерен ли Уорнер наказывать Адама всякий раз, как я проявлю непослушание. Впрочем, мне действительно незачем так беспокоиться.

Строчка, написанная Адамом в моей записной книжке, может быть частью плана Уорнера, задумавшего свести меня с ума.

Сползаю на твердый пол и разжимаю кулак, проверяя, на месте ли мятый бумажный комок, который сжимаю уже два дня. Это единственная надежда, которая у меня осталась, а я даже не знаю, реальна ли она.

У меня не осталось возможностей.

– Что ты тут делаешь?

Я еле сдержала крик, наткнувшись, споткнувшись и едва не грохнувшись на Адама, лежавшего на полу рядом с кроватью. Я его не заметила.

– Джульетта. – Он не отодвинулся ни на дюйм, глядя на меня спокойными, невозмутимыми глазами – просто два ведра речной воды в полночь. Мне захотелось выплакаться в эти глаза.

Отчего-то я ответила правду:

– Я не могу спать на этой кровати.

Он не спросил почему. Поднялся, кашлем маскируя стон, – я сразу вспомнила, что его избили. Очень ли ему больно? Я не решилась спросить. Взяв с кровати подушку и одеяло, Адам положил подушку на пол.

– Ложись, – все, что он мне сказал. Теперь он говорит со мной очень тихо.

Весь день, каждый день, целую вечность я желала, чтобы он это сказал.

Всего одно слово, но я отчего-то залилась краской. Я легла, хотя в крови выли сирены, и положила голову на подушку. Он накрыл меня одеялом. Я смотрела, как сгибаются его руки, – лунный свет немного рассеивал ночной мрак, обрисовывая силуэт Адама тонким серебристым карандашом. Он лег на пол, оставив между нами лишь несколько футов. Ему не нужна подушка. Он обходится без одеяла. И спит без футболки. Мне сразу стало душно. Наверное, я никогда не смогу ровно дышать в его присутствии.

– Не кричи больше, – прошептал он.

Каждый вдох становится спасительным.

Стиснув спрятанный в ладони возможный союз с Адамом, засыпаю спокойно, как никогда в жизни.

Мои глаза – два окна, распахнувшиеся от вихря хаоса в этом мире.

От холодного ветерка кожа покрылась пупырышками. Я села, протирая глаза. Адама уже не было. Поморгав, я забралась на кровать, положив туда подушку и одеяло.

Я взглянула на дверь, гадая, что ждет меня за ней.

Я взглянула на окно, гадая, увижу ли когда-нибудь пролетающую птицу.

Я взглянула на часы на стене, вспоминая, как снова жить по часам. Интересно, который час по-настоящему, если в этом здании половина седьмого утра?

Я решила принять душ. Эта мысль наполнила меня ликованием, немного устыдившим меня.

Я открыла дверь в ванную и увидела в зеркале Адама. Проворными руками он натянул футболку прежде, чем я успела заметить детали, но я все же разглядела то, чего не видела в темноте.

Он весь покрыт синяками.

У меня подкосились ноги. Я не знала, как ему помочь. Я очень хотела ему помочь.

– Извини, – быстро сказал он. – Я не знал, что ты проснулась.

Он одернул футболку за край, будто она недостаточно длинная, чтобы я притворилась слепой.

Я кивнула неизвестно чему, рассматривая кафель под ногами. Я не знала, что сказать.

– Джульетта. – Голос Адама обнял все буквы моего имени так нежно, что я несколько раз умерла в ту секунду. На его лице отразилось душевное волнение. Он покачал головой. – Прости, – сказал он так тихо, что я решила – послышалось. – Это не… – Адам стиснул зубы и нервно провел рукой по волосам. – Все это не то чтобы…

Я поднесла ему раскрытую ладонь. Блокнот превратился в мятый ком возможностей.

– Я знаю.

Облегчение проступило в каждой его черте, глаза стали единственным заверением, какое мне было нужно. Адам меня не предавал. Я не знаю, ни почему, ни как, ни что, ничего, кроме того, что он по-прежнему мой друг.

Он стоит передо мной и не хочет моей смерти.

Я шагнула вперед и закрыла дверь.

Я открыла рот, чтобы заговорить.

– Нет!

Я замерла с открытым ртом.

– Подожди, – сказал он одними губами, сопроводив слова успокаивающим жестом. Действительно, при отсутствии камер в ванной могут быть микрофоны. Адам оглядывается, смотрит вверх, на стены.

Душевая кабинка – четыре стены из марблита. Адам отодвигает дверцу, прежде чем я успеваю что-то понять, и до отказа открывает душ. От шума льющейся воды ванная комната гудит; вода заглушает все звуки, заполняет ревом пустоту. Зеркало сразу запотевает, и едва я начинаю догадываться, для чего все это, как Адам обнимает меня и поднимает в кабинку.

Мой вскрик – пар, завиток горячего воздуха, ускользающий меж пальцев.

От обжигающей воды темнеет одежда, намокают волосы, по шее бегут ручейки, но я чувствую только его руки на талии. Я готова перечислить тысячу причин, по которым не должна этого делать.

Его взгляд пригвождает меня к месту. Его настойчивость зажигает огонь в моем теле. Струйки воды змейками ползут по гладким изгибам его лица, руки прижимают меня к стене.

Его губы его губы его губы его губы его губы его губы его губы…

Ресницы изо всех сил стараются не трепетать.

Ноги добились права подкашиваться.

Кожа горит от его прикосновений.

Его губы так близко к моему уху, что я превращаюсь в воду, в ничто, во все, таю от желания столь неистового, что оно жжет, когда я загоняю его внутрь.

– Я могу тебя касаться, – говорит он. Откуда в сердце стайка колибри? – Совсем недавно узнал, – тихо бормочет он. Странное опьянение мешает обратить внимание на что-то, кроме его тела в нескольких дюймах от меня. – Джульетта… – Он подается ближе, и я спохватываюсь, что думаю только о желаниях, одуванчиками разлетающихся в легких. Мои глаза распахиваются. Адам облизывает нижнюю губу, и за долю секунды я прихожу в себя.

– Что ты делаешь?.. – задыхаясь, спрашиваю я.

– Джульетта, пожалуйста. – В его голосе тревога, он оглядывается через плечо, словно опасаясь, что мы не одни. – Прошлой ночью… – Адам сжимает губы. На долю секунды закрывает глаза, и я любуюсь тем, как горячая вода капает с его ресниц, будто жемчужины боли. Держащие меня за талию пальцы чуть шевелятся, будто он с трудом сдерживается, чтобы не трогать меня везде, везде, везде, его глаза вбирают все шестьдесят три дюйма моего тела, и я так… так… так…

Слаба…

– Я наконец понял, – говорит он мне на ухо. – Я знаю, для чего ты нужна Уорнеру. – Пальцы Адама – десять электрических проводов, убивающих меня неведомой истомой, которую я всегда хотела ощутить.

– Зачем ты здесь? – шепчу я, сломленная, умирающая в его руках. – Зачем… – Одна, две попытки вздохнуть. – Зачем ты ко мне прикасаешься?

– Потому что могу. – Адам еле сдерживает улыбку. У меня за спиной затрепетали маленькие крылышки. – Я уже касался тебя.

– Что? – заморгала я, вдруг трезвея. – Как это – касался? Что ты имеешь в виду?

– В первую ночь в камере. – Он опускает глаза. – Ты кричала во сне.

Я жду.

Я жду.

Я жду целую вечность.

– Я касался твоего лица, – говорит он мне на ухо. – Гладил по руке, от плеча до кисти… – Он смотрит на мое плечо, ведет взгляд к локтю, задерживается на запястье. Я не верю своим ушам. – Я не знал, как тебя разбудить, ты не просыпалась, поэтому я сидел и смотрел. Ждал, пока ты перестанешь кричать.

– Это… невозможно, – с трудом выговариваю я.

Но пальцы Адама на моей талии превратились в объятия, губы стали щекой, прижатой к моей щеке, наши тела слились воедино, он касался моей кожи, моей кожи, моей кожи и не кричал, не умирал, не убегал от меня. Я плакала.

Я задыхалась от рыданий.

Я тряслась, рассыпалась, раскалывалась на мелкие слезы.

А он обнимал меня, как никто другой за всю мою жизнь.

Словно он хотел меня.

– Я вытащу тебя отсюда, – сказал он мне в волосы, гладя мои руки. Я откинулась к стене. Адам смотрит мне в глаза, и мне кажется, что все это сон.

– Почему… Почему ты… Я не… – Я замотала головой, стряхивая слезы, прилипшие к лицу. Этого не может быть. Это невозможно!

Его глаза нежны, его улыбка плавит мои суставы, я хочу узнать вкус его губ. Как бы мне хотелось набраться смелости и коснуться его!

– Я должен идти, – говорит Адам. – Тебе нужно одеться и сойти вниз к восьми часам.

Он стянул мокрую футболку. Я не знала, куда девать глаза.

Я схватилась за стеклянную панель и зажмурилась, заморгав, когда его пальцы оказались в миллиметре от моего лица. Я растекаюсь, горю, таю от предвкушения.

– Да ты не отворачивайся. – Адам прячет улыбку размером с Юпитер.

Украдкой посматриваю на его асимметричную улыбку, которую хочу попробовать на вкус, на цвет его глаз, которые я рисовала несчетное количество раз. Обвожу взглядом линию его подбородка, шею, ключицы, запоминаю скульптурные холмы и долины его плеч, безупречный торс, птицу у него на груди…

Птицу на груди.

Татуировка.

Белая птица с золотой макушкой вроде короны на голове, в полете.

– Адам, – пытаюсь сказать я. – Адам, – пытаюсь выдавить я. – Адам, – не получается у меня сказать.

Я смотрю ему в глаза и вижу, что он наблюдает за мной. Его лицо напряжено, сведено таким сильным чувством, что я невольно задумалась, какой же он меня видит. Коснувшись двумя пальцами моего подбородка, он приподнял мое лицо, и я стала живым электропроводом в воде.

– Я найду способ поговорить с тобой, – говорит он, прижимая меня к себе. Мое лицо у его груди, и мир внезапно становится ярче, больше, прекраснее. Мир и возможности человечества вдруг начинают что-то значить и для меня, вселенная остановилась и завертелась в другом направлении, и я стала птицей.

Я птица, я улечу отсюда.

Глава 20

Ровно восемь утра. Я в платье цвета мертвых лесов и старых консервных банок.

Оно облегает меня плотнее всех, какие я носила, покрой современный, угловатый, почти хаотичный; материал жесткий и твердый, хотя тело сквозь него прекрасно дышит. Я смотрю на свои ноги и удивляюсь, что они у меня есть.

Я чувствую себя незащищеннее, чем когда-либо.

Семнадцать лет я приучала себя прикрывать каждый дюйм обнаженной кожи, а Уорнер, предполагаю, нарочно заставляет меня ходить раздетой. Мое тело – плотоядный цветок, ядовитое растение, заряженный пистолет с миллионом спусковых крючков, а Уорнер давно мечтает выстрелить.

Прикоснись ко мне и страдай от последствий. Из этого правила еще не было исключений.

Кроме Адама.

Он оставил меня в душе насквозь промокшей под водопадом горячих слез. Через мутное стекло я видела, как он вытирается и надевает солдатскую форму.

Как получилось, что он может ко мне прикасаться?

Почему он помогает мне?

Неужели он меня помнит?

Моя кожа до сих пор горит.

Кости примотаны друг к другу тугими складками этого странного платья. Все держится на молнии. На молнии и перспективах, о которых я всегда никогда не осмеливалась и мечтать.

Плотно сжатые губы будут вечно хранить секреты сегодняшнего утра, но сердце переполняет уверенность, ощущение чуда, умиротворение и открывшаяся возможность, которая вот-вот вылупится из кокона и разорвет это платье.

Надежда обнимает меня, баюкает в объятиях, вытирает мне слезы, говорит, что сегодня, и завтра, и послезавтра со мной все будет хорошо, а я будто в бреду и боюсь этому поверить.

Я сижу в голубой комнате.

Стены оклеены тканью цвета летнего неба, на полу ковер толщиной пару дюймов. Комната пуста, стоят только два бархатных полукресла, видимо, из большого гарнитура. Каждый оттенок синего словно кровоподтек, словно прекрасная ошибка, словно напоминание о том, что они сделали с Адамом из-за меня.

Я сижу одна в бархатном полукресле в голубой комнате в оливковом платье. Записная книжка в кармане кажется неожиданно тяжелой: у меня на колене словно лежит шар для боулинга.

– Ты прелестно выглядишь!

Уорнер как-то сразу появился в комнате, будто въехал на пневматической подушке. С ним никого нет.

Я невольно взглянула на свои тенниски, испугавшись, что нарушила какие-нибудь правила, не надев высоченных стилетов из шкафа. Убеждена, они не для ног. Уорнер остановился передо мной.

– Зеленый изумительно тебе идет, – сказал он с глупой улыбкой. – Подчеркивает цвет глаз.

– А какого цвета у меня глаза? – спросила я, обращаясь к стене.

Он засмеялся:

– Шутишь?

– Тебе сколько лет?

Смех оборвался.

– Тебе интересно?

– Любопытно.

Он присаживается рядом.

– Я не буду отвечать на твои вопросы, если, разговаривая, ты не будешь смотреть на меня.

– Ты хочешь, чтобы я мучила людей против своей воли. Хочешь сделать из меня оружие. Хочешь, чтобы я стала чудовищем. – Я помолчала. – Мне противно смотреть на тебя.

– Ты куда упрямее, чем я думал.

– Я ношу твое платье. Ела твою еду. Пришла сюда. – Я подняла глаза на Уорнера, который по-прежнему смотрел на меня в упор. Я на мгновение растерялась от силы его взгляда.

– Ты делаешь все это не ради меня, – тихо сказал он.

Я чуть не рассмеялась.

– А с какой стати? – Его глаза словно воевали с губами за право говорить. Я отвернулась. – Зачем мы здесь?

– А-а. – Он глубоко вздохнул. – Завтрак. Потом я дам тебе твое расписание.

Он нажал кнопку на подлокотнике кресла, и почти мгновенно в комнату вкатились сервировочные столики. Их ввезли женщины и мужчины, явно не солдаты, с жесткими, морщинистыми лицами, слишком худые, чтобы быть здоровыми.

При виде этих людей у меня разрывается сердце.

– Обычно я ем один, – продолжает Уорнер. Его голос острой сосулькой протыкает плоть моих воспоминаний. – Но нам с тобой имеет смысл поближе познакомиться, раз уж мы будем проводить вместе много времени.

Слуги горничные Не-солдаты вышли, и Уорнер протянул мне тарелку с едой.

– Я не голодна.

– Даже не мечтай.

Я увидела, что он очень серьезен.

– Тебе не позволено заморить себя голодом. Ты слишком мало ешь, а я хочу, чтобы ты была здоровой. Тебе не позволено совершить самоубийство. Тебе не позволено наносить себе вред. Ты для меня слишком ценна.

– Я тебе не игрушка, – прошипела я.

Уорнер уронил тарелку на тележку – я с удивлением увидела, что она не разбилась, – и кашлянул, прочищая горло. Это прозвучало довольно зловеще.

– Все будет гораздо проще, если ты начнешь сотрудничать, – сказал он, выделяя каждое слово.

Пять пять пять пять пять ударов сердца.

– Мир относится к тебе с отвращением, – начал он, кривя губы в улыбке. – Все, кого ты знаешь, ненавидят тебя. Бегут от тебя. Обрекают на одиночество. Собственные родители поставили на тебе крест и добровольно переложили заботы о твоем существовании на государственные учреждения. Как же они хотели от тебя избавиться, сделать чужой проблемой, убедить себя, что отвратительная мерзость, которую они растят, не их ребенок!

Мне словно надавали десяток пощечин.

– При этом, – он уже смеялся, не скрываясь, – ты в который раз отталкиваешь меня! – Он посмотрел мне в глаза. – Я пытаюсь тебе помочь. Я даю тебе возможность, какую никто никогда больше не предложит. Я охотно стану обращаться с тобой как с равной. Я готов дать тебе все, чего ты можешь пожелать; я готов передать в твои руки даже власть. Я заставлю людей страдать за то, что они с тобой сделали. – Он чуть подался вперед. – Я смогу изменить твой мир.

Он не прав, он все говорит неправильно, все вывернуто наизнанку и выглядит не естественнее, чем опрокинутая радуга.

Но все, что он говорит, правда.

– Не смей начинать меня ненавидеть, – продолжает Уорнер. – Сперва попробуй – а вдруг мое предложение понравится тебе куда больше, чем сейчас? Твое счастье, что я готов проявить терпение. – Он с ухмылкой откидывается на спинку кресла. – Не в последнюю очередь потому, что ты исключительно красива.

Румянец, по ощущениям, уже стекает с меня на ковер.

Уорнер лжец и чудовище, но его слова задевают меня – оттого ли, что он вопиюще не прав, или оттого, что я всю жизнь жду, когда же меня заметят. Еще никто не говорил со мной так, как Уорнер.

Мне захотелось посмотреться в зеркало.

– Ты и я не так различны, как ты полагаешь. – Его улыбка настолько нагла, что я подавила желание врезать по ней кулаком.

– Ты и я не так похожи, как ты надеешься.

Его улыбка такой ширины, что я не знаю, как реагировать.

– Кстати, мне девятнадцать.

– Что?

– Девятнадцать лет, – поясняет он. – Я прекрасно развит для своего возраста.

Я взяла ложку и отколупнула маленький кусок от чего-то съедобного на тарелке – уже забыла, какая бывает еда.

– Я не уважаю тебя.

– Передумаешь, – легко ответил он. – Давай шевелись, ешь что-нибудь. У нас масса работы.