Светлана Шнитман-МакМиллин
Георгий Владимов: бремя рыцарства

Глава девятая
Лариса Исарова

В 1958 году Владимов, участвуя в IV Всесоюзном совещании молодых писателей, познакомился с Ларисой Теодоровной Исаровой (1930–1992), урожденной Шварц.

Лариса Исарова окончила филологический факультет МГУ по кафедре русского языка и литературы. Писательница, критик и литературовед, она была автором «Нового мира», публикуя там статьи о «молодежной прозе». Впоследствии Исарова стала крупнейшим специалистом в жанре детективного, а затем исторического романа. Среди корреспондентов, писавших ей с благодарностью за критические статьи, Вениамин Каверин, Юрий Олеша, Л. Пантелеев, Виталий Бианки (FSO). По воспоминаниям всех, кто знал Ларису Исарову, она была не только очень талантлива, но и необычайно красива. Владимов «влюбился без памяти» и через две недели после знакомства сделал ей предложение. Лариса, боясь такой скорости в развитии отношений, предложила ему еще раз подумать, пока она отдыхала на юге и путешествовала по Волге. Мария Оскаровна очень переживала, боясь этого брака, и надоедала сыну в письмах с бесполезными и раздражающими его советами. В 1958-м Георгий и Лариса поженились и прожили вместе несколько лет. Сначала брак был очень счастливым. Владимова восхищали трудолюбие жены, ее образованность и многообразие культурных интересов: «…жена моя – образец спартанской добродетели, много работает и читает, а вчера даже вытащила меня в Малый театр на “Ярмарку тщеславия”» (15.02.1960, FSO).

Но постепенно, уже после рождения ребенка, отношения разладились совершенно. Владимов считал, что изначальная проблема была в честолюбии жены. Красавица и талантливый критик, Лариса Исарова была звездой в своей среде. С публикацией «Большой руды» она оказалась на втором плане, в тени внезапно прославившегося мужа. Но, вместо того чтобы на волне славы публиковаться и зарабатывать деньги, новоявленная знаменитость, как горько жаловалась свекрови деятельная Лариса Теодоровна, валялась на диване, читая книжки об устройстве кораблей. Владимов вынашивал замысел романа «Три минуты молчания». Мария Оскаровна, любившая невестку и обожавшая внучку, пробовала в письмах воздействовать на сына поучениями и советами. Владимов с раздражением отмахивался от обеих женщин. Получив гонорары за «Большую руду» и публикации отредактированных военных мемуаров (о которых речь впереди), он был счастлив после многих лет скитаний и безденежья спокойно полежать с интересной книжкой на собственном диване. Это было полное несходство его и жены личного опыта и материальных запросов. Но эти факторы, возможно, и не привели бы к полному разрыву.

Как можно понять из переписки сына с матерью, Владимов влюбился в другую женщину и «честно сказал» об этом жене. Эта любовная связь была непродолжительной, и он остался в семье, но Лариса Теодоровна была глубоко оскорблена изменой, и отношения начали стремительно ухудшаться. Постепенно дело дошло до развода – тяжелого, мучительного и очень конфликтного^[129]. Единственная дочь Марина осталась с матерью и была удочерена вторым мужем Исаровой. Лариса Теодоровна создала легенду, будто отчим был настоящим отцом девочки, но в то время был женат, а она – замужем за Георгием Николаевичем и не хотела разводиться, чтобы ребенок не родился незаконным. Выйдя вновь замуж, Лариса Теодоровна препятствовала контактам Владимова с ребенком, хотя они продолжали жить в одном кооперативном доме. Владимов очень переживал, что дочь, как он думал, «воспитывается в ненависти к отцу». Когда девочке было десять лет, Исарова с мужем и дочкой переехали в другой район Москвы, и более двух десятилетий Владимов и Марина не поддерживали никаких контактов.

В 1992 году Лариса Теодоровна Исарова умерла. Спустя некоторое время после ее смерти отчим сообщил Марине, что ее настоящий отец – Георгий Николаевич Владимов. В 1994-м Владимов получил от Марины письмо, которого он с волнением ожидал после известия о смерти первой жены. Он подтвердил свое отцовство, и между ними завязалась переписка. Когда Владимов приехал в Москву для получения Букеровский премии в 1995 году, он встретил свою взрослую тридцатичетырехлетнюю дочь. Они легко сошлись, и годами приглушенное чувство любви к Марине вернулось очень быстро. Нужно добавить, что Марина с детских времен знала Наталию Кузнецову, вторую жену Владимова. Когда они еще были соседями, Наташа иногда отводила ребенка в детский сад. Марина, как это видно по ее очерку об отце^[130], хранит о Наташе самую нежную память. В тот «букеровский» приезд Георгий Николаевич попросил Марину побывать с ним на могиле ее матери. Он с грустью и восхищением вспоминал о красоте своей первой жены.

Переписка между отцом и дочерью продолжалась. После смерти Наташи они ездили в путешествие по Европе, жили вместе в Переделкине, и у Георгия Николаевича до смерти были с Мариной самые близкие, теплые отношения. В один из своих приездов в Лондон он рассказывал мне:

Сейчас мы все время перезваниваемся. Она врач, так что лечит меня, я ей, как могу, помогаю. Она очень трудно живет, на четырех работах мотается, в квартире ее живут друзья, которым некуда деваться. Она очень хороший врач, окончила стоматологический институт, лечебный факультет, и стала врачом-пульмонологом, по легочным заболеваниям. Занимается тропическими болезнями, написала книжку о СПИДе с тремя соавторами. Работает в Боткинской больнице, это ее основная работа, но где-то подрабатывает, дежурит… (ГВ)

В трудные и очень одинокие последние годы и месяцы смертельной болезни Георгия Николаевича его дочь Марина, принявшая фамилию и отчество отца, была для него самым близким человеком, его радостью и поддержкой.

Глава десятая
«Большая руда»

 
Я хочу немножко света
Для себя, пока я жив;
От портного до поэта —
Всем понятен мой призыв…
 

Саша Черный. Потомки

Анализируя литературное творчество самого Владимова, важно отметить, что в молодости он не стремился, не чувствовал и даже отрицал свою принадлежность к литературным группам или направлениям своего времени, хотя в более поздние годы всегда говорил о себе как о «шестидесятнике».

Владимир Войнович писал, что молодые авторы той поры делились на группировавшихся вокруг «Юности»: Василий Аксенов, Анатолий Гладилин и Анатолий Кузнецов, и тех, кто был связан с «Новым миром»: он сам и Владимов. Все они дружили, было здоровое чувство соперничества, но это были разные направления: авторы «Юности» тяготели к западной литературе, «Нового мира» – к русской традиции и классике^[131], хотя в случае Владимова ситуация представляется мне не столь однозначной.

Для его чувства обособленности было много исходных предпосылок, среди которых можно назвать три главных фактора.

Во-первых, закрытая военная среда ограничивала пространство его жизненного опыта, личных контактов и интеллектуального общения. Недоступная повседневная реальность, которой жили миллионы сверстников, интересовала его очень остро. Возможно, в этом одна из причин необычайного внимания к конкретным, рабочим и бытовым, деталям в его прозе. Люди, наблюдавшие его близко, отмечали, что Владимов обладал необыкновенным умением слушать и вбирать в себя атмосферу окружающего мира, но что-то в нем самом как будто не принадлежало окружающей действительности^[132].

Во-вторых, с юности в его характере выработалась крайняя замкнутость, «не-светскость», как он сам ее определял. Георгий Николаевич Владимов был человеческим воплощением кантовской «das Ding an sich» – «вещи в себе». Очень молчаливый, он мало интегрировался в окружающий социум и везде, даже среди друзей и единомышленников из литературной среды, чувствовал себя человеком со стороны. И они, как писал Лев Аннинский, сходным образом воспринимали самого Владимова и его творчество – при несомненном признании литературного таланта и личной значимости: «В философском смысле Владимов смоделировал шестидесятников, окрыленных идеалистов, угодивших на смену эпох, когда все святое встало под вопрос, но по тяжко-пристальной зоркости “матерого реалиста” он в шестидесятники не сгодился. И место среди них ему отвели странное. Поначалу вовсе не приняли, потом стерпели»^[133].

Третьим фактором, хотя и не столь редким среди писателей его поколения (В. Аксенов, В. Войнович, В. Максимов и другие), было отсутствие филологического, исторического или философского образования. В литературной критике это отсутствие изначальной базы, которое он интенсивно восполнял чтением, даже помогало ему. Он смотрел на тексты, по его собственному выражению, «как первопроходец ступает по новой земле», – вне культурных или литературных контекстов, сохраняя жажду углубленного постижения нового материала и изначальную свежесть интерпретации. Но такое отсутствие основы не могло не иметь и своих слабых сторон. Он хорошо понимал это и восполнял всю жизнь.

Владимов считал, что без работы в «Новом мире», где были опубликованы два его произведения, он не стал бы тем писателем, которым мы его знаем: «Мне кажется, мои вещи вносили в журнал, тяготеющий к литературе интеллигентской и деревенской, недостающий компонент – они были посвящены т. н. “рабочему классу”. Казалось бы, они этой рубрикой защищены от погромной критики, однако их постигла общая судьба “новомирской” прозы: доброжелательный прием в начале редакторства Твардовского (“Большая руда”) и изничтожение в конце (“Три минуты молчания”).

Между тем это были вещи одного рода и достоинства, но в одном случае было выгодно их поддержать, в другом – низвергнуть долу. Вся фальшь, конъюнктурность, рептильность официозной критики в моем случае проявили себя наглядно»^[134].

Исследователи находили в его работах литературные корни, заимствования и влияния, которые бывают всегда. Русская классика сопровождала его с раннего детства и оставалась важнейшей основой его творчества. В молодости частью его мира стали обожаемый Джек Лондон, восторгавший его Редьярд Киплинг и очаровавший Эрнест Хемингуэй, а чуть позднее Эрих Мария Ремарк с его «вещественным реализмом»^[135], а также Бертольт Брехт. Он восхищался «Одесскими рассказами» и «Конармией» Исаака Бабеля и творчеством Михаила Булгакова, с особым наслаждением перечитывая «Собачье сердце». Среди произведений Солженицына очень высоко ценил «Один день Ивана Денисовича», «Матренин двор» и «Архипелаг ГУЛАГ». Лучшим прозаиком своего времени Владимов считал Василя Быкова, восхищаясь глубиной и мастерством его прозы, а из ровесников он особенно любил «двух Василиев», Аксенова и Шукшина. С особой нежностью он относился к Булату Окуджаве, называя его Булатиком, и, узнав о его смерти, писал дочери: «…со смертью Булата действительно кончилась моя эпоха» (02.07.1997, FSO). Георгий Николаевич очень высоко оценивал гражданскую поэзию Александра Галича, называя его «Нестором советской эпохи», и с удовольствием слушал песни Александра Городницкого и Владимира Высоцкого. Владимов очень любил и прекрасно знал русскую поэзию, считая вершиной русской литературы ХХ века «Реквием» Анны Ахматовой. Он дважды говорил мне, что всю жизнь глубоко сожалел, что они не посетили Ахматову в 1946 году.

Но личная обособленность, обостренное самосознание и постоянный самоанализ означали, что, испытывая несомненное вдохновение от многих прекрасных прочитанных книг, он рано и интенсивно, с присущей ему «высокой степенью нерастворимости», вынашивал каждое слово, реализуя свой внутренний голос на бумаге. Именно поэтому уже его первая повесть оказалась оригинальной и мастерской книгой.

Позднее Владимов сопоставлял «Большую руду» с «Калиной красной» Шукшина, но признал правоту Льва Аннинского, писавшего: «…драма Шукшина – это невозможность оторваться от почвы, от родного навоза, от мафии – Шукшин настоящий русский человек, который не выносит одиночества и потому гибнет. Ты же – писатель одиночества, ты пишешь несливающуюся душу, ты по природе – одинокий боец»^[136].

История создания и публикации повести

После трех лет работы редактором в «Новом мире» Владимов говорил: «…руки зудели. Появилось чувство, что напрасно я сижу в редакции. Нужно выйти из этой рутины и вернуться в журнал автором прозы». Он думал, что уже извлек из опыта работы в «Новом мире» все, что журнальная работа на тот момент могла ему предложить. В 1959 году Владимов перешел в «Литературную газету», надеясь, что это даст ему возможность поездить по стране. Расчет оказался неверным: «Там нужно было сидеть в отделе критики не пять часов в день, как в “Новом мире”, а все время, от девяти утра до одиннадцати вечера, пока шли полосы». Проработав в газете шесть месяцев, Владимов ушел, целиком занявшись писательским творчеством.

В июле 1960-го журнал «Смена» напечатал его рассказ «Все мы достойны большего»^[137]. Но это была лишь «проба пера», которую сам он не считал впоследствии удачной, хотя включил в собрание сочинений, как свой первый опубликованный литературный опыт. Уже в этом рассказе, еще не очень интересном сюжетно, ясно проступают черты будущей владимовской прозы: точность и богатство лексики в описании деталей природы и окружающей жизни, выпуклость характера персонажа, гибкость синтаксиса.

В том же году «Литературная газета» оплатила Владимову творческую командировку на Курскую магнитную аномалию (КМА). «Новый мир» добавил денег, и Владимов провел в карьере три месяца. Он должен был написать очерк о молодых инженерах-горняках, выпускниках столичных вузов, работавших на КМА: «Как им живется в глубинке на передовом крае». Из очерка ничего не получилось: «Его сломали неожиданные впечатления, непредвиденные встречи, не принятые в расчет ассоциации…

На КМА я был корреспондентом, “вольным человеком”, который мог брать официальные интервью у специалистов, мог и поселиться в рабочем общежитии, ездить с ребятами в карьер вверх-вниз, вверх-вниз от начала смены до ее конца, и не слишком опасаясь уронить авторитет “пославшей меня редакции” пить с ними водку и пиво, закусывая всевозможными занимательными историями»^[138].

Образ и история Виктора Пронякина – писательский вымысел. Такого персонажа и несчастного случая до и во время его пребывания на КМА не было. Но он встретил рабочего, фамилия которого – Пронякин – показалась ему подходящей. Во время командировки Владимова два молодых рабочих погибли в карьере, что потрясло его: «Это же не война, а стройка коммунизма!» Правила безопасности, как ему казалось, были неадекватными и едва соблюдались.

Вернувшись, он писал матери:

Поездка была интересная, впечатлений и материала набрал много, сейчас сижу и обписываюсь. Хочу, кроме очерка, написать большой рассказ или маленькую повесть из жизни рудокопов, не знаю, как получится (10.5.1960, FSO).

Первый вариант был написан с рекордной быстротой. В октябре 1960-го Владимов принес его в «Новый мир». Длинный рассказ назывался «Пришлый» – остросюжетное повествование о следователе, который выясняет обстоятельства гибели шофера. Владимов использовал при написании свой опыт юридической практики в прокуратуре. Но Твардовский, прочитав рукопись, предложил переработать ее, сосредоточившись на «человеческом материале» – образе Виктора Пронякина и его отношении к труду, к машине. Владимов сразу почувствовал плодотворность идеи и близость для себя такого подхода. А. Коц, обсуждавший с ним позднее историю публикации книги, писал: «…он понял, что в конце концов, всякий труд помогает понять человека. И это стало для него открытием целого эстетического континента»^[139].

Несмотря на предложения редакции о поправках и изменениях, положительное решение о будущей публикации рукописи было принято.

Начался новый виток жизни, о котором он подробно писал матери.

Здравствуй, мама!

Поездку в Кузбасс пришлось отменить, поскольку повесть прошла быстрее, чем я думал. За три дня ее прочитали в отделе прозы, затем редколлегия, а во вторник состоялось заседание у главного редактора, на коем, после двух часов прений, решено было, что повесть «отличная и надо ее печатать». Твардовский и Закс высказали несколько критических замечаний и пожеланий, касающихся чисто художественной стороны, с которыми автор согласился без боли в сердце, даже наоборот. В общем, на доработку потребуется не более двух недель, а представить рукопись я должен 10 января, так как повесть планируется в мартовский номер.

Вчера заключили договор на шесть авторских листов, 26-го я получу 25 % – аванс. Всего, вероятно, будет тысяч 16–17, к сожалению, слишком мало для погашения «национального долга» за кооператив, но тут я сильно надеюсь на генеральскую книгу^[140], которая уже в работе и должна выйти к лету. Хочу выслать тебе тысячу – 300–400 сейчас, а остальное – по выходе повести в марте. Напиши или телеграфируй, куда выслать, в Питер или Калининград, потому что мне бы хотелось, чтобы ты встретила Новый год у Иды, а не в одиночестве.

В общем, итоги первого «свободного» года более чем утешительны: три статьи, рассказ, генеральская книга и повесть, которые со временем поставят нашу фирму на прочный финансовый базис. Повесть сразу после доработки несу в издательство; думаю, что марка «Нового мира» поможет ей быстро выползти в свет отдельной книжкой.

А к Новому году хочу немного обарахлиться – купить костюм и пальто.

С кооперативом пока дело мутное. Вырыт котлован, но кладку еще не начали и, боюсь, не начнут до весны, хотя руководство жилкома божится, что вселение произойдет к 7-му ноября. Боже, им помоги!

В общем, жду письма или телеграммы с пожеланием, куда выслать деньги. 26-го тут же пошлю телеграфом. Расписание наше такое – Новый год встречаем в Москве, до десятого – делаю повесть, с 16-го по 3-е – в дом отдыха, а числа 4–5-го приеду в Питер.

 

Всего наилучшего, Жора.

P. S. Лариса передает приветы и поздравления с Новым годом тебе и Иде (23.12.1960, FSO).

В начале зимы они с Ларисой Исаровой поехали в дом отдыха в Новогорск. Утром Владимов интенсивно работал над повестью, а после обеда катался на лыжах, что очень любил еще с «суворовских» времен. К концу декабря текст «Большой руды» был готов. Владимову чрезвычайно хотелось попасть в план на первую половину года. Мечталось, что повесть выйдет в феврале к тридцатилетию автора:

Но не тут-то было! Мне сказали, что напечатали бы с дорогой душой, однако в 1-м номере идет молодой писатель Войнович, его герой – тоже шофер. Тут шофер, там шофер, получается тенденция. Два номера переждем и вставим Вас в апрельский, 4-й номер. Подошел апрель, номер, как всегда, опаздывал, хотя верстка уже была. Но вдруг полетел в космос Юрий Гагарин. Передо мной извинились, но пояснили, что придется повесть выдирать из номера. Гагарин – полетел вверх, а «ваш герой летит вниз», сами, мол, понимаете, получается нехороший намек… Майский номер – День Победы, и вообще майский номер должен быть жизнеутверждающий, ваша вещь не годится. В 6-м номере у нас Виктор Некрасов «Кира Георгиевна», у него 50-летний юбилей, отменить невозможно. После же Некрасова нужно дать читателю отдышаться: его вещь мрачная, у вас вещь мрачная. Опять-таки, будет выглядеть как тенденция. В 7-м номере Тендряков идет, а вас пустим в августе (ГВ).

Уехав на дачу, угнетенный «тенденциями» автор терпеливо дожидался августа, но вдруг пришла телеграмма: «Немедленно в Москву, будем печатать в июле». Оказалось, что Тендряков не поладил с Твардовским, требовавшим изменений в тексте, и забрал рукопись. В печать пошла «Большая руда», опубликованная в 7-м номере «Нового мира».

* * *

О «Большой руде» было в свое время написано очень много^[141]. Современная ей критика отнеслась к книге очень доброжелательно. Для этого было несколько важных предпосылок. Новый голос молодого писателя, каких ждала читающая публика после удушья сталинизма; глубокий реализм владимовского пера; отголоски шельмовского романа; авантюрность, азартность и жизнестойкость героя; трагичность конца. Но главным было высокое качество отточенной, мастерской прозы, свидетельствующей о появлении в отечественной литературе большого писателя. «Не испросив нашего позволения, нас подключили к новому для нас куску жизни и чужой душе… и из этой заколдованной сферы не вырваться», – писала И.Б. Роднянская, характеризуя построение владимовских фраз, как «внутренне напряженное и повелительно напрягающее читателя»^[142].

Позднее критики рассматривали повесть и ее героя во всех возможных контекстах – соцреализма, производственного романа, оттепели, молодежной прозы. Но владимовская проза никуда не вписалась. Сверстники предпочитали новых героев, «аксеновских балагуров», как их окрестил Л. Аннинский: «Если Пронякин – летун, выскочка и захребетник (а перед коллективом-де все равно не удастся словчить), то Владимов – вполне понятный мифолог коллективизма. Если же Пронякин – передовик, подающий пример косной массе (а дура-масса с запозданием прозревает), то Владимов – элементарный мифолог героики. При любой такой “программе” – ничего особенного в повести нет. Так мы тогда мыслили»^[143].

Владимов с самого начала относился к этим «запихиваниям в коробочки» крайне скептически. Похвальные рецензии и статьи радовали его, но убеждение, что суть книги критиками не была до конца распознана и герой не понят, осталась в нем до самого конца: «Коротко сказать, “Большую руду” не приняли, а – стерпели» (1/160).

Сюжет повести

Владимир Лакшин вспоминает, как на встрече в редакции «Нового мира» с Жан-Полем Сартром и Симоной де Бовуар Владимов говорил, что построение фабулы должно быть простым и крепким, как сюжет былины^[144]. Е. Старикова отмечала впоследствии «балладную четкость» владимовского повествования^[145].

Само словосочетание – «Курская магнитная аномалия» – казалось необычайно притягательным среди советского лексического конформизма. На КМА приезжает шофер Виктор Пронякин, известно о котором очень немногое. После армии Пронякин поехал в деревню к своей невесте Наташке, предвкушая радости семейной жизни и работу по специальности. Но, столкнувшись с холодным ханжеством девушки, он на рассвете уходит от нее в неизвестность. Женившись на случайно встреченной доброй и щедрой в любви женщине, он отдает ей свою глубокую душевную привязанность. После долгих скитаний и перемены мест работы он твердо намерен осесть на КМА, чтобы заработать и обеспечить хорошие условия для своей «женульки» и будущих детей. И в этой новой и полной смысла жизни он очень хочет показать окружающим высочайший класс шоферского мастерства.

С трудом починив сломанную машину, Пронякин нанимается на работу. Но производственные нормы на восстановленный им МАЗ так завышены, что выполнить их и получить полную зарплату практически невозможно. Это заставляет Виктора использовать на опасной дороге рискованные приемы вождения, что очень нервирует других шоферов. И когда он решает ездить в карьер в дождь, хотя этого не позволяют правила безопасности, между ним и бригадой назревает серьезный конфликт.

Вдруг в его заезд открывается чистая руда, и Пронякин оказывается первым, в чей кузов засыпается драгоценная синька. В нетерпеливом азарте он уговаривает экскаваторщика перегрузить кузов машины, чтобы убедить всех, что долгожданная порода наконец «пошла» и может начаться ее индустриальная добыча. В возбуждении от радостной новости Виктор на мгновение теряет контроль над машиной, и перегруженный МАЗ вместе с шофером свергается в карьер со страшной высоты.

Не-герой на стройке коммунизма

«…Бездомный неунывайка Пронякин был мне чем-то в судьбе и характере очень близок», – сказал Владимов о своем первом литературном герое.

Выбор шофера главным персонажем повести был не только определен обстоятельствами командировки, но и заложен глубоко в российской реальности, литературной и кинематографической традиции^[146]. Путешествия, о которых сам писатель так мечтал в молодости, были в Советском Союзе очень осложнены вечными проблемами с билетами, недоразвитой цепью железных и автомобильных дорог, плохим местным транспортом, отсутствием доступных гостиниц, бедностью населения и общей привязанностью к месту – результатом института прописки. Но шофер был по определению человек в дороге и в одиночестве, что чрезвычайно привлекало Владимова, видящего в этой профессии сходство с писательской: «В дороге думается хорошо и потом легко пишется». «Ехать – всегда хорошо», – уверенно говорит Пронякин (1/146).

Страстное желание Виктора обосноваться там, где будет вершиться большое и важное дело, проступает в разговоре с начальником карьера: «Не нынче, так завтра, а будет руда!» (1/56) И хотя это явная спекуляция на чувствах молодого специалиста, но он и сам отчаянно надеется на эту руду, которая осветит его жизнь смыслом и радостью настоящего труда. Именно для этого он приехал на КМА после всех «теплых местечек», где больше не готов был прозябать с чувством своей человеческой и профессиональной нереализованности. Важнейшая черта характера Пронякина – горячее желание работать: «Я к делу хочу определиться. Я работать могу, как мало кто» (1/56). С профессиональной уверенностью и любовью мастера он говорит, приступая к починке поломанной машины: «У меня пойдет. Зверь будет, а не машина» (1/61). И.Б. Роднянская характеризует владимовского героя как человека незаурядного: «Он настойчивее, одареннее, энергичнее многих из этих других, он мастер своего дела, артист»^[147].

Цель Виктора – обрести своей работой на КМА достойное человеческое благополучие. То, что веками было нормой жизни и о чем так ясно писал Александр Чудаков: «Дед знал два мира. Первый – его молодости и зрелости. Он был устроен просто и понятно: человек работал, соответственно получал за свой труд и мог купить себе жилье, вещь, еду без списков, талонов, карточек, очередей. Этот предметный мир исчез… страна многовековой истории стала жить по нормам, недавно изобретенным»^[148].

В лицемерной советской реальности о таких людях, как Пронякин, принято было говорить «поехал за длинным рублем». А вся роскошь, на которую надеется бездомный тридцатилетний водитель, – свой домишко с садиком и никелированная кровать, символ советского благополучия: «…и чтоб все было в доме – холодильничек, телевизор, мебель всякая» (1/74). То, чего хотят миллиарды людей на планете Земля.

Душевная одаренность и способность к глубокой любви видна из пронзительного рассказа о первой ночи с женщиной, к утру ставшей его женой: «За окном грохотали поезда, которые здесь не останавливались, и желтые пятна от их огней прыгали по ее лицу и груди. В эти минуты ему отчего-то становилось нестерпимо жалко ее…» (1/146) Письмо к ней проникнуто трогательной заботой: «Но денег особенно не жалей, до Рудногорска таксишника найми… И приезжай, не медли, а то я по тебе, честно, соскучился… Жду тебя скоро и остаюсь уверенный в твоей любви любящий муж твой Пронякин Виктор» (1/67). Перед смертью Виктор напрягает последние жизненные силы, заботясь о своей «женульке»:

Женщина она еще красивая, мужиков вокруг нее всегда хватает… Да ведь она все… на бойких местах… Я уж ее такую застал… Ничего поделать не смог. Так вот, мужиков-то хватает, а жалеть по-настоящему, как я жалел, это навряд ли кто найдется… Вы бы потолковали с ней. Что дальше делать ей… Жить как. Боюсь я, спутается, с кем не надо. Я это без ревности говорю. Я за нее боюсь… (1/140)

Глубже всего раскрывается Виктор Пронякин, когда в нетерпеливом возбуждении ведет МАЗ с переполненным рудой кузовом по самой длинной из своих дорог – к смерти. Это момент его недолгого триумфа: «…ведь это я везу, я, а не кто-нибудь. И не последний я, а первый», – то, чего он желал с глубочайшей, неумеренной страстностью: перед осуждавшей его бригадой, в предчувствии любовного восторга «женульки», но главное – при мысли о радости, которую он вез для всей страны:

…это он, Виктор Пронякин вез первую руду с Лозненского рудника. Руду, которой ждут не дождутся и Хомяков, и Меняйло, и Гена Выхристюк и про которую завтра утром, если не нынче же вечером, узнают в Москве, в Горьком, в Орле, в Иркутске и в других местах, где он побывал и где не пришлось (1/127).

Но его недолгому счастью не суждено было воплотиться в реальность. В безвременной и бессмысленной смерти Виктора Пронякина есть тревожащий знак вопроса, без ответа на который невозможно понять смысл этой повести.

Шоферы на КМА

Л. Аннинский отметил, что «Большая руда» была энциклопедией моды, быта и повседневной жизни рабочего класса той эпохи: «Постарели те дивы, повывелись те клопы, однако протокольно точные детали, которые должны резать ухо анахронизмом, читаются и теперь с интересом, как точные приметы эпохи»^[149].

Образы шоферов написаны теплыми красками, создающими индивидуальный портрет каждого из них. Солидный бригадир Мацуев, справедливый, природно-умный. С его домиком, палисадником, красным флюгером, телевизионной антенной на крыше и дородной, гостеприимной женой, он кажется самым благополучным из всех. Немудреный Косичкин, не очень грамотный, косноязычный, но прошедший войну и глубоко чувствующий цену труду, жизни и смерти. Раздражительный Меняйло, добрый Федька, милый Гена Выхристюк:

– Эх, хлопцы… жить бы нам всем на одной улице. Пришел домой – душа радуется. Часик порадовался – пошел, например, к Меняйло пешком через забор – козла забить. Или, скажем, к Федьке – магнитофончик послушать. Музыка самая модерн. И чтоб девочки были красивые (1/96).

Трудящиеся водители, умеренно пьющие, озабоченные семьей или обитающие в общежитии для холостых, развлекающиеся выпивкой и танцами по вечерам. Прибившись к КМА, они живут надеждой на лучшее будущее, безропотно смиряясь с погодными препонами и терпеливо «забивая козла» в надежде на их окончание:

И зачем же тогда с ума сходить? «Руда! Руда!» …Если скажем, предназначено ей, рудишке-то, в пятницу появиться, так она же все равно в понедельник тебе не покажется. Ну и ради бога! Неужели же из-за этого жизнь себе портить? (1/94)

Конфликт возникает именно потому, что смирения и терпения нет в характере Виктора, решающего ездить в карьер, несмотря на дождь: «Мне заработать нужно, жизнь обстроить, обставить, как у людей. …Мне почему валяться по чужим углам, слушать чужую храпотню… Не-ет, я себе жилы вытяну и на кулак намотаю, а добьюсь» (1/68). Но хотя он сводит свою решимость на вопрос материального благополучия, дело совсем не в том:

– Торопишься ты, Виктор, – сказал Мацуев. – Я вот тут с первого гвоздя, с женой и дочками в палатке жил. Да и другие, кого я знаю. Да и другие, не сразу к ним все приходило. А ты хочешь, чтоб сразу все. Нет уж, погоди, присмотрятся к тебе, соли пудика три съедят с тобой, а тогда уж и претендуй (1/95).

Опытный Мацуев неумелым словом «претендуй» правильно выражает неуемную жажду деятельности, стремление Пронякина доказать свой талант: «Кого же винить, если слишком рано обнаруживается твое желание вырваться вперед» (1/97). Его товарищи тоже ждут руды: «Всякому приятней железо возить, чем пустую породу» (1/94), – но пренебрегать правилами безопасности и рисковать жизнью они не готовы, подозревая Пронякина в подхалимстве и сутяжничестве: «А просят, чтоб ты жлобом не был… который за четвертную перед начальством выпендривается» (1/114).