Светозар Чернов
Новый цирк, или Динамит из Нью-Йорка
Посвящается памяти Степана Поберовского
Леди и джентльмены!
Перед вами – первая, она же последняя часть цикла о тайных агентах. Но кто они? Что расследуют? За кем следят?
Знакомьтесь, Степан Фаберовский, лондонский сыщик. Дела его плохи в связи с отставкой постоянного клиента – начальника особого отдела Скотланд-Ярда. И вот он олучает неожиданный заказ:
«Мы хотим, чтобы русский нигилист попытался взорвать представителя русского царя на юбилее королевы, – сообщает немецкий клиент. – Только не надо его смерть, надо только взрыв, иначе это будет великий траур и все пропадёт. Ваша задача – найти среди русских эмигрантов глупого, но очень деятельного человека, какого я нашел в Женева. Вы дадите ему бомбу, а он бросит её».
Этот «глупый, но очень деятельный человек» – Артемий Иванович Владимиров, диверсант, посланный в эмигрантскую ячейку Рачковским (глава заграничной агентуры Департамента полиции). У г. Владимирова великий талант всё запутывать и всё превращать в цирк. Он только что сбежал из Женевы в Париж, опасаясь мести тамошней эмигрантской ячейки. Уверен, что будет убит, но верит в чудо. Парадоксальным образом удача оказыавется на стороне г. Владимирова. «Чем я лучше французов? – с детской непосредственностью спрашивает сам себя Артемий Иванович. И тут же находит ответ: „Должно быть, душевной красотою!“».
Таков г. Владимиров в противоположность будущему напарнику: Степану Фаберовскому, русскому польского происхождения. Лондонский сыщик Фаберовски благороден и чист душой, как Шерлок Холмс, не менее занудлив и весьма саркастичен.
Долго, долго Владимиров будет подозревать, что Фаберовский – его смерть. Что он должен думать, если везде встречает этого человека? Взять хоть ужасную сцену в «Новом цирке» в Париже. Но Рачковский уже в Париже, и после головомойки от шефа Владимиров получает задание следить за Фаберовским.
В итоге всё переворачивается с ног на голову, тайные агенты объединяют усилия по добыче и провозу динамита из Нью-Йорка в Лондон, и… рукопись осталась неоконченной.
Очевидно, автор должен пояснить, как случилось, что первая часть квадрологии о тайных агентах стала последней. (К пояснице слово «пояснить» отношения не имеет). Более того, очень возможно, что автор должен объяснить свою личность.
Итак, кто такой Светозар Чернов и из чего он состоит.
Светозар Чернов родился в ноябре 1994 года, на платформе станции Старый Петергоф. Двое, Степан Поберовский и Артемий Владимиров, отправляясь на работы одним совершенно обыкновенным утром, разговорились вдруг о Джеке-Потрошителе. Степан предложил написать книгу. Но так, чтобы это была книга скорее об эпохе и о быте. Артемий сомневался. Его смущала викторианская мебель, женская одежда, белье и то, что под ним – вообще все. «Бородатые дяди в манишках и кальсонах, в макаковой страсти овладевающие проститутками, умывавшимися от одного медицинского осмотра до другого – увольте», – сказал Владимиров. Он, может, ворчал бы и дальше, но Поберовский очень хотел писать. Скрепя сердце, Владимиров выбрал себе «приличные, с эстетической точки зрения, вещи» – Вайоновские чеканы монет, оба британских гимна (третьего тогда еще не было) – и согласился. Бросились изучать викторианский быт. Несмотря на викторианскую мебель, женскую одежду, белье и то, что под ним – обоим ужасно понравилось. Понравился туман, воздух Лондона, эмалированные кружки с чаем в участках.
Нужно было назвать автора. Придумали Светозара Чернова, о чем впоследствии очень жалели. Но было поздно: Светозар Чернов зажил собственной жизнью.
Когда кончилась информация, решили писать книгу. Было это в 1995 году. Первый роман печатали ещё на пишущей машинке. Общий замысел – политическая операция шефа заграничной агентуры Рачковского в Лондоне, с помощью сыскных агентов, Степана Фаберовского и Артемия Ивановича Владимирова, с тем, чтобы затруднить там жизнь эмигрантов.
Соавторы были недовольны. Им все не нравилось. Герои, удивительные похожие на них самих – бывший лондонский сыщик, Степан Фаберовский (он же Поляк) и бывший агент III отделения, Артемий Иванович Владимиров (он же Гурин) делали неизвестно, что, неизвестно, зачем, и вообще было непонятно, кому, черт возьми, все это нужно. До тех пор, пока не образовался новый персонаж: Пенелопа Смит. И Поляк разу полюбил и ожил. У Пенелопы немедленно образовалась мачеха, почти одних лет, для Артемия Ивановича.
И вот тут обнаружилось, что театр без декораций. За декорациями отправились к Конан Дойлу.
Так началась энциклопедия холмсианцев – книга «Бейкер-стрит и окрестности».
Книга была издана в 2007 г., издательством «Форум» тиражом в 2000 экземпляров, немедленно стала популярной с тех пор регулярно переиздается. Но это отдельная история. Соавторы же продолжали работу над циклом о тайных агентах. По необъяснимым причинам лучше всего удалась последняя часть – «Три короба правды, или Дочь уксусника». Именно после неё работа началась по-настоящему: соавторы, наконец, поняли, как всё было на самом деле. И с энтузиазмом бросились править черновики. Обычно это происходило по выходным, после остальных работ. При этом Поберовский писал, а Владимиров, лёжа на диване, раздавал ценные указания. Если всё складывалось успешно, происходило пресуществление. Светозар Чернов, един в двух лицах, творил свой роман.
После чего, ближе к ночи, снова распадался.
В последний раз Светозар Чернов распался во вторник вечером, 30 марта 2010 года, в зимнем голом лесу, между Рюэем и Марли – в окрестностях Парижа, с бедекером в руках и Figaro от 11 января 1887 года, выясняя, где проще подсесть на паровик. Распался, как предполагалось, до следующего дня…
В пасхальную ночь с 3 на 4 апреля 2010 года не стало Степана Поберовского. 43 года. Инсульт.
После смерти Степана было решено выпустить все четыре задуманных романа – от конца к началу истории. В том виде, в каком успели дописать. В 2010 г. в «Эдвенчер Пресс» выходит «Три короба правды, или Дочь уксусника». В 2013 – «Операция Наследник, или К месту службы в кандалах». Следующая часть (считая от конца) «Барабаны любви, или Подлинная история о Потрошителе» потребовала большой работы. Она вышла только в 2016. Книга, которую вы видите перед собой, решительно отрицалась Владимировым в силу того, что она не то, что была недописана. Любимая часть с рабочим названием «1887» попросту не могла быть окончена. Мешала грандиозность планов. «А как здорово она писалась! Мы, наконец, обрели полную свободу. Мы могли писать, как хотели и знали, как писать!»
И тем не менее. Стивен Фейберовски, бывший лондонский сыщик – который пока не стал бывшим, и Артемий Иванович Владимиров (он же Гурин) – бывший агент III отделения, автор бессмертных рукописей, как, например, «О всеобщем счастье человечества», не давали покоя Владимирову. В его голове жил и не хотел умирать Светозар Чернов. Его воображение рисовало, как Фаберовский прибывает в Нью-Йорк за столь необходимым ему динамитом, как дирижабль, по ошибке гружёный вместо патронов для буров, воюющих с англичанами, итальянскими гуттаперчевыми клизмами терпит бедствие посредине экваториальной Африки после того, как на него погрузились агенты, чудом сбежавшие от особого отдела Скотланд-Ярда через каминную трубу в доме Фаберовского. Планы были грандиозны. В них входило едва ли не вручение Нобелевской премии – последней в силу того, что превзойти это невозможно, всеобщее счастье человечества и всё остальное.
Почему же Владимиров не реализовал такой великолепный план?
После смерти Степана Поберовского это стало невозможно. Светозар Чернов больше не пресуществлялся. Для этого были нужны двое. Однако, созданные автором герои уже живут. И та часть их жизни, что осталась неизвестной нам, всего лишь не написана. Она зависит только от фантазии читателя. Может быть, в этом и есть грандиозность замысла.
Мы попросим читателя помнить это. И, когда чтение прервётся, дать волю воображению.
Елена Соковенина
Глава 1. Разгром типографии в Женеве
2 декабря 1886 года, суббота
– Фанни, может быть хватит юлить?! Когда ты наконец выйдешь за меня замуж? Ты же страшилище, никто другой тебя замуж не возьмет! И Гурин не возьмет. А я возьму. Мы уже три года живем здесь в Женеве вместе, а сожительство наше до сих пор платоническое!
– Лёв Посудкин, ты очень глуп. Ну как я могу выйти за тебя замуж, когда ты подложил мне в ридикюль сдохшего хомяка, хотя я просила закопать его в парке!
В другом месте подобные разговоры непременно вызвали бы у окружающих желание подслушать их, тем более что разговаривавшие делали это громко и не таясь, но в задней комнате скромного женевского кафе на Террасьере эти разговоры слышали каждую субботу вот уже три года. Поэтому русские народовольцы-эмигранты, многие из которых осели в Женеве еще до удачного покушения на царя, не обращали на них никакого внимания. Они галдели, курили скверные папиросы, тянули пиво и бурно обсуждали вопрос, кому из них могут раньше прийти деньги из России, и как много до этого спасительного момента им осталось терпеть.
– Товарищ Березовская, не пожертвуете ли на покупку хлорной извести? Надо пруд на зиму засыпать, чтобы к весне никакой заразы там не развелось.
К мраморному столу, где сидел Лёв Посудкин и его пассия, подошел невысокий упитанный человек в грязновато-серых чесучовых штанах и вытертом на локтях темном твидовом пиджаке. В одной руке у него была жестянка с нацарапанной надписью «Le Grenouille Rouge Limitée», на дне которой тускло блестели несколько монет, а в другой большая кружка пива.
– И вы тоже жертвуйте, товарищ Посудкин. Жертвуйте-жертвуйте, я у вас книжку видел: «Как стать купцом-стотысячником». У вас наверняка деньги должны быть.
Конечно, в Женеве все было дешево по сравнению с Парижем или Лондоном, но на одной дешевизне не проживешь. А заработать в Женеве русским эмигрантам было крайне сложно, особенно если ничего не умеешь делать. Основным их доходом было то, что удавалось занять друг у друга, либо то, что присылали из России и что удавалось утаить от бдительного взора соплеменников. Предложение пожертвовать заставило всех сидевших в задней комнате эмигрантов умолкнуть и уставиться в свои кружки. Те, кто курил, окутались плотными клубами табачного дыма, и только Иона Люксембург, известный террорист-махальщик, участник удавшегося покушения на царя, который настолько был уверен в успехе, что бежал за границу за полчаса до броска Гриневецкого, продолжал говорить в наступившей тишине:
– Просто надо отдаваться своему делу беззаветно, не думая о славе и о последствиях. Если бы я думал о таких бренных вещах, Александр II до сих пор был бы жив!
Тут он поймал заинтересованный взгляд человека с жестянкой и тоже умолк.
– И вы, Люксембург, жертвуйте, – сказал тот. – А то на новое покушение денег не будет. Ну так что, Посудкин?
– Да я же летом тебе, Гурин, два франка сдавал! – занервничал Посудкин и беспомощно оглянулся на свою даму. – Вот и Фанни подтвердит. И в пруду ковырялся больше всех.
– Он и в самом деле сдавал, Артемий Иванович, – умоляюще сложила руки Фанни Березовская, миловидная еврейка с ярко-рыжими волосами. – Помните, мы все тогда сдавали на йодную настойку. Вы еще говорили, что лягушкам йода не хватает в организме, и поэтому у них глаза выпучены.
– Я имею желание жертвовать три франка, – объявил высокий белобрысый немец со шрамами от студенческих дуэлей, известный в Женеве под фамилией Шульц. Он приехал сюда месяц назад из Цюриха, где, по его уверениям, проходил курс наук в Политехническом институте и где проникся сочувствием к идеям террористической борьбы. – Чтобы иметь деньги на террористическая борьба, должен сначала составить капитал, ибо кто хочет иметь доход, сперва имеет расход и хлопот.
– А чего это вы, Шульц, ему три франка просто так даете, а мне, когда я вчера попросил хотя бы франк, что ответили? – обидчиво крикнул из-за дальнего столика Юха Куолупайкинен, еще один представитель террористической франкции «Народной Воли», хотя и не столь известный, как Люксембург.
– Что надо работать. Хотя бы на общее дело. Я предложил вам, Юха, совершить покушение на гросфюрст Николай в Париже, на что я вам выделю средства, собранные наш камрад в Цюрих для этой цели. Вы сказаль, что вы подвернуль ногу и не можете бросать бомб. Так что жертвуйте ваш камрад Артемий, и вам будет доход.
– Немец дело говорит, – подхватил Артемий Иванович. – Как говорил Прудон, для лягушек главное – чистая вода. А будут лягушки здоровы – будем и мы с прибылями.
Полгода назад, весною, в этой самой задней комнате на очередной субботней народовольческой попойке, вскоре после прихода из России больших пожертвований на печать народовольческой литературы, один из русских эмигрантов, носивший кличку «Казак» и заведовавший народовольческой типографией, смеху ради предложил товарищам вложить полученные деньги на полгода в какое-нибудь дело, чтобы потом, не трогая капитала, печатать литературу на одни дивиденды и из тех же средств учредить кассу взаимопомощи. Никто сейчас уже не помнил, откуда взялся план разводить лягушек. Но именно Казак порекомендовал Артемия Гурина в качестве крупного специалиста по их разведению, упирая на то, что это будет не просто безличный счет в банке, а настоящее живое дело, которое послужит заодно сплочению товарищей совместным физическим трудом по очистке лягушачьих водоемов от водорослей. Сам Гурин, никакого понятия прежде не имевший о разведении земноводных, поддержал тогда общий энтузиазм и постарался представить дело в наиболее выгодном свете.
– Лягушка – вещь капитальная! – говорил он. – Затраты на нее пустяковые, а прибыль до 300 %! Представляете, с каждого головастика мы получим пятьдесят франков чистого барыша!
– Но как же пятьдесят франков, когда в ресторане порция лапок и десятой доли не стоит? – недоверчиво спрашивал Посудкин, который по скудости своих средств никогда не бывал в ресторанах, но знал цены от парижских товарищей, которые наезжали иногда в Женеву.
– Так то ж уже мертвая лягушка, а я говорю о живых! – вдохновенно возражал Гурин. – Мы создадим племенное стадо! Мы будем сдавать производителей в аренду для воспроизводства! Да нашего завода лягушки из России будут закупать, к царскому столу!
– Вот-вот! – возбуждались представители террористической фракции. – Мы их пропитаем стрихнином, и отравим не только царя, но и все его семейство!
Все так и осталось бы невинной шуткой и возбуждение вскоре улеглось бы, когда б в Париже неожиданно этой идеей не загорелся сам патриарх русской эмиграции Петр Лавров, убедивший руководство заграничного отдела партии в необходимости поддержать это многообещающее начинание. Он дал поручение Артемию Ивановичу составить инструкцию для товарищей по технологии разведения съедобных земноводных. И дело закрутилось.
Было создано товарищество на паях, капитал которого был составлен как из типографских денег, так и из личных взносов товарищей. Благодаря кипучей революционной энергии, подогревавшейся мечтами о возможных барышах, русская община закупила по каталогу отборных молодых лягушат и арендовала небольшой пруд в коммуне Шен в пригороде Женевы на летний сезон, на что и ушел весь капитал.
– Это ничего, – говорил сомневающимся Лавров. – Я чувствую, что это мероприятие принесет нам больше денег, чем мы когда-то получили от Лизогуба!
– Да мы не только нынешнего царя на такие деньги казним, – поддерживали Лаврова сторонники террористической борьбы Юха Куолупайкинен и Иона Люксембург, – мы на них его потомков еще сто лет потом казнить будем!
Артемий Иванович был посажен у пруда старшим смотрителем на символическое жалование. Ему даже сняли комнатку по соседству. По субботам и воскресеньям из города на паровике приезжали революционеры, неумело возили граблями по дну пруда, как требовал Артемий Иванович, и таскали туда воду ведрами от колодца. Однако очень быстро энтузиазм товарищей заглох и пруд был отдан Артемию Ивановичу в единоличное попечение, в то время как революционеры с жаром и пеной у рта обсуждали грядущие многомиллионные дивиденды, сидя в кафе на Террасьерке за купленным на последние деньги пивом. Только Посудкин, понукаемый Фанни Березовской, еще некоторое время ездил грести граблями в пруду.
К началу июля пруд пересох и племенные лягушки разбрелись по окрестностям, а Артемий Иванович с двумя оставшимися переехал обратно в Женеву, так и не явив долгожданных прибылей.
С тех пор тучи над ним начали сгущаться. В октябре он объявил подписку на йодное лечение своих производителей, носивших гордые имена Якобинец и Карбонарий, от базедовой болезни. Давали на йод неохотно, Артемий Иванович глотку надорвал, рассказывая про швейцарских кретинов и ругая кретинов-соотечественников, которые не понимают, что, лишившись производителей, придется похоронить все надежды. Тогда удалось собрать десять франков, на которые была куплена жестяная ванночка для Якобинца. Теперь, похоже, на трех франках, пожертвованных Шульцем, все и закончится.
– Послушайте, Гурин! – окликнул Артемия Ивановича из дальнего угла комнаты лобастый бородатый эмигрант, тот самый «Казак». – Мы сегодня утром из типографии Карэ отпечатанные листы пятой книжки «Вестника „Народной Воли“» привезли, и с ними листы вашей брошюры про лягушек. Я ее просмотрел, но там ничего не было про необходимость засыпать пруд на зиму хлорной известью.
– Санитарному содержанию пруда я собирался посвятить следующую брошюру, это слишком обширный вопрос, – сказал Артемий Иванович, горестно заглядывая в жестянку.
После переезда цареубийцы Тихомирова из Женевы в Париж Гурин занял место самого плодовитого и постоянно пишущего в русской колонии. Мало того, что он ходил весь заляпанный чернилами с головы до ног, его часто видели в окне своей квартиры с пером в руке, что-то пишущего за столом. Он никогда никому, даже Фанни Березовской, не показывал своих рукописей. Говорили, что он состоит корреспондентом многих русских и французских газет, а также пишет романы из жизни животных. Название одного из них: «Через Рону в Жэ. Воспоминание женевской виноградной улитки о путешествии из Шена на паровике, конке и омнибусе с двумя пересадками» Фанни видела на одной из папок с бумагами. В действительности несколько вечеров в неделю Артемий Иванович посвящал написанию подробного донесения о жизни женевской эмиграции, которое отправлял в Париж на имя мсье Леонарда – под этим именем скрывался заведующий Заграничной агентурой Департамента полиции Петр Иванович Рачковский. Артемий Иванович делал это вовсе не из желания нагадить ближнему, и не потому, что он разочаровался в своем революционном призвании. Уже пять лет он был профессиональным внутренним агентом, сперва у Священной дружины, а теперь у Департамента полиции, за что ежемесячно получал двести пятьдесят рублей с разъездными.
В одном из таких рапортов он сообщил Рачковскому о том, что народовольцы получили различные пожертвования на свое дело, а вместе с ними и заказ от «либералов» на печать собрания герценовских «сочинений». Месяц назад Рачковский приехал в Женеву, чтобы организовать истребление типографии. Она составляла главную основу революционной деятельности заграничного Отдела «Народной Воли» и со времен «Колокола» служила самым крупным источником революционной заразы в России. По заданию Петра Ивановича Гурин собственноручно нарисовал план типографии, рутая в кассе шрифты одновременно пытаясь завести тесные отношения с «Казаком» и волочась за его нареченной невестой Галиной Светлявской, также работавшей в народовольческой типографии.
Сегодня утром Артемий Иванович очередной раз пошел заглянуть в типографию, находившуюся на том берегу Роны за вокзалом, и увидел у дверей фургон, из которого два мордатых парня под дождем выгружали пачки, упакованные в коричневую бумагу, и тяжелые ящики с набором. Ясно было, что в типографию привезли отпечатанные листы «Вестника» и вернули сам набор, а готовый набор последних листов пятой книжки Герцена в субботу не повезут, он останется в типографии до понедельника. Это давало уникальный шанс уничтожить не только отпечатанный тираж, но и разом весь шрифт, имевшийся в распоряжении у народовольцев. Такой шанс упустить было нельзя, и налет нужно было совершить сегодня ночью, тем более что Казак наверняка устроит на Террасьерке в честь такого события попойку.
Не заходя в типографию, Артемий Иванович развернулся и бросился бежать на вокзал, откуда отбил Рачковскому телеграмму: «Готовую партию привезли утром Порожняя тара будет складе до понедельника Что делать Товаровед». К пяти часам Артемию Ивановичу доставили ответ: «Назначаю на сегодня».
Впервые Гурину предстояло сделать опасный шаг, который не просто ставил его под угрозу разоблачения, но грозил многолетним заключением в швейцарской тюрьме (тюрьму он эту видел, и она ему не понравилась). Ему надо было явиться сейчас в дом, где находилась типография, и объявить хозяйке, что истребление типографии назначено на сегодняшнюю ночь, тем самым полностью отдавая себя в ее жадные руки. Две недели назад он специально познакомился с ней и ее мужем, работавшим машинистом на паровике, ходившем в Шен. Это было сравнительно легко, поскольку мужа Артемий Иванович хорошо знал по своим частым поездкам к лягушачьему пруду. Машинист принадлежал к одной из женевских социалистических групп и сочувствовал русским эмигрантам. Жена его была домохозяйкой, подрабатывавшей уборкой в типографии, у нее Казак и его невеста Светлявская обычно оставляли ключ. Жило семейство бедно, отчего жена, женщина глупая и корыстолюбивая, очень страдала. По наущению Рачковского Артемий Иванович убедил ее мужа, что мсье и мадам, работающие в типографии, несправедливо завладели типографским имуществом и действуют вразрез с принятыми в России программами, поэтому русские революционеры заинтересованы в ее уничтожении. «Мы бы могли на них и по суду управу найти, – сказал машинисту Артемий Иванович, – но нельзя же позорить русское революционное движение перед всем миром, доведя внутреннее дело до буржуазного суда!» С глупой бабой было еще проще – он просто дал ей двадцать франков и она согласилась открыть типографию своим ключом и не запирать наружную дверь в ту ночь, на которую будет намечен налет.
Артемий Иванович уложил все бумаги и отправил их с вокзала багажом на французскую границу. Потом он явился к хозяйке, предупредил ее, что праведная месть свершится сегодня ночью, и уверил, что все будет обставлено так, что на нее подозрений не падет. Для этого он, перед тем как уйти, исцарапал замок на двери типографии складным штопором, чтобы создать впечатление взлома. Людей Рачковского, которые были назначены для налета на типографию, Гурин не знал – Петр Иванович привез их из Парижа. Известно было только, что один поселился где-то около типографии под фамилией Кун, а другой – неподалеку от Светлявской снял квартиру на фамилию Грюн. Артемия Ивановича очень беспокоило то обстоятельство, что о них каким-то образом прознали народовольцы – слухи о шпионах с такими именами будоражили женевскую эмиграцию уже дней десять. Однако Гурин уже ничего изменить не мог, свое дело он сделал и теперь ему оставалось лишь ждать, когда Кун и Грюн или как их там на самом деле явятся ночью на Монбриллан и уничтожат и набор, и шрифты, и «Вестник», и все приложения к нему…
– Эй, эй! Казак! – воскликнул Артемий Иванович, чуть не уронив кружку с пожертвованиями. – А чего это мою инструкцию так быстро напечатали? Обещали привезти только на следующей неделе.
– У Карэ в этот раз заказов мало было.
«Вот черт, – подумал Артемий Иванович. – Столько трудов, первая книжка почти свет увидала…»
Он пересчитал деньги в кружке, сел за столик рядом с Березовской и Посудкиным и велел подать ему два децилитра коньяка.
– Всего три франка! – объявил он, высыпая мелочь на белый мрамор стола.
– А вы что думали?! – крикнул кто-то срывающимся голосом. – Вам кто-то теперь поверит?
– Верно! – загудело общество. – Без гроша сидим. К «Эскаладу» дивиденды были обещаны!
– Да-с, где мои дивиденды? – встрепенулся Посудкин. – Я рассчитывал к фестивалю купить себе новый сюртук, обновить носки и исподнее. А теперь что?
– Я за тебя не выйду, Лёв, – упрямо сказала Фанни. – Потому что ты дурак.
– Вот! – сказал тот и воздел перст. – Вот это все потому! А где, спрашивается, мои гроши? У этой скотины.
– Но послушайте, Посудкин, – сказал Артемий Иванович. – У нас общество на паях, я также внес свой пай и имею такую же долю в барышах, как и все…
Посудкин взревел и, перегнувшись через стол, вцепился Артемию Ивановичу в горло.
– Долю в барышах! – заорал он. – Это мои деньги! Верни мне мои деньги!
– И нам верни! – раздались голоса. – Мы не хотим больше лягушек!
Фанни осторожно ткнула Посудкина вилкой в зад, и тот от неожиданности разжал руки. Артемий Иванович схватил кружку и объявил, что размозжит ею голову любого, кто еще посмеет приблизится к нему.
– Товарищи! – воскликнул Шульц. – Вы готовы драться друг с друг из-за любой грош. Надо тратить свою злость и энергию на борьбу. Настоящую борьбу. Убить гроссфюрст в Париж или в Лондон. Вам сразу будет много денег. Террористическая борьба есть такой же гешефт, как и все остальное. У большой гешефт – большой касс, а у маленький – три франк. У вас был большой гешефт, когда вы убиль свой царь. Вы до сих пор получаете из России дивидент за этот гешефт. Три франк – это касс для ваш новый лягушачий гешефт. Вам надо опять убивать тиранов, если вы хотите есть хлеб с колбаса, а не сухарь.
– Вы проституируете саму идею революционного террора, Шульц! – крикнул Посудкин. – Ее нельзя измерять деньгами. А ваш Гурин – просто провокатор!
– Чтобы проникнуть в наши дома, этот соглядатай самодержавия перехватывает почтальона, которому лень ходить по домам, и потом сам разносит письма! – сказал Иона Люксембург. – Ведь ты же не можешь просто взять у него письмо и закрыть дверь, приходится приглашать его домой. А он только этому и рад! Ведь и чаем тут напоят, и еще чего-нибудь съесть выпросит.
«Нужен мне ваш чай спитой без сахара! – обидевшись, разозлился Артемий Иванович, стараясь, однако, не подавать виду. – Да я изнемог ваши конверты на пару вскрывать и потом всю эту чушь переписывать. Да мне тысячи рублей жалования за это мало!»
– Он специально разорил всю женевскую эмиграцию! – продолжал Посудкин.
– Да еще так умело, что вы и рассказать никому не сможете – засмеют! – сказал Казак. – Социал-демократы со своим Плехановым со смеху помрут. Полноте, товарищи, ну какой Гурин провокатор! Был бы провокатором, не сидел бы он целое лето у пруда на жаре. Да и инструкцию вам, дуракам, не писал! Я ее прочел, пока набирал, здорово написано, со знанием дела. Вы бы, Посудкин, взялись ее распространять среди плехановцев, вот и деньги свои вернули бы.
– А наш пруд мы им в аренду сдадим от себя, – предложила Фанни.
– Или можете с Эльсницем договориться, все-таки у него какая-никакая книжная торговля здесь.
– Так значит я, по-вашему, провокатор?! Шпион, значит, полицейский?! – Артемий Иванович допил коньяк и стукнул стаканом о стол. – Еще два децилитра, и я ухожу от вас. Сдаю вам имущество и больше не имею с вами дела. Выкручивайтесь, как хотите. Грабли у Федерера, из трех моих лучших производителей на Народовольца наступил Плеханов, Якобинец болеет (он у меня дома в банке), Карбонария я еще осенью Фанни подарил, а Декабрист ускакал куда-то, пока я вам, Посудкин, объяснял как граблями работать. Засим считайте, что дела я сдал, а эти три франка заберите и подавитесь. Отдайте вон буфетчику или Шульцу обратно.
Он маханул принесенный ему стакан коньяка и, обиженный, вышел на улицу. Моросил зимний холодный дождь, в голове шумело от выпивки и сердитых мыслей. Артемий Иванович раскрыл зонт.
«Я для этих паразитов потратил лучшее лето своей жизни, сидел у этого вонючего пруда, пока Посудкин с Фанни Березовской кейфовал! И он будет мне претензию делать! Я ради общего дела рискую оказаться в тюрьме, если эта дура-хозяйка утром проговорится полиции, кто ей дал двадцать франков – а они! Я ради общего дела по ночам сочинял свой труд, который даже Бохановский сейчас похвалил, его наконец-таки напечатали – и вот!»
Тут Артемий Иванович оборвал перечисление своих заслуг перед революционным движением. Боже мой! Ведь именно сейчас, в эту самую минуту люди Рачковского не только громят типографию, они уничтожают его творение, которое он еще никогда не видел в напечатанном виде! Последний стакан коньяка наконец ударил ему в голову.
«Черта с два я им такое спущу!»
Уже не думая ни о чем, Артемий Иванович дунул к церкви Св. Троицы, где плюхнулся на извозчика и за франк в десять минут доехал до вокзала. Пока он расплачивался, невнятно бормоча и роняя под ноги монеты, с площади уехал под арку железнодорожной насыпи последний омнибус в Жэ. Артемию Ивановичу тоже надо было под арку. Здесь он ступил в огромную лужу, промочил ботинок, выронил зонт и, окончательно потеряв чувство реальности, преисполнился лютой ненависти к коллегам-погромщикам, покусившимся на его бессмертный труд.
От привокзальной площади по улице Монбриллан до типографии ходу было минуты две. Слева чернел и шумел мокрой листвою парк, справа тянулись убогие двухэтажные домишки. Типография «Народной Воли» находилась на первом этаже самого последнего дома, дальше по дороге на Жэ шли задворки товарного депо и газового завода, да зловещей башней возвышался гигантский газгольдер.
Окна типографии были темны, изнутри на улицу не доносилось ни звука, и Артемий Иванович остановился в нерешительности. Может, погромщики вовсе сегодня не пришли? Одному ему было страшно заходить в пустую типографию. Где же зонт? С ним как-то увереннее. Ах да, он же его уронил! Гурин покурил, потом собрался с духом и вошел в коридор. Здесь он еще потоптался минуту, затем решительно толкнул дверь. В типографии ни звука. Эх, была – не была – и он шагнул внутрь. Из темноты призрачной тенью выскочила доска и треснула его в лоб.
Очнувшись, Артемий Иванович не стал спешить и открывать глаза. Очень саднило лоб. Где-то рядом по-французски переговаривались два голоса: один, судя по выговору, принадлежал парижанину, второй, несомненно, был местный.
– Я предлагаю оттащить его в парк и бросить там в пруд, – испуганно говорил парижанин. – Он захлебнется в воде, и все решат, что он утонул пьяным.
– Нет, – хрипло отвечал швейцарец. – Так не годится. Я не занимаюсь такими делами. Вы завтра утром уедете, а я останусь.
