Светозар Чернов
Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе
Глава 11
21 августа, во вторник
Первое время жизнь Тараса Курашкина в Лондоне складывалась не слишком удачно, и если бы в тот момент, когда он понял, что в кармане у него нет больше ни гроша и он один в совершенно чужом и незнакомом городе, на его пути не встретилась англичанка по имени Мэри Николз, он едва ли протянул бы в Англии даже полгода, не протянув при этом ног. За два года до встречи с Тарасом Мэри Николз окончательно разошлась с мужем, от которого имела пятерых детей. Дети остались с отцом, и он выплачивал ей пять шиллингов в неделю, так что она могла снимать крохотную комнатку в Ламбете на Юнион-стрит. Оставшихся денег и того, что она зарабатывала на панели, ей хватало на еду. Когда Курашкин пришел к ней жить, она смогла бросить занятия проституцией, потому что Тарас, устроившись точильщиком ножей, стал приносить неплохие деньги.
Но вскоре муж Мэри прознал, что его жена нашла себе любовника, и отказался высылать ей содержание. По совету Курашкина Мэри подала на бывшего супруга в суд, но проиграла дело, потому что тот сумел доказать, что она вела безнравственный образ жизни. Им пришлось отказаться от комнаты и обосноваться в Ламбетском работном доме, в лазарете которого в январе восемьдесят третьего у них родился ребенок, умерший через два дня. Тарас обвинил в случившемся свою сожительницу, которая непрерывно пила с тех пор, как они оказались в работном доме, где им пришлось жить порознь. Еще два месяца они пытались сохранить какое-то подобие семейных отношений, но потом, после пьяной драки с Тарасом, Мэри перебралась к своему отцу.
Сам Курашкин еще некоторое время жил в работном доме, а потом предложил свои услуги в качестве осведомителя Особому отделу Скотланд-Ярда. Первые четыре года ему поручались лишь мелкие дела, вроде приглядывания за женой какого-нибудь дальнего родственника ирландского динамитчика. Однажды, в восемьдесят шестом, он был отправлен последить за людьми, которые будут присутствовать на похоронах некоего Уокера, тоже осведомителя Особого отдела.
Уокер погиб при загадочных обстоятельствах, сгорев заживо, как было официально объявлено, от взрыва керосиновой лампы.
Там Тарас неожиданно встретил свою бывшую любовь. Выяснилось, что погибший был родным братом Мэри Николз. Мэри выглядела очень благополучно и была совершенно довольна своей жизнью. Она жила с кузнецом, содержавшим лавку в извозчичьем дворе на Йорк-стрит в Вулворте, и считалась среди окрестных жителей едва ли не настоящей леди. Смерть брата потрясла ее, и Курашкин не удержался и рассказал ей, что по сведениям Особого отдела, ее брата убили террористы из ирландцев за доносительство.
В то время он еще не предполагал, какое влияние будет иметь эта болтовня на его дальнейшую судьбу.
На следующий год, после того как Особому отделу удалось раскрыть так называемый Заговор Юбилейного Взрыва, имевший целью произвести террористический акт в Вестминстере во время празднования пятидесятилетнего юбилея королевы Виктории, Мэри Николз сама разыскала его, хотя он к тому времени перебрался из Ламбета в Уайтчепл, и сообщила, что двое подозрительных ирландцев из Восточного Лондона постоянно навещают одного человека, находящегося в Ламбете в лазарете.
Так Курашкин оказался обладателем ценнейшей информации, которая позволила Особому отделу раскрыть еще один, гораздо более серьезный заговор, и выдвинула его на первое место среди осведомителей.
Курашкин получил достойную награду, и смог снимать собственное жилье на Олд-Монтагью-стрит, а его начальство решило, что слишком расточительно использовать столь талантливого агента по пустякам и поручило ему собирать сведения о русской колонии в Восточном Лондоне, которая по праву считалась источником многих неприятностей для властей.
Зато для Мэри Николз ее приход к Курашкину имел катастрофические последствия. Кузнец вышвырнул ее на улицу, заявив, что не потерпит полицейских ищеек в своем доме. Чтобы как-то помочь Мэри, Курашкин похлопотал перед начальством и после зимы, полной скитаний по работным домам, ей нашли место прислуги в доме мистера Коудри, подрядчика на строительстве нового здания Скотланд-Ярда на левом берегу Темзы для Центрального полицейского управления.
С тех пор Тарас больше не видел Мэри, так как почти все лето провел в радикальных клубах и пивных, где собирался воинственно настроенный русский сброд, и выслушивал и вынюхивал все, что могло иметь отношение к намечавшемуся в этом году ирландцами ряду убийств, ставивших целью избавиться от секретаря по ирландским делам Бэлфура. Наибольшей любовью Курашкина пользовался Большой зал собраний мистера Чаррингтона и небольшой социалистический клуб на Бернер-стрит, где жена управляющего, мадам Дымшиц, никогда не отказывалась поднести гостю стакан мутного изюмного самогону.
Но сегодня произошло что-то странное. На обычную просьбу промочить горлышко мадам Дымшиц озабоченно сказала:
– О, господин Курашкин! Мое бедное сердце начинает так болеть вот в этом месте, потому что мой муж, бедный и нечастный Левий, совсем сошел с ума! Вы когда-нибудь слышали, чтобы мадам Дымшиц не имела угостить вас самогоном?
– Цилый год кажну неделю ходжу до вас и ще ни разу такого не було, щоб у вас горилки не було!
– Вот и у меня ни разу такого не было, чтобы у меня его не было. А теперь у меня это есть, что у меня его нет! И это почему? Да потому, что мой несчастный муж забирает у меня все, что я перегоняю, и куда-то увозит! Он заставил спальню мешками с навозом, которые воняют, как под мышками у Гиллемана! Ночами все, кто живут у нас в клубе, вынуждены толочь во дворе кирпич. Он занял денег у самого Леви, а это надо быть сумасшедшим, чтобы занять у Леви. Мы теперь покупаем мясо только у Леви, а зачем нам кошерное мясо, если оно стоит дороже обычной баранины! Но самое главное, – тут мадам Дымшиц перешла на шепот и приблизила свои толстые губы к уху Курашкина, – я сегодня утром нашла у него вот это.
Мадам Дымшиц сунула под нос Тарасу длинный список товаров с обозначенной против них стоимостью. От одного взгляда на этот список у Тараса забилось сердце. Это был список компонентов, необходимых для изготовления динамита. Причем, судя по чудовищным цифрам в десятки фунтов, неизвестные пока Курашкину динамитчики собирались устроить не какую-то там мастерскую, а настоящий завод, способный снабдить динамитом целую армию.
– Та кому же вси це потрибне?
– Не знаю, – пожала жирными плечами мадам Дымшиц. – Спросите у него сами, вот он идет.
Даже не здороваясь, Левий Дымшиц выхватил бумажку из рук Курашкина и, бросив свирепый взгляд на жену, ушел в спальню. Он явно не желал разговаривать с Тарасом, но тот решил не отставать, пока не выяснит все до конца.
– Господин Дымшиц, вам не потрибна азотна кыслота? – спросил он, когда спустя полчаса Дымшиц выглянул в коридор, будучи уверен, что Курашкин уже ушел. – У меня есть дви велыки бутыли. Бувший мий сусид притащил их навищось со своей красыльни, а потим спутал однажды с джыном та й и вмер. Що тепер с цией кыслотой робыти, я не знаю. Отдам вам за дви пляшки пыва.
– Это не мне, – поспешно сказал Дымшиц, пряча глаза, красные от бессоницы и слезящиеся от кирпичной пыли. – Меня попросили помочь, а что и зачем – я не спрашиваю. Вот вам две бутылки пива. Где вы живете?
– На Олд-Монтагью-стрыт.
– Это почти по пути. Давайте я завезу навоз в театр и потом мы с вами заедем за бутылями.
Поспешное согласие Дымшица купить за две бутылки пива азотную кислоту не очень устраивало Курашкина, который знал об азотной кислоте только по лекциям, читавшимся на инструктаже в полиции. Однако он предположил, что упоминание театра было лишь прикрытием, случайной и неловкой ложью, и на самом деле Дымшиц собирается навестить тех, кому предназначалась виденная Тарасом смета. Курашкин решил убедиться в этом, а потом под каким-нибудь предлогом удрать.
– Вы знаете, господин Курашкин, – говорил Тарасу Дымшиц, пока его пони тащил тележку с двумя седоками от клуба по Гринфилд-стрит в сторону Уайтчепл-роуд, – я не знаю, зачем могут понадобится такие странные предметы как толченый кирпич. Я подумал: а вдруг господин Оструг желает делать специальную пасту для чистки медных изделий и старинных пистолетов, которые продают старьевщики на Ган-стрит и Артиллери-лейн?
– Але навищо вашому Остругу така килькисть навозу?
– Шампиньоны разводить, – сказал Дымшиц, которому уже не раз приходилось давать любопытным ответ на этот вопрос. – А вдруг это все для какого-нибудь нехорошего дела? Мне сразу не понравилось его лицо. Но сами понимаете – гешефт, бизнес, я не могу спрашивать. Вы за ним присмотрите, господин Курашкин, а то социализм социализмом, а так не присмотришь – и в тюрьму угодить можно. Как вы думаете, может мне на них в полицию донести?
– Не стоить покы, – сказал Курашкин.
Подъехав к задворкам театра, Дымшиц спрыгнул с тележки и пошел в помещение мастерской. Курашкин собрался уже ретироваться, когда управляющий клубом опять появился из сарая, но уже в компании с Остругом.
– Вот, господин Курашкин, это и есть господин Оструг. Ему-то я и покупаю все.
– Чи не мог я вас уже где-нибудь бачиты? – спросил Тарас.
Оструг пригляделся к нему получше и сказал с неприязнью:
– Ты сдал меня полиции пять лет назад, когда они разыскивали меня за отказ сообщить им о моем местонахождении.
Курашкин вспомнил, что действительно, именно с доноса на этого человека, объявление о розыске которого было пропечатано в «Полицейской газете», и началась его карьера полицейского осведомителя.
– Цей господин не хоче мени бачиты, – сказал Курашкин Дымшицу. – Так що я пишов.
Дымшиц заикнулся было о бутылях с азотной кислотой, но бурная реакция Оструга на его предложение Тарасу подождать в сарае, пока управляющий с клубом разберется с делами, вынудило Дымшица отказаться от выгодной сделки и даже забыть о потраченных двух бутылках пива.
– Меня этот хлыщ полиции сдал, а он его прямо сюда привел! – возмущался Оструг, потрясая кулаком вслед поспешно удалявшемуся Курашкину и бросая гневные взгляды на Дымшица. – Он и вас всех продаст ни за грош! Слышите?
Оструг вошел в сарай и обратился к Фаберовскому с Артемием Ивановичем, сидевшим на составленных в угол дырявых барабанах, оставшихся от провалившегося в прошлом сезоне фарса «Барабаны судьбы»:
– Вот вы, пан Фаберовский, боялись, что меня арестует полиция, если я зайду в библиотеку, а ваш Дымшиц привез сюда полицейского стукача!
– В чем дело, Дымшиц? – спросил Артемий Иванович. – Почему ты возишь к нам посторонних, не посоветовавшись со мной? Привез опилки?
– Конечно! – воскликнул управляющий клубом. – Несколько мешков. Они, правда, немного с навозом, но это даже хорошо.
– И это называется немного навоза? – спросил Фаберовский, зажимая нос платком. – Да тут опилок днем с огнем не сыщешь!
– Ну и что. Зато гореть будет лучше, когда подсохнет. Не сомневайтесь, все будет лучшего качества, как доктор Коган прописал.
– Смету принес? – начальственно поинтересовался Артемий Иванович, вставая с барабана и подходя к Дымшицу.
– Принес! – чрезмерно возбужденным голосом ответил Дымшиц. – Каждый фартинг сэкономил. Фартинг к фартингу – все урезано до предела. Извольте убедиться.
Он протянул Владимирову листок, отобранный у Курашкина, и Артемий Иванович, достав из футляра пенсне и нацепив на нос, углубился в чтение.
От постоянного недосыпания, кирпичной пыли и едкого дыма, на котором во дворе клуба обжигался уголь, Дымшиц горел болезненным энтузиазмом. Втайне от товарищей и жены он написал Леви закладную на свой клуб и теперь намеревался выжать из полученного кредита максимум прибыли. В кармане у него лежала секретная бумажка, в одном столбце которой были цифры реальных расходов, а в другом – цены, которые он собирался назвать Артемию Ивановичу. Причем, в некоторых графах столбца реальных расходов стояли прочерки, а в другом столбце сплошь двузначные цифры.
– Ну что ж, – вальяжно сказал Артемий Иванович. – Очень хорошо. Мы оплатим это.
От отсутствия денег он невыносимо страдал, и сейчас, глядя на сияющего Дымшица, уже предвкушавшего первые выплаты по предъявленному многосотенному счету, подумывал: а не попросить ли у Дымшица, под угрозой прекратить с ним всякие дела, немного наличных?
– Позвольте, позвольте… – Фаберовский соскочил с барабана и выхватил бумажку из рук Владимирова. – Я бы тоже хотел взглянуть, что такое мы будем оплачивать.
– Господин Гурин, – сразу помрачнел Дымшиц, – Мы с вами так не договаривались! Дело конспиративное, тайное. Вы меня за то, что я господина Курашкина подвез, ругаете, а сами неизвестно кому в секретную смету дозволяете заглядывать!
– А, это так, – сказал Артемий Иванович пренебрежительно. – Полячишка какой-то. Ты его не слушай. Он при мне помощником. Носит мои деньги, охраняет. Мне их всех одному не унести.
Он понимал, что потом ему придется отвечать за свои слова, но сейчас самым важным было выкрутиться перед Дымшицем.
– Вот что, пан Дымшиц, – сказал Фаберовский, возвращая бумажку со сметой управляющему клубом. – Езжайте домой вместе со своим навозом и подумайте крепко над суммой. Давайте, давайте, езжайте отсюда! И не рассчитывайте, что он без моего ведома хотя бы один пенни заплатит!
Обескураженный неожиданным поворотом дела Дымшиц покинул сарай и печально взгромоздил один из мешков обратно на тележку.
– Если вы, господин Фаберовский, не дадите мне денег на жизнь, я сейчас догоню Дымшица и попрошу-с у него в долг! – объявил Артемий Иванович, глядя сквозь ворота на уныло грузившего навоз управляющего. – Я без денег не могу-с. Мне даже к Эстер не на чем съездить, а как дойти пешком – я не знаю, да и неприлично в моем положении начальника ходить пешком-с.
– Я думал, что пан Артемий действительно что-то толковое сделал, а он, оказывается, тут с Остругом разной ерундой занимается! – рыкнул поляк.
– Я тут ни при чем, – встрял Оструг. – Мое дело было только помещеньице найти.
– Наняли какого-то подрядчика, который загнул цены, каких свет не видывал! – продолжал свирепствовать Фаберовский. – Да у этого Дымшица сумма всей сметы в три раза больше тех денег, что дал нам Рачковский! Я уж не говорю, что у нас осталось всего двадцать фунтов, которые я успел перехватить у пана. Да все это я мог бы сам в аптеке купить за гроши!
– А где бы вы купили толченый кирпич? – подбоченясь, выложил свой главный козырь Артемий Иванович.
– Толченый кирпич у Дымшица дороже золота. Фунт стерлингов за фунт кирпича! Мы сидим здесь уже месяц, а вы еще ничего не сделали!
– Мастерскую сняли. Оструг теперь ее охраняет.
– Это я сделал, пан Артемий. Это я снял мастерскую. А пан ее оборудовал? Пан привлек к участию в ней русских революционеров?
– Так вот же он приходил, которого вы в шею вытолкали! Теперь он обидится и вообще ничего делать не будет!
Дымшиц, который все еще стоял снаружи, услышав последние слова Владимирова, слегка воспрял духом. Может быть мистеру Гурину удасться переубедить своего помощника? Управляющий клубом находился в безвыходном положении. Ему надо было отдавать Леви кредит.
– Ты чего уши греешь? – крикнул Дымшицу Фаберовский. – Я же сказал тебе: проваливай вместе со своим навозом и со своей сметой! А пану Артемию я должен сказать, что в следующую субботу начальник Особого отдела, господин Монро, назначил нам встречу в «Гранд-Кафе-Роял». Я не знаю, чем нам это грозит, но едва ли он будет нас хвалить. Как оправдает пан свое бездействие? Как он объяснит ему, что ирландцы, ради которых Монро и участвует в затее Рачковского, сбежали от пана Артемия еще на пароме и теперь находятся неизвестно где?
Владимиров потупился и поскреб по пыльному полу носком ботинка, на котором до сих пор держалась присохшая тина из женевского пруда.
– Все, едем домой, – махнул рукой на Артемия Ивановича Фаберовский. – Там Розмари готовит гуся, фаршированного яблоками, а здесь в одном месте собрались сразу три придурка: пан Артемий, Оструг и Дымшиц. И навозом здесь воняет, как у меня в конюшне.
На Эбби-роуд действительно готовился к обеду фаршированный гусь. Разозленный Фаберовский молча уселся за стол и Артемий Иванович робко пристроился рядом. Розмари подала гуся и Владимиров, то и дело оглядываясь на угрюмого поляка, оторвал от птицы ногу.
Но тут трапеза была прервана стуком дверного молотка.
– Я открою, – сказала Розмари и вышла в коридор. Затем вернулась и растерянно сказала:
– Вас спрашивают два каких-то подозрительных оборванца: косматый старик и молодой чернявый. По-моему, оба ирландцы.
– Да это ж наши! – обрадовался Владимиров. – Конрой с Даффи! Побежали поглядим.
– Нет, Рози, лучше пригласи их сюда.
– Уф, пронесло! – Артемий Иванович взял со стола салфетку и картинно вытер лоб. – Вот видишь, Степан, нашлись ирландцы. И с Монро как-нибудь образуется.
Ирландцы вошли вслед за девушкой и скромно встали у дверей, сжимая в руках шляпы. Даффи задрожал. Струящиеся от гуся запахи вызывали в пустом желудке спазмы:
– Уже полтора месяца, – заныл он, – мы живем в ночлежке Сатчелла на Джордж-стрит в Спитлфилдзе.
– А теперь у нас нет денег и на нее, так что осталась нам прямая дорога в работный дом! – едва не пуская слезу, встрял Конрой.
– Мы так изголодались, что теперь согласны делать что угодно, если вы выплатите нам причитающееся за полтора месяца жалование!
– Откуда вы знаете мой адрес? – оборвал их причитания Фаберовский.
– Нам мсье Рачковский еще при отъезде дал, – пояснил Даффи. – Велел запомнить, как «Патер ностер»[3].
– И зачем же вы явились? – начал издеваться Артемий Иванович. – В вас теперь и надобности особой нет-с! Сами прекрасно обходимся. Вот уже мастерскую сняли, и динамит скоро варить будем.
– Я напишу господину Рачковскому в Париж, – с голодной дрожью в голосе проговорил Даффи.
– Подумаешь! – сказал насмерть перетрусивший Артемий Иванович. – А я вас тогда в Особый отдел сдам. Ну, да ладно. Я сегодня добрый.
– Вот что, пан Артемий, – сказал Фаберовский. – Кладите обратно гуся, берите своих подопечных и езжайте пристраивать их на ночлег.
– Может, они у вас переночуют, а Рачковский вам потом расходы возместит?
– Ну уж нет, – возразил поляк. – Переночуют пусть в мастерской, а завтра им потребно найти подходящую квартиру, чтобы в ночлежках и окрест мастерской они лишним свидетелям глаза не мозолили.
– А мы уже и комнату присмотрели, – угодливо сказал Конрой. – На Брейди-стрит. Это совсем рядом со станцией подземки.
– И в поблизу от «Слепого нищего», – добавил поляк.
– А у меня на них денег уже не осталось, – придушенным голосом сообщил Артемий Иванович. – Вы их себе забрали. Вы на мои деньги гусей покупаете, а меня на ночь глядя на улицу гоните.
– Деньги пана Артемия у него в часах, – ответил поляк. – Которые все еще в ремонте. Но если продать их даже на треть дешевле против их изначальной стоимости, этого и ирландцам, и пану Артемию хватит надолго.
Глава 12
22 августа, в среду
Ландезен спешил от собора Парижской Богоматери по набережной Аршеверше к низкому мрачному зданию на стрелке Ситэ, где под надписью на фасаде «Свобода, равенство, братство» его уже ждал Рачковский.
– Скажите, Ландезен, вы были когда-нибудь в этом здании? – спросил Рачковский у подошедшего еврея. – А зря, ведь городской морг является местом паломничества всего парижского простонародья.
– Вы странное место для встречи выбрали, Петр Иванович, – сказал Ландезен.
– Во-первых, сюда не ходят русские. А во-вторых, мне надо подыскать человека, который смог бы осуществить требуемые Монро убийства. У вас нет никого на примете?
Рачковский был очень мрачен. Он наметил все примерно на тридцатое число, а подходящего убийцы ему так и не удалось подыскать.
– Нет.
– Вот и у меня тоже. Но, возможно, служители морга что-нибудь слышали о русских убийцах.
Они вошли в морг и встали у стеклянной перегородки, отделявшей пропахший карболовой кислотой зал для посетителей от помещения, где на наклонных столах были выставлены замороженные трупы, затесавшись среди веселых людей, гризеток, рабочих, почтенных матрон с детьми, разглядывавших мертвецов сквозь запотевшее стекло.
Рачковский подошел к маявшемуся бездельем служителю канцелярии и обратился к нему с вопросом:
– Послушайте, любезный, в морге всегда так мало народу?
– Что вы, мсье! – воскликнул служитель. – Были бы вы здесь в прошлом году после пожара в Опера-Комик! Или в апреле позапрошлого года, когда здесь выставляли расчлененное тело одной гризетки, убитой каким-то русским у церкви Сен-Пьер де Монруж.
– Я что-то не помню такого, – пожал плечами Рачковский, но не отвел загоревшегося взгляда от лица служителя, вынуждая его продолжить рассказ.
– Но как же, мсье! Она была расчленена и ужасно изувечена! Сколько народу приходило сюда в те дни! Но морг много потерял в своем очаровании для публики с тех пор, как десять лет назад трупы стали одевать. Якобы для защиты общественной нравственности. Я помню, как мы мальчишками прогуливали школу, чтобы прийти сюда и посмотреть на голых покойниц. Среди них попадались очень симпатичные девушки. А что могут увидеть они?
Служитель кивнул в сторону двух оборванных мальчишек, прижавшихся носами к стеклянной перегородке. – Что будет с Парижем, если решат вообще закрыть морг для посетителей?
– Тогда в Париже придется устраивать гладиаторские бои, чтобы удовлетворить тягу публики к созерцанию смерти, – сказал Рачковский. – Где еще можно увидеть выпотрошенного человека, как не здесь или в цирке с гладиаторами?
– Простите, я представляю агентство Кука, – обратился к ним с английским акцентом похожий на печального бегемота господин в пальто с пелериной. – Мы специально приехали посмотреть на парижский морг. Со мной туристы из Англии, они интересуются узнать, кто здесь лежит.
Толпившиеся позади него надменные джентльмены и покрытые благородными прыщами юные леди с папками для рисования согласно закивали головами. Служитель подошел к перегородке, объяснил англичанам что к чему и, возвратившись, заметил Рачковскому:
– И чего они сюда ездят? Своего у них добра такого нету, что ли?
– Видимо, нету, – ответил Рачковский.
– Так завели бы!
– Скоро заведут, – Рачковский дал служителю на чай, кивнул Ландезену и они покинули морг.
– Куда мы идем? – спросил тот, едва поспевая за своим начальником, решительно прокладывавшим дорогу среди зевак, толпившихся на набережной у лавок букинистов.
– В префектуру. К шеф-инспектору Сюртэ Горону. Надеюсь, он просветит нас насчет русского, о котором говорил служитель.
Горон, небольшого роста полный бретонец с пенсне на носу и напомаженными усами под носом, не удивился появлению у себя в кабинете начальника русской Заграничной агентуры в Париже. Его агенты с одобрения префекта Граньона нередко оказывали разные негласные услуги русской полиции и лично мсье Рачковскому.
– Чем могу служить на этот раз? – спросил Горон.
– Меня интересует некий русский, который в апреле 1886 года у церкви Сен-Пьер де Монруж убил юную парижанку. Он наверняка проходил через ваши руки.
– Николас Васильефф, если не ошибаюсь. Он убил какую-то проститутку, личность которой мы даже не смогли установить. Ее нашли между полуночью и пятью часами утра неподалеку от церкви. У нее была отрезана голова, ноги и правая рука, а правая грудь и матка отсутствовали. Тело было завернуто в зеленую шелковую нижнюю юбку, а ноги нашли в общественной уборной завязанными в провощеную ткань и обвязанными шнуром от гардины. Мы много помучились, пока поймали убийцу. Васильефф работал младшим ординатором в больнице Сен-Лазар и мы не смогли доказать его вину. Единственное, что нам удалось – поместить его в Шарантон, в тюрьму для умалишенных, выдав за сумасшедшего, где он должен находиться и по сей день.
– Какой идеальный человек для наших целей этот Николас Васильев, – сказал Рачковский, когда они шли от Горона по гулким коридорам Дворца Правосудия. – Во-первых, русский. Во-вторых, за ним числится убийство. И в-третьих, если мы вытащим его из тюрьмы, он будет очень сговорчив и станет делать для нас все, и при том бесплатно, за одни харчи. Вся проблема в том, как нам его заполучить.
– Употребите дипломатические каналы. Возьмите кого-нибудь тут в Париже за его родственника, пускай хлопочет за выдачу Васильева России и перевод его в какую-нибудь русскую психиатрическую лечебницу, где он за ним мог бы ходить.
– Вы представляете, сколько будет тянуться оформление всех необходимых бумаг?
– Что нам с того волноваться?! Васильева мы заберем сразу, а пока за него посидит кто-нибудь другой. Хоть ваш Продеус, у которого второй день белая горячка. Я приехал на бульвар Араго с женщиной, так он с нее каких-то зеленых чертей обирал, словно медведь малину.
– Но кто согласится выдать себя за родственника? И если уж посвящать в суть дела еще кого-то, то неплохо было бы иметь этого человека в Лондоне, чтобы он присмотрел за Васильевым по дороге туда, и там не давал бы воли. Этим двум я больше не доверяю.
– Мне кажется, я знаю за такого человека. У моей дамы…
– С которой Продеус снимал чертей?
– Да-да, с ней вместе населяет квартиру на улице Сен-Жак одна русская, некая Дарья Семеновна Крылова. Не женщина, а циклоп какой-то. Тут она уже несколько лет, при госпитале Сен-Лазар акушерству и повивальному искусству обучалась, а ныне живет в бедственном положении. Я думаю, она согласится.
Рачковский долго и пристально смотрел в лицо Ландезену, потом сказал с тяжелым вздохом:
– Тогда я поручу тебе договориться с ней, а сам улажу дела с префектом Граньоном.
* * *
Поездка в местечко Шарантон ле Пон, где находилась шарантонская больница для умалишенных, была обставлена просто и без затей. Рачковский нанял экипаж и заехал за Ландезеном и его протеже на улицу Сен-Жак.
Дарья Крылова была еще сравнительно молода – ей не было и тридцати. Но ее мощное телосложение и пышные телеса, которым не мог придать пристойную форму даже туго затянутый корсет, вызывали в людях при встрече невольное уважение и почтительную боязливость. Ее большие руки в мужских перчатках сжимали ручку лакированного акушерского саквояжа. Зад ее был увенчан почтенных размеров турнюром, какие были модны еще два года назад и какой постеснялась бы надеть любая следящая за модой женщина. Крупные черты лица ее с ярко нарумяненными щеками и нравственно наморщенный лоб не носили неприятного отпечатка излишнего ума, а светлые глаза старой девы, проведшей всю свою жизнь в ежеминутной борьбе за соблюдение в безукоризненной чистоте собственной невинности, заставляли любого мужчину держаться от этой барышни поодаль.
– У тебя наметанный глаз, Ландезен, – заметил Рачковский, открывая Дарье дверцу и спуская подножку. – Мадемуазель Крылова как раз то, что нам надо. К такой и подступиться-то боязно.
Экипаж переехал на правый берег Сены и покатил в Шарантон. У здания тюрьмы Ландезен вылез и, взяв у Рачковского толстый бумажник, ушел договариваться с тюремным начальством.
– Ну-с, голубушка, расскажите мне о себе, – предложил Рачковский. – А то нам с вами дело государственное делать, а я о вас и не знаю ничего. Давно ли вы в Париже?
– Три года. Я ведь, ваше благородие, в Петербурге на Надеждинских родовспомогательных курсах училась, а потом благодетель мой, купец Васин, земля ему пухом, отправил меня учиться заграницу.
– Что еще за Васин?
– Второй гильдии купец. Как батюшка с матушкой преставились, я к нему в дом в услужение пошла.
– Так значит, родителей у вас, душечка, нет?
– Сирота я! – завыла Дарья, доставая из ридикюля платок размером с небольшую скатерть и обкладывая им свой нос.
Экипаж заходил ходуном от ее рыданий.
– Плачьте, плачьте, Дарья Семеновна, – Рачковский погладил ее по голове. – Вы должны выглядеть как сестра, два года не видевшая своего несчастного брата и наконец добившаяся свидания с ним. Только не трясите, пожалуйста, экипаж, а то у меня разыграется морская болезнь. Состоите ли вы в замужестве?
– Нет, – всхлипнула Дарья, успокаиваясь. – Я честная девица.
– Я должен был сам догадаться, – сказал Рачковский.
– Ко мне сватался один молодой человек, он вынул меня из фонтана в Петергофе, куда я по неосторожности вступила.
– У нас есть один специалист по петергофским фонтанам…
– Это был очень благородный человек! Он сам говорил мне, что хочет жениться исключительно из-за любви ко мне, а вовсе не из-за трех тысяч, которые давал за мной купец Васин.
– Да-да, – поддакнул Рачковский. – Встречаются еще в наше время рыцари. Но что же помешало вашему счастливому браку, Дарья Семеновна?
– Его оклеветали перед купцом Васиным. Он ни в чем не был виноват. Говорили, что трех институток увезли потом в психиатрическую лечебницу, но это неправда, они всем выпуском стояли вокруг и издевались, пока Артемий Иванович пытался высвободиться из забора. Мерзавки! Он не смог вынести такого позора и уволился из гимназии, где служил надзирателем.
– Кажется, я начинаю понимать, о ком вы ведете речь. Артемий Иванович Владимиров, не так ли?
– Он! Он самый!
– И про случай этот мы все тут в Париже знаем. У него даже медалька есть за турецкую кампанию, на которой бывший ее владелец, гимназический швейцар, потом тайно нацарапал: «Небываемое бывает и в заборе застревает». Да вы, наверное, видели ее. Он говорил, что в молодости разных барышень ею охмурял. Должен вас сразу предупредить, Дарья Семеновна, что если сейчас с вашим «братом» все получится, вы поедете в Лондон и там будете сотрудничать с вашим бывшим женихом.
– Господи Святый! – перекрестилась Дарья.
– Ничего не поделаешь, голубушка – служба! А, вот и Ландезен. Ну, как дела?
– Начальник тюрьмы разрешил свидание, – сказал Ландезен, подходя к экипажу. – Уверен, что все будет хорошо.
Втроем они отправились в комнату для свиданий.
Васильев оказался совсем не таким, каким его представлял себе Рачковский. Ничего мрачного и страшного в нем не было. Он был белобрыс, у него было бледное, покрытое прыщами скуластое лицо со светлыми усиками, и плохие зубы. Из того, что сообщил Горон, было известно, что он родом откуда-то из Тверской губернии и раньше работал фельдшером.
– Это он? – прерывающимся от волнения голосом спросила Дарья.
– Боже, Дарья Семеновна, как изменился ваш брат за эти два года! – воскликнул Рачковский. – Коленька, поцелуй же скорее свою сестру, она приехала забрать тебя отсюда!
– Целуй же, урод! – прошипел Ландезен. – Так и сгниешь тут среди психов.
Васильев не заставил себя долго упрашивать. Он плохо понимал, что здесь происходит, но ради того, чтобы выбраться на свободу, готов был поцеловать хоть черта в задницу.
– Ну же, Дарья, обними его покрепче! – велел Петр Иванович.
