Светлана Шнитман-МакМиллин
Георгий Владимов: бремя рыцарства

Полная версия

© Шнитман-МакМиллин С.

© Рыбаков А.И., художественное оформление

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

Светлой памяти

Екатерины Владимировны Эйлер

и моего любимого друга

Виктора Ефимовича Кельнера

Предисловие

Эта книга – первое расширенное исследование биографии и литературного творчества Георгия Николаевича Владимова на русском языке, хотя и не первая монография о нем. В 1999 году в серии публикаций о русской литературе в эмиграции, выпущенных Ягеллонским университетом в Кракове, было напечатано исследование Кристины Петшицкой-Бохосевич «В поисках подлинности. О прозе Георгия Владимова»^[1]. Оно включает биографические сведения о писателе, обзор и анализ его прозы и публицистики. Кристина Петшицка-Бохосевич посетила Владимовых в Германии, и Георгий Николаевич старался помочь ей в работе, хотя прочитать эту книгу из-за незнания языка он не смог. Небольшой объем работы Петшицкой-Бохосевич определен рамками серии, но эта серьезная монография – первое систематизированное исследование творчества Владимова, и в этом несомненная заслуга ее автора.

В 2001-м было издано развернутое эссе «Крепости и плацдармы Георгия Владимова»^[2], написанное критиком Львом Аннинским. Оно особенно ценно тем, что Аннинский, ровесник и друг Владимова, прекрасно воссоздает восприятие и воздействие книг писателя в контексте современной обоим эпохи.

О Владимове написаны сотни статей, многие из которых будут с благодарностью упомянуты в моем исследовании и в библиографии^[3]. Но значение его литературных произведений и его поразительная судьба настолько важны для истории русской литературы, культуры и жизни общества, что углубленное изучение его биографии и творчества представляется совершенно необходимым. Я надеюсь, что это исследование станет еще одной вехой, за которой последуют новые книги и статьи, посвященные творчеству замечательного писателя.

Об источниках и структуре книги

Я познакомилась с Георгием Николаевичем Владимовым в эмиграции, и наше общение было особенно интенсивным в 1997–1999 годах. Волею случая или судьбы я оказывалась в его орбите в моменты перелома или кризисов его жизни на Западе, когда ему хотелось говорить и нужен был собеседник: в самом начале эмиграции в Германию в 1983-м; в 1993 году, через несколько лет после разрыва с Народно-трудовым союзом российских солидаристов (НТС), когда изоляция и неблагополучие были особенно острыми; и в конце 1990-х после смерти жены Наталии Евгеньевны Кузнецовой, когда одиночество в Нидернхаузене казалось ему почти невыносимым.

В этот период и до получения жилья в Переделкине он несколько раз в год приезжал на недельку погостить к нам Лондон. Каждый раз я спрашивала, хочет ли он выступить в университетах или в русских клубах, но он предпочитал, чтобы визиты оставались частными. Стараясь развлечь и отвлечь его, я проводила с ним почти все время. Я уже думала о написании книги. Во время одного из своих приездов Георгий Николаевич, отвечая на мои вопросы, наговорил на магнитофонную пленку пятичасовой рассказ о своем творчестве и насыщенной событиями жизни. Запись шла с перерывами, так как мы отвлекались на прогулки, чаепития, походы в музеи и магазины, семейные ужины и застолья с друзьями. При этом мы постоянно разговаривали, Георгий Николаевич вспоминал и рассказывал, и я всегда после этого делала для себя заметки. Он также составил для меня хронологию событий своей жизни. В результате в моих руках оказался совершенно неупорядоченный, но бесценный материал – жизнь и целая эпоха, рассказанная голосом незаурядного человека и прекрасного писателя. Впечатление от его личности – сложной, яркой, крупной и поразительно талантливой – не ослабело с годами. Мои попытки отстраниться, «остраниться» и написать книгу, придерживаясь принятых академических канонов, оказались бессмысленны и неплодотворны. Из текста исчезали его живые слова и суждения, его реакции, его живое присутствие и теплота – доверенный мне писателем поразительный рассказ о себе и своей судьбе. Поэтому я решила, что должна сохранить и воспроизвести как можно больше от личности самого Владимова, каким он остался в моей памяти и жизни.

Владимов передал значительную часть своего архива в Forschungsstelle Osteuropa (Исследовательский центр Восточной Европы) Бременского университета. Многие материалы этого архива, как и сохранившиеся в РГАЛИ, были использованы при написании этой книги.

Важный источник представляют письма и свидетельства современников и друзей: Василия Аксенова, Льва Аннинского, Владимира Войновича, Бориса Мессерера и других. Мемуарный очерк Марины Владимовой «Мой отец Георгий Владимов» бесценен рассказом о последних годах его жизни.

Владимов был человеком чрезвычайно активным в гражданской жизни, и в его судьбе преломились самые значительные события сложной эпохи, повлиявшие на развитие его характера и таланта. Его жизнь неразрывно связана с его прозой, и поэтому структура моей работы определилась как биографическое повествование, чередующееся с главами, в которых анализируются основные литературные произведения: повести «Большая руда» и «Верный Руслан», пьеса «Шестой солдат», роман «Три минуты молчания», рассказ «Не обращайте вниманья, маэстро» и последнее произведение – роман «Генерал и его армия». Ссылки на неоконченную повесть «Долог путь до Типперэри» можно найти в главах «Волчонок Берии» и «Поход к Зощенко».

Рамки работы

Две большие области творческой жизни Георгия Владимова остаются за пределами этой книги.

Первая – критика, в которой он начал свою жизнь в литературе. Некоторые статьи 1950–1960-х годов, которые он считал наиболее удавшимися, входят в последний, четвертый том его собрания сочинений, но это лишь небольшая часть материала. В молодости основным источником существования Владимова были внутренние рецензии, хранящиеся в архивах периодических изданий. Так как он был необычайно талантливым критиком и его статьи раскрывали очень многое в литературном процессе и атмосфере эпохи, можно надеяться, что исследование этого материала будет проведено.

Вторая – общественно-политическая публицистика Владимова и анализ многочисленных интервью с ним. Часть материалов опубликована в четвертом томе его собрания сочинений, а также книге «Бремя свободы» и статьях периодических изданий – газетах «Русская мысль», «Московские новости», «Литературная газета», в журнале «Знамя» и других. Много публикаций, записей и выступлений Владимова на политические, социальные и литературные темы хранится в архиве радиостанции «Свобода»^[4]. Это отдельная обширная область творческой и общественной деятельности писателя, требующая многостороннего анализа политических, социальных и литературных процессов 1983–2003 годов. Она интересна не только для историков литературы, но и для социологов, культурологов, политологов. Их совместные усилия в изучении этой стороны творчества Георгия Владимова могли бы дать очень интересный результат для понимания не только литературного наследия писателя, но и веяний и перемен переломной эпохи последних десятилетий его жизни.

Технические примечания

1. Все литературные тексты цитируются по четырехтомному собранию сочинений Владимова, выпущенному в 1998 году в Москве издательством «NFQ/2Print»^[5]. После каждой цитаты в круглых скобках цифрами указываются том и страница текста. Это относится также к публицистическим и документальным материалам, вошедшим в собрание сочинений.

2. Все цитаты, воспроизведенные курсивом в кавычках, – прямые слова Г.Н. Владимова, записанные мною во время встреч с ним. В некоторых случаях, когда цитаты длинные, они выносятся из основного текста и после них стоят в скобках инициалы «ГВ».

3. Несколько глав сопровождаются «Архивными приложениями». После цитат из них в основном тексте в скобках стоят буквы «АП» и дается ссылка на главу.

4. После всех цитат из материалов архива Forschungsstelle Osteuropa в скобках стоят буквы «FSO». Архив Владимова пока не каталогизирован, поэтому дать более конкретные указания на хранение отдельных документов не представляется возможным.

5. В редких случаях воспоминания Г.Н. Владимова об отдельных мелких деталях, рассказанные мне и другим людям, не совпадают. В этом случае я привожу свой вариант, но в сноске упоминаю о расхождении.

6. Все письма, воспроизведенные в тексте, приводятся в оригинальной орфографии и пунктуации.

Глава первая
Камушек в небо

 
Ты не часто мне снишься, мой Отчий Дом,
Золотой мой, недолгий век.
 

Александр Галич. Песня об Отчем Доме

Георгий Николаевич Владимов (Волосевич) появился на свет в Харькове 19 февраля 1931 года. «Русские писатели складываются из половинок и четвертинок», – ответил Владимов на мой вопрос о родителях. Его мать Мария Оскаровна Зейфман – еврейская «половинка» – родилась в 1902-м в Полтаве в интеллигентной семье с давней традицией женского образования. Бабушка Дона Янкелева^[6] Лернер, окончив медицинские курсы при Харьковском университете, практиковала акушерство. Образованная и очень музыкальная, она обожала поэзию и кинематограф. Дедушка Ошер Мовьевич Зейфман занимал солидный пост в страховой компании «Россия». Их дочери Мария и Ида учились в лучшей женской гимназии города и играли на рояле. Старшая, Мария, с детства обожала Пушкина и сочиняла стихи.

По воспоминаниям Марии Оскаровны^[7], родители ее были не особенно религиозны. Но каждую пятницу с восходом первой звезды зажигались семь свечей в серебряной меноре и сервировался обильный ужин, на который приходил овдовевший сослуживец отца. После ужина мать и девочки музицировали. Более строгие еврейские ритуалы, молитвы и кошерная еда связывались только с нечастыми посещениями бабушек и дедушек.

Благополучный быт семьи оборвался с началом Гражданской войны. Страховая компания прекратила свое существование, и Ошер Мовьевич сменил несколько мест работы: колбасная фабрика, обувная, банк – предприятия закрывались одно за другим. Дона Янкелева опять занялась акушерством, по вечерам иногда подрабатывая тапером в кинотеатре. Семья ходила в кинематограф бесплатно, что было радостным развлечением в тяжелые времена. Родителям новый режим совершенно не нравился. Ошер Мовьевич вздыхал и помалкивал, а импульсивная Дона Янкелева досадливо охарактеризовала советскую власть – «Холера!»:

Этим же словом бабка, и когда жила с нами после войны и была уже в полном склерозе, реагировала на все разговоры о происходящих в стране безобразиях. И голос ее делался все более пронзительным, а интонация агрессивной. Мать ее осаждала, шикала на нее, даже покрикивала, а я внутренне как-то усмехался и сочувствовал (ГВ).

В отличие от родителей, Мария Оскаровна врастала в новую жизнь с доверием и энтузиазмом. Став активной комсомолкой, она ездила по деревням, организовывала курсы ликбеза среди крестьянства и участвовала в выпуске клубных газет. «Буржуазное происхождение» мешало ее поступлению в университет. Но два года поработав на заводе подсобной рабочей, она «опролетарилась» и в 1922-м была принята на филологический факультет института народного образования в Харькове, который окончила в 1928 году с дипломом преподавателя русского языка и литературы.

Ее атеизм и культурная ассимиляция были добровольными и полными. Убежденная комсомолка, а потом и коммунистка, она верила в пролетарский интернационализм, считая национальную и религиозную принадлежность уходящим пережитком прошлого. Владимов рос с матерью, и важно отметить, что элементы бытовой и религиозной еврейской культуры полностью отсутствовали в его жизни и воспитании, и он долго не осознавал себя евреем. Поэтому события и личные последствия, связанные с атмосферой и преследованиями евреев во время «борьбы с космополитизмом», оказали на его судьбу и образ мыслей особенно сильное и тяжелое влияние.

Родители встретились в институте. Своевольная Мария, к ужасу родных, отказав накануне свадьбы жениху, ушла к Николаю Волосевичу, и в 1929-м они поженились в городке с симпатичным названием Изюм. Через полтора года родился сын Георгий, Жора, как его стали называть в семье. Когда мальчику было восемь месяцев, родители вернулись в Харьков и поселились в старом Павловском районе, по адресу улица Октябрьская, дом 8. Это была окраина города, где к маленьким домикам тесно прилегали сады.

Отец писателя, Николай Степанович Волосевич, наполовину поляк, наполовину белорус (владимовские «четвертинки») родился в Харькове в 1905 году. О его семье крестьян, мелких лавочников и торговцев известно очень немногое, в основном из писем Марии Оскаровны 1930–1931-го (FSO). В период ее беременности и первое время после рождения сына они жили с семьей мужа. Несмотря на все ее старания, отношения, особенно с золовкой и свекром, сложились очень неблагополучно, по мнению Марии Оскаровны, из-за общей низкой культуры свойственников и их открытого «черного юдофобства», на которое она очень жаловалась в письмах к подруге. Муж не был близок со своей семьей, и в ее отношения с родными вникать не хотел.

Николай Степанович был личностью яркой, одаренной и с явной авантюристической жилкой. Он увлекался современной литературой, прекрасно владел белорусским, польским и украинским языками и дружил со многими литераторами. Учитель и журналист, он публиковал критические статьи о литературе в харьковских газетах. Рукопись его неоконченного романа пропала во время войны, когда соседи растащили из опустевшей квартиры все, вплоть до бумаги: «…кто на растопку печей, кто на обертку для селедки».

Николай Степанович был непоседой и мечтал о путешествиях. Он категорически отказывался понимать, почему жена не желает оставить крохотного сына на попечение своих или его родственников и разделить с ним радости дальних странствий. Он оказался очень влюбчивым и время от времени отправлялся в путешествия по югу России или Кавказу с очередной подругой, бросая дома жену с маленьким ребенком. Для Марии Оскаровны это было чрезвычайно тяжелое и во многом унизительное время. Родители расстались через полтора года после рождения сына, сохранив «цивилизованные», по выражению Владимова, отношения. Оба души не чаяли в первенце, поэтому мальчик видел отца часто, проводил с ним много времени и «травмы развода не почувствовал».

Зимой 1934-го Мария Оскаровна с сыном переехала ближе к центру, на Журавлевку. Ее родители перебрались в Харьков и поселились неподалеку. Дед, поступив на службу бухгалтером в очередную контору, сделался «настоящим мичуринцем». Он выращивал на специально отведенном участке овощные гибриды, и его творчество казалась маленькому Жоре волшебством. Дедушка возил свои плоды на какие-то выставки, о нем писали в газетах, он получал призы, и внук, гордясь им, хвастался детям во дворе: «Мой дедушка – фей! Ему за тыкву медаль дали!» – выведя в четыре года гибрид Золушки с Мичуриным.

По словам Владимова, первым отчетливым детским воспоминанием была обида. В три года он решил забросить на небо, представлявшееся ему твердью, найденный во дворе красивый камушек. Бросив свое сокровище необычайно, как ему казалось, высоко, он несколько секунд пребывал в неописуемом восторге. Результатом был большой синяк на лбу и долгий безутешный рев от боли и от обиды: «Чистая символика, у меня потом всю жизнь так и бывало. Думаешь, добрался до неба, а получаешь по лбу…»

В квартире, где он жил с матерью, постоянно работало радио, и мальчик невольно прислушивался к нему, возясь со своими игрушками. Матери, уходившей в магазин или по делам, часто приходилось оставлять его в комнате одного. Трехлетним малышом 1 декабря 1934-го Жора услышал по радио новость, значения которой не понял. Но слово «убит» и весь тон сообщения поразили ребенка, и он, как мог, передал содержание матери: так Мария Оскаровна узнала об убийстве в Ленинграде Сергея Мироновича Кирова. Мальчик навсегда запомнил ее реакцию: «…ужаса от происшедшего и, как мне даже тогда почувствовалось, какого-то беспокойства. Я помню, что мне вдруг стало страшно, и я заплакал». Оба, каждый на своем уровне, интуитивно уловили смысл происшедшего, о чем впоследствии писал К. Симонов^[8]: «…трудно представить себе, какой страшной силы и неожиданности ударом было убийство Кирова. Во всей атмосфере жизни что-то рухнуло, сломалось, произошло что-то зловещее»^[9].

Частые игры в одиночестве способствовали рано развившемуся интересу к чтению, которое стало любимым занятием мальчика с пяти лет. Доступные детские книжки были быстро проглочены, после чего Жора стащил с материнской полки роман Николая Островского «Как закалялась сталь». Попытки Марии Оскаровны отвлечь сына от преждевременного чтения успехом не увенчались. Книга была преодолена, а мнение пятилетнего критика высказано матери решительно и категорично: «Интересно про войну. А там про любовь всякую, нежности – очень скучно. И даже непонятно, зачем он это написал, только испортил…» Возможно, это раннее чтение пробудило его прошедший сквозь всю жизнь интерес к военной истории.

В 1934 году Мария Оскаровна получила место преподавателя русского языка и литературы в Харьковском кавалерийском пограничном училище имени Дзержинского, принадлежавшем ведомству НКВД^[10]. Весной 1935 года мать с сыном поселились в комнатке при училище. Перед войной Марии Оскаровне было присвоено звание капитана. В училище, кроме кавалерийского, были танковое и авиационное отделения. Тренировочные полеты проводились на самолетиках У-2, называемых непочтительно «кукурузниками» и «Русь-фанерой». Жора мечтал о профессии летчика, но в ожидании лучших времен записался в кружок юных собаководов, где дети под руководством специалиста воспитывали щенков для пограничников. После этого щенков забирали в особые школы, где из них делали настоящих сторожевых зверей. Опыт этих занятий очень пригодился Владимову при написании «Верного Руслана».

Официальный развод родителей был оформлен в 1940-м, и Николай Степанович женился вторично. Его жена Белла Зиновьевна Идлин (родные и друзья называли ее Беллюся или Люся) приняла пасынка ласково, и мальчик часто и с удовольствием бывал в новой семье отца. 14 апреля 1940-го родилась его единокровная сестренка Елена, Алена, как ее сразу стали называть в семье, и Владимову запомнилось одно из последних застолий – в феврале 1941 года праздновались его десятилетие и десять месяцев со дня рождения девочки: «Отец был счастлив, много смеялся, трепал меня по голове и говорил, что, как только я подрасту, мы поедем путешествовать по Кавказу. Я сразу стал мечтать, как мы с ним вдвоем отправимся в дорогу».

Отец и сын не представляли себе в тот радостный праздничный вечер, как скоро им предстоят дороги в разные концы земли: Николаю Степановичу в набитом людьми товарном вагоне к гибели в чужой враждебной стране, его сыну – в далекий азиатский край в поезде, переполненном бегущими от войны.

Глава вторая
Война

Утром 22 июня 1941 года Жора Волосевич с матерью направлялись в нелюбимый пионерский лагерь, находившийся в селе Ракитное на реке Мжа. В то лето, к большому удовольствию мальчика, отправка в лагерь затянулась из-за плохой погоды. Но с 18 июня начались теплые дни, и в воскресенье мать с сыном сели в переполненный пригородный поезд. В 12:15 по громкоговорителю в вагоне выступил нарком иностранных дел СССР В.М. Молотов, объявивший о нападении Германии на Советский Союз. Какой-то мужчина громко сказал непонятную для ребенка фразу: «Вот тебе и “муссируют”… Вечно врут!» – и зло выругался. На него сердито шикнула жена, и все сразу заговорили вполголоса. Позднее Владимов осознал, что это была ссылка на заявление ТАСС: «Еще до приезда английского посла в СССР г-на Криппса^[11] в Лондон, особенно же после его приезда, в английской и вообще в иностранной печати стали муссироваться слухи о “близости войны между СССР и Германией”…

Несмотря на очевидную бессмысленность этих слухов, ответственные круги в Москве все же сочли необходимым, ввиду упорного муссирования этих слухов, уполномочить ТАСС заявить, что эти слухи являются неуклюже состряпанной пропагандой враждебных СССР и Германии сил, заинтересованных в дальнейшем асширении и развязывании войны (из заявления ТАСС // Известия. 1941. 14 июня)».

После правительственных заверений известие о нападении было огромным шоком.

Услышав о начале войны, Жора возбужденно объявил на весь вагон: «Вот сейчас мы немцам набьем морду!» Мать, прижав мальчика к себе, сказала ему на ухо: «Тихо, сыночек, тихо, война!»

Через три дня Мария Оскаровна забрала сына из лагеря домой. Бомбежки Харькова начались почти сразу, даже дети дежурили на крышах, сбрасывая зажигалки клещами. На площади Дзержинского лежал сбитый немецкий самолет. Все тащили детали, и Жора, отправившись на него посмотреть, тоже вынес колесико «из какого-то необыкновенного металла», поразившее его легкостью. На улице возле домов копали рвы, накрывавшиеся бревнами, поверх которых насыпали землю, чтобы прятаться во время бомбежек. Окна заклеивали газетой крест-накрест от взрывных волн. В бомбоубежище спускались в противогазах, матери удалось достать для сына детский. «Первые дни война казалась мне интересной, взбудоражила всех, изменила всю жизнь. Но начались бомбежки, и лежали в крови убитые люди на улицах, скорая увозила раненых, появились беженцы, и сделалось страшно».

3 июля 1941 года, стоя с матерью среди курсантов и офицеров училища, мальчик услышал из громкоговорителя запоздавшие слова Сталина: «Братья и сестры!» Тогда они показались ему «пронзительными», вероятно, потому, что он проникся настроением толпы, внимавшей каждому слову вождя. Но много лет спустя он писал А.И. Солженицыну:

Речь Сталина 3-го июля я слушал 10-летним в Харькове, в толпе молодых командиров, вчерашних курсантов училища… завтрашних мертвецов либо пленных (ни одного я вовсю остальную жизнь не встретил); тут, разумеется, никто репродуктору не грозил, слушали угрюмо – и, как мне теперь кажется, улавливали некое обещание: вот, мол, отобьемся, победим, и все пойдет по-другому… Не так давно «Свобода» ту речь воспроизвела – Боже, ничего этого не было, никаких обещаний, ни удержанных слез, ни сдавленного дыхания, одно сухое бубненье с акцентом… Вот что с нашим восприятием делает время! (07.05.1993, FSO. АП^[12])

Хотя офицеров не отпускали, мать получила разрешение отвезти сына в эвакуацию. С ними в поезде для семей военных ехали бабушка Доня и младшая сестра матери Ида с маленькой дочкой Ниночкой. Дед умер незадолго до начала войны. 16 сентября Жора навсегда простился с отцом, в последний раз крепко прижавшим его к себе на перроне вокзала, и за месяц до оккупации Харькова выехал в Киргизию.

Поезд медленно двигался через Украину, Россию и Среднюю Азию, простаивая часами, чтобы пропустить военные эшелоны и товарные составы. Железную дорогу бомбили, трудно было доставать еду и воду, но с избытком хватало впечатлений.

Глядя из окна, мальчик увидел на одной из станций очень молодую черноволосую женщину с ярко-голубыми глазами, почти без вещей, с грудным ребенком на руках. Рядом стояли растерянные родители и старшая сестра, тоже с младенцем. Голубоглазая женщина вынула из полотенца и дала добродушному проводнику-татарину плату за проезд – набор серебряных ножей, вилок и ложек. Он покивал, взял столовое серебро и посадил всех в вагон. Еврейская семья бежала от немцев. Молодая женщина была в прострации и приходила в себя, только когда начинал плакать ребенок. Чудом попав в один из последних уходящих к центру страны поездов, она потеряла все, кроме паспорта и серебра, свадебного приданого, которым расплатилась с проводником. Муж был в армии, и она не знала, жив ли он и где находится. Каждый раз, когда она хотела говорить, из нее вырывались рыдания, которые она с трудом подавляла. Крошечная, почти не плакавшая девочка ее старшей сестры умерла через несколько дней. Проводник-татарин принес наволочку, в которую, как в саван, завернул мертвого ребенка. И приняв от него в руки маленький белый сверток, мать девочки вдруг «страшно, по-звериному завыла. И как ток горя пронесся по вагону от ее воя». Заголосили женщины, прижимавшие к себе громко плачущих детей, плакали, не прячась, старые мужчины, плакал проводник-татарин, гладивший безутешную мать по плечу и бессмысленно повторявший: «Нитцево, нитцево, ты эта… эта…» Это бормотание и общий плач впервые пронзили мальчика острым чувством происходящей катастрофы и чужого страдания: «Я вдруг почувствовал соленый вкус на губах и понял, что тоже плачу. И что-то сдвинулось во мне, как будто заработала турбина^[13]. С этого воя проснулось мое писательское сознание. Я стал подсознательно все запоминать и все детали откладывать в памяти».

Отец семьи на следующий день тяжело заболел. Его жена с ним и старшей дочерью с мертвым ребенком на руках сошли на ближайшей большой остановке. Голубоглазая женщина осталась одна. Проводник-татарин отечески опекал ее, приносил сладкий чай, воду на остановках, сам готовил ей еду и отводил в свое купе, чтобы она могла покормить ребенка. Простирнув пеленки из разрезанной им простыни, она отжимала их, просила Марию Оскаровну подержать мальчика и выходила. Она сушила пеленки теплом своего тела, разложив их на животе. Когда она возвращалась, на ее платье было мокрое пятно: «Так и осталась в моей памяти. Мадонна войны – заплаканное юное лицо и мокрое пятно на животе».

Это путешествие оставило огромный след в мироощущении мальчика, часами смотревшего в окно с верхней полки плацкартного вагона. Впервые к десятилетнему Жоре Волосевичу пришло осознание огромных пространств, многоликой красоты природы и драматичности человеческих судеб: «Это было настоящее познание страны и жизни».

Поезд довез семью до Джамбула, откуда на стареньком автобусе они добрались до Фрунзе, а потом на попутных машинах и лошадях к конечному пункту долгого пути – киргизскому селу Чалдовар. В нем жило много лишенных имущества и высланных украинских кулаков. Вырванные из родных мест, вышвырнутые посреди киргизской степи, они были брошены умирать или выживать в чужом азиатском краю.

 
И стояли пришельцы,
Барахлишко сгрузив,
Кулаки да лишенцы —
Самый первый призыв!
 

Александр Галич. «Фантазия на русские темы»

Некоторые во время коллективизации сами бежали из родных мест в Среднюю Азию в надежде уцелеть и сохранить хоть какое-то имущество.

На новом месте умелые и трудолюбивые мужики обжились и со временем построили беленькие украинские хатки. Молодые мужчины ушли на фронт, но ловкие украинские дивчины прекрасно справлялись с полевыми работами. В семьях не стихал конфликт поколений. «Старики неисправимы!» – с отчаянием говорили девушки-комсомолки об упорстве старшего поколения, не желавшего понимать преимущества коллективизации и советской власти. Матери глубоко вздыхали, отцы угрюмо усмехались молодому энтузиазму неразумного потомства.

Жоре и его семье, бабушке Доне, тете Иде и Ниночке, была выделена комнатка в одной из украинских хаток. На единственной постели спали бабушка с девочкой. Мальчик и тетя Ида устраивались на ночь на узлах. Стола в комнате не было, ели на чемодане. Хозяева жалели детей, делясь иногда густым борщом, вяленым мясом и варениками.

Кроме киргизов и украинцев, в селе жили высланные чеченцы, державшиеся особняком. В письме дочери Марине Владимов вспоминал, как в 1941-м, вскоре после приезда, десятилетним мальчишкой «сверзился в арык и готов был предстать пред Божьим престолом – будучи омытым, но не причастившимся, – и мальчик-чеченец из ссыльных, старше меня года на два, кинулся в поток и вытащил» (04.10.1995, FSO).

Рабочих в колхозе не хватало, и школьники помогали после занятий. Рослый и сильный Жора, научившись управлять волами, стал возчиком, небольно нахлестывал волов вожжами и громко, с удовольствием цокал и покрикивал. Совхоз выращивал сахарную свеклу и поставлял ее в районный центр на сахарный завод. Обратно из города везли свекольный жом на корм скоту. Мальчику платили копейки за набегавшие трудодни и иногда давали продукты: «Я гордился и чувствовал себя кормильцем, хотя жили мы голодно».

Впечатления жизни и работы в колхозе навсегда остались в памяти, уже в детстве зародив в нем сомнения в эффективности колхозной системы, что в будущем было замечено органами госбезопасности.

Оставив сына с родными в Чалдоваре, Мария Оскаровна уехала к новому местонахождению училища в Саратов. Во время войны преподавание русского языка и литературы в военных училищах было отменено, поэтому на новом месте мать работала заведующей библиотекой. В 1942 году, получив ведомственную комнатку, Мария Оскаровна выхлопотала разрешение съездить за сыном и привезти его из Киргизии. Он был счастлив возвращению к жизни с ней в военном городке.

Неподалеку от училища была городская тюрьма, а через дорогу – кладбище, где хоронили узников. Никто не сомневался в том, что они были уголовниками. Наклонив кузовок набок, солдаты сваливали голые мертвые тела в неглубокую яму, забрасывая сверху комьями земли. Истощенность трупов поражала даже в голодное военное время. Мать, не выдержав, подошла однажды к солдатам, почтительно откозырявшим при виде ее капитанских погон. «Как же вы их швыряете… даже могилу не выкапываете?» – с упреком сказала она. «Так ведь нам лишь бы землей присыпать, товарищ капитан. Начальство не заругает, а мертвые не придерутся, им-то что…» – лениво ответил один из конвойных^[14]. Позднее Владимов узнал, что зимой 1943 года в той саратовской тюрьме умер от голода основоположник советской генетики академик Николай Иванович Вавилов^[15]. Уже взрослым Владимов не раз думал о том, что они с матерью, возможно, были единственными свидетелями страшных похорон великого ученого.

Во время летних лагерей весь состав училища жил в палатках вблизи аэродрома, откуда взлетали бомбардировщики, направлявшиеся к Сталинграду. Немецкая авиация регулярно бомбила аэродром. Осколки сыпались на лагерь, пробивая брезент палаток. Когда начиналась атака, сын с матерью, взявшись за руки, ложились на пол под кровать, и мать старалась прикрыть его своим телом. Уже взрослым Владимов рассказал Марии Оскаровне, что он молился, чтобы его убило, если она погибнет. Мать вдруг заплакала. Коммунистка и убежденная атеистка, она тоже молилась памятными с детства словами еврейской молитвы – чтобы выжил сын^[16]. «Очень страшно было… Но Бог спас».

В январе 1943 года Жора Волосевич решил, что «…пришла пора защищать Отечество – во мне проснулся Петя Ростов». Сговорились с другом вместе убежать на фронт. Тайно сушили хлеб и копили сахар, возбужденно обсуждая маршрут. Благоразумный друг в последний момент испугался. Но Жора не отступил и, прихватив мешочек с сухарями и несколькими вареными картофелинами, направился «прямо к Сталинграду». «Компаса у меня не было, но к Сталинграду летели тяжело нагруженные бомбардировщики, а при полете назад звук был другой – они летели пустыми». С наступлением темноты полеты прекратились, замела поземка, и мальчик заблудился. Замерзнув и устав от колючего ветра и долгого пути, он собирался забраться в снег, что окончилось бы трагически. Но тут раздался шум шедшей мимо поля танковой колонны. Вылетев на дорогу, продрогший беглец попросился в танк. Танкисты, понимая, что ребенок погибнет, взяли его внутрь, по рации сообщив о происшествии командиру. Пока, воображая себя «сыном полка», отогревшейся вояка перекусывал и пел экипажу военные песни, подкатил на «виллисе» командир. Забрав смельчака, он повез его назад в Саратов. «Мать вся дрожала, переволновалась», – вспоминал Владимов. «Вы воспитали героя, но воевать он пока еще маленький», – в утешение сказал командир Марии Оскаровне и уехал, почтительно откозыряв. И Жора опять начал ходить в школу, где учителя, посматривавшие на него с любопытством, уделяли ему больше внимания. Мать старалась проводить с ним побольше времени, они читали вместе и разговаривали о литературе: «Я эти часы с ней очень любил. Она и сама писала стихи и остро чувствовала каждое слово. Стихи Пушкина были частью ее речи, и это я перенял».