Светлана Петрова
Беспамятство

В оправдание нелюбознательности и даже больше – стыдного отсутствия любви Виталия Сергеевича к малой родине – можно сказать, что хотя его предки и вели происхождение непосредственно из Фимы, сам он там только родился, а школу окончил уже в детском доме под Юрьев-Польским. С детства занимался спортом – единственно, чем можно было заняться в их посёлке. Преподаватель физкультуры ветеран Отечественной войны Данила Иванович оказался умелым воспитателем и добрым человеком, опекавшим брошенных детей. Если бы таким же интересным оказался учитель истории или химии – Виталик увлёкся бы историей или химией, но ему выпала карта физкультурника, хотел он того или нет. Так распорядилось стечение случайных обстоятельств, именуемое судьбой.

Детдом дал рекомендацию своему ученику в областной пединститут, рассчитывая, что воспитанник повторит путь Данилы Ивановича и вернётся в родные пенаты. Но в кино мальчик видел другую жизнь и решил с судьбой поспорить. Кроме замечательных физических данных и крепкого здоровья, он обладал ещё природным умом, крутым характером и недюжинными душевными силами, которым стало тесно в ограниченных возможностях провинции. Проучившись год на факультете физической культуры, Виталик без денег, без тёплой одежды, а потому по весне, не осенью, рванул в Москву, где как кандидат в мастера спорта без экзаменов поступил на вечернее отделение строительного института и получил место в общежитии.

После диплома Большаков отработал три положенных молодому специалисту года в Новосибирске и, несмотря на отличные перспективы, вернулся к своей цели – в Москву. Сделав быструю, головокружительную карьеру и достигнув высокой чиновничьей должности, Виталий Сергеевич не любил вспоминать о своём деревенском генезисе, даже в анкетах указывал, что его предки родом из столицы Сибири, которая его впечатлила. Но, странно – теперь, узнав, что Надя из Филькино, Большаков вдруг почувствовал связь с этой лупоглазой малышкой гораздо более прочную, чем во время безраздельного обладания её хрупким, беззащитным телом, словно древняя Владимирская земля была одной молочной грудью, вскормившей обоих.

– Мать, отец есть?

Надя решила схитрить и всей правды не выкладывать, да от неё никто правды и не требовал.

– Бабушка. Неро̀дная. У неё живу, ухаживаю.

– Не лежи как пришибленная. Оденься. Место работы?

Она сказала. Через неделю её оформили в отдел Большакова – курьеров всегда не хватало из-за ничтожности оклада. На новом месте мотаться по городу Наде почти не приходилось, носила бумажки из отдела в отдел, с этажа на этаж, в охотку катаясь на лифте. Когда встречалась с непосредственным начальником, глаза её, и без того большие, делались огромными, а лицо и шея нежно розовели. Виталий Сергеевич частенько звал курьершу в кабинет, она не сопротивлялась, однако сильно дрожала, то ли от страха, то ли от почтительности. Потом вдруг исчезла. Он поинтересовался у секретарши:

– Где эта новенькая растяпа?

– В больницу попала.

– В какую?

– В Первую градскую.

– С чем?

Секретарша пожала плечами.

– Откуда в вас, молодых, это равнодушие? – сердито буркнул Виталий Сергеевич.

Вечером на служебной машине подъехал к больничным воротам. Договоренность была на соответствующем уровне, и машину пропустили внутрь, а его сопроводили до самого места. Надя лежала скрючившись на узкой койке в коридоре, закутанная до подбородка в изношенное байковое одеяло. Увидев начальника, сжалась ещё больше, а из огромных глаз посыпались огромные слёзы.

– Не реви, – сказал Большаков и неловко сунул ей под подушку коробку конфет. Это желание откупиться шоколадом от беспомощной девочки, которая только по случайности не умерла, показалось ему самому отвратительным. Жалость подступала к горлу. Сказал с лёгкой укоризной:

– Врач доложил – тебя еле спасли. Ты сделала подпольный аборт. Зачем?

Надя молчала, но плакать перестала, раз приказано. Большакову ещё острее стало её жаль.

– Дурочка. А я на тебе жениться надумал.

Сказал, хотя минуту назад об этом, казалось, не помышлял. Но вдруг так захотелось наследников – не от тонконогой манерной фифы с претензиями, а от нормальной деревенской девки. Он её подчинит настолько, что все дети пойдут в него.

Между тем глаза несчастной снова наполнились слезами. Слабо отозвалась:

– Не надо.

– Чего не надо?

– Не надо больше меня… И насмехаться не надо.

Большаков встал, прошелся туда-сюда по протёртому местами до досок линолеуму своими крепкими ногами в щегольских полуботинках, опять сел, наклонился к заплаканному личику.

– Я договорюсь, чтобы тебя перевели в отдельную палату и начали как следует лечить. На работу не возвращайся и к бабке тоже. Сниму квартиру, будешь там жить, пока я тебе московскую прописку оформлю. Потом распишемся. Завтра пришлю фрукты, соки и всё остальное.

Решение о женитьбе было, несомненно, спонтанным, если рассматривать его применительно к данной ситуации. Однако принципиальная возможность такого шага давно зрела в сознании Большакова. В удачно продвинутом по служебной лестнице советском служащем, давно оторвавшемся от своих корней, обладание властью ещё не успело до конца нивелировать нравственность и мораль, а город – уничтожить крестьянскую тягу к нормальной семье, к ласковой хлопотливой жене, к домашнему уюту. Он точно знал, что Надю не прельщают его статус или деньги. Это важно. И не его поймали в невидимые женские сети, как обычно происходит, хотя мужчины в том не призна́ются под пыткой. Выбор сделан им самим и вполне осмысленно. Эта девочка подходила ему по всем статьям, включая влечение, которое он к ней испытывал. Молодое, не отравленное мыслями тело, вызывало у него физическую радость.

Большаков умолчал, что поинтересовался у гинеколога: сможет ли пациентка теперь иметь детей? Он принадлежал к тем людям, которые предусматривают любые мелочи. Странно было бы не позаботиться о главном.

– Сможет, – сказал районный эскулап.

Про себя врач подивился заботе о блудной девке, но понял, какого ответа от него ждут, а также и то, что за негативную информацию хрен получишь мзду. Впрочем, он не сильно кривил душой, потому что особой патологии не заметил, а за остальное в ответе только природа или Господь Бог – кому как нравится думать.

Через три месяца Виталий Сергеевич Большаков, тридцати двух лет, уроженец села Фимы Юрьев-Польского района Владимирской области женился на девятнадцатилетней Надежде Фёдоровне Чеботарёвой, из соседней деревни Филькино. Перед этим событием Надю впервые постригли в парикмахерской, сделали маникюр и педикюр, намазали кремом и напудрили. От туши для ресниц она отказалась – и так глаза словно плошки. На выданные деньги купила себе тонкие колготки, нейлоновую комбинацию с кружевами и крошечные трусики, подчёркивающие крутизну ягодиц. Стала в профиль, посмотрела в зеркало и ухмыльнулась: ни-че-во себе! Интересно, что сказала бы Люська?

Свадьба справлялась для узкого круга. В белом коротком, по последней моде, платье, сшитом на заказ в спецателье, невеста выглядела маленькой девочкой, случайно затесавшейся в волшебный пир королей, а огромные глаза, распахнутые в восторженном смятении, это сходство только усиливали. Надя себя так и ощущала: из прислуги – в принцессы.

– Где взял? – с чисто мужской завистью спрашивали сослуживцы, не узнавая в молодой суженой неприметную курьершу.

Судьба деревенской беглянки круто переменилась. Она узнала, что существует достаток, о котором не ведала и не мечтала. Что, делая покупки, не надо заботиться, хватит ли денег на завтра. Что мыться можно ежедневно, а мыло и воду не экономить. И каждый день есть мороженое – эту свою неутолимую жажду она ублажала тайно. Стеснялась.

Большаков смотрел на неё с улыбкой. Хорошая девочка. Нарожает ему детей, а больше ничего и не надо. У него и в мыслях не было толстовского бреда – что-то из юной жены лепить, но адаптировать к незнакомой среде придётся. Он приучал её к хорошим манерам, возил в магазины, в рестораны, в Большой театр, брал на приёмы и праздничные застолья. Вскоре внешне Надя, если и выделялась среди других чиновничьих жен, то в лучшую сторону. Она достаточно быстро освоила всё, что касалось бытовой сферы, но проникнуть в интеллектуальную оказалась не в состоянии. Пристроить супругу хотя бы в библиотечный техникум или на курсы бухгалтеров у Большакова не получилось. Писала она с грубыми ошибками, а о точных науках имела смутное представление, даже сдачу в магазине подсчитывала с трудом: не отходя от кассы, долго мусолила деньги в руках и шевелила губами.

В конце концов Виталий Сергеевич отступился, оставив жену на домашнем хозяйстве, с которым та управлялась без особого блеска, вынеся из предыдущей нищенской жизни нулевой кулинарный опыт. Так, стряпала кое-что, не всегда съедобное, и наконец догадалась нанять женщину из Подмосковья, молодую, крепкую и простую, умеющую хорошо готовить – в то время ни один приличный дом не обходился без прислуги. А квартира у Большаковых громадная, на английский манер – в два этажа. Первый занимала кухня, гардеробная, подсобка для стиральной машины, пылесосов, гладильной доски и прочих хозяйственных атрибутов, столовая, гостиная, библиотека, в которой стоял бильярдный стол, две спальни. На втором разместилась малая столовая, детская, хозяйский кабинет и большая супружеская спальня. Но самое поразительное – на каждом этаже имелся туалет и ванная комната, тогда как в Филькино дощатый сортир был один на всех жильцов дома и стоял во дворе, возле внешнего забора, чтобы могла подъезжать машина, выкачивающая говно. Впрочем, сколько Надя себя помнила, машина не появлялась – процедура стоила денег, хоть и небольших, а их не было. Поэтому время от времени отец переносил лёгкое смрадное строение с места на место, присыпав прежнюю яму землицей. В общем, слово «комфорт» Наде ничего не говорило, и связать его с чем-то зримым не получалось. Новую жизнь приходилось осваивать заново на всех рубежах. Не имея опыта или хотя бы примера, Надежда делала это по наитию и не всегда удачно.

Домработницу за глаза для краткости называла домрабой, а в глаза Антониной, относилась строго, задачи ставила конкретные, инициативу не приветствовала. Пищу, приготовленную сверх нормы или, по мнению хозяйки, неудачно, домраба должна была доедать сама. За пределы огромной кухни Тоню выпускали редко, поставив ей там же, за ширмой, раскладушку – не барыня, условия получше, чем были у слепой бабки в коммуналке (короткий и горбатый сундук Надины бока запомнили надолго).

Большаков заметил:

– Помощница по хозяйству должна есть с хозяевами за одним столом. И спать на кухне нет необходимости – можно отдать ей одну из гостевых комнат. Неудобно как-то, мы же при социализме живём, значит все равны.

Он сызмальства говорил, как надо, а думал своё. К тому же ныне всё несколько упрощал, чтобы жене было понятней, но та уверенно возразила:

– Как же она может одновременно сидеть за столом и подавать еду? Пусть потом нормально поест на кухне, без спешки. И нечего ей перед сном в гостевую шастать, может на нас наткнуться – ты же сам не всегда спальню предпочитаешь, – многозначительно улыбнулась Надя. – А насчёт равенства: не думаешь же ты всерьёз, что наша Тоня равна тебе? Зачем же так говорить?

В её словах был резон, с которым трудно не согласиться. А укор в ханжестве, если не во лжи, Виталия Сергеевича просто обескуражил, и больше он эту тему не поднимал.

Прежде чистоту в квартире Надежда наводила, на коленках ползая по коврам с влажной тряпкой в руке, поскольку пылесосу не доверяла, да и побаивалась шумной машины. Теперь сбор пыли хозяйка передала домрабе – не напрасно же щедрые деньги получает. В собственном ве́дении оставила одежду супруга – предмет очень личный, лишь ей понятный. Вещи мужа она содержала в идеальном порядке, часами перебирала стопки сорочек в платяном шкафу, те, что немного замялись от долгого лежания, заново переглаживала на специально приобретенной гладильной доске со сменными чехлами, утюг занятно настраивался на определенную ткань. Эта работа, как и стирка в автоматической машине, доставляла ей удовольствие. Но самое главное, на что было направлено внимание – желания Виталия Сергеевича, их Надя старалась не только исполнять безотказно, но и угадывать.

Большакову налаженный быт и строгая гармония домашней системы не просто нравились, как нравится архитектору воплощение в материале конструкции, рождённой первоначально лишь игрой воображения. Однако не одно тело и мысли, но и душа его, нетерпимая к давлению и противостоянию, находила в жене успокоение. Он испытывал физическую потребность видеть и чувствовать рядом юное существо, глядящее на него, как на бога. Ещё более хотел этого потому, что редко выпадало свободное время для такого удовольствия. Служебный график Виталия Сергеевича был предельно плотным. Он часто уезжал в командировки, являлся домой заполночь, зато мог нагрянуть среди бела дня и велеть жене быстренько залезть в ванную или, как вчера, с порога:

– А ну, раздевайся и ложись быстренько на ковёр в кабинете.

Ковер белый, пушистый, щекотный, хозяин ласковый. Надя повизгивала от удовольствия, с энтузиазмом выполняя супружеские обязанности. Виталий Сергеевич вообще ей по сердцу: пьет только в праздники, не сквернословит, не дерётся. Все его уважают, Надежда уважала тоже и, потому совсем неудивительно, любила, как любят лучшее, что у тебя есть. Собственно это была не любовь, как её принято понимать традиционно, а осуществлённая мечта о другой жизни, ибо та, что совершалась в родительском доме, на жизнь походила мало. Не избалованная в детстве нежностью, не испорченная классической литературой, Надя смутно представляла многомерность слова «любить». Поначалу думала, что «любить» и «иметь» – одно и то же.

– Я люблю тебя, – говорил ей на ухо разгорячённый интимными ласками Большаков.

– А я тебя как люблю-ю! – повторяла она за ним, вкладывая в эту фразу чувство собственника, нашедшего на дороге пухлый кошелек с деньгами.

Кошелёк Наде нравился, она крепко прижимала его к себе обеими руками и уступать никому не собиралась. В конце концов, её тоже купили и использовали по прямому назначению. При этом жертвой она себя не ощущала, напротив, потребуется – на уши встанет. А то! Если бы не удачное замужество, уродовалась бы задешёво где-нибудь в подворотне. Так постепенно и вжилось в сознание – она счастлива и благоденствует благодаря мужу.

Жаль, Виталий Сергеевич годами старше и много работает. Иногда ему не до любовных утех, не до позднего сытного ужина – выспаться некогда, придёт заполночь и падает на кровать в изнеможении, а по ночам сучит ногами и валокордин пьёт. Чтоб так работали, она прежде не видела и даже вообразить не могла, потому считала ненормальным. Быстро износится, может даже помереть раньше времени. Тогда всё, что вокруг, и ещё много чего, будет принадлежать ей, жене. Что с этим делать, она никогда не думала, как не смущалась мыслям о смерти мужа, не находя в них ничего предосудительного – жизнь есть жизнь, и любая, даже богатая и красиво устроенная, имеет законный конец. Но пока силёнок у Большакова хватало, даже на занятия в спортзал ходил, и это время было свято. По определённому графику посещал он и врачей, особенно зубного, в общем, о здоровье заботился. И то хорошо, потому что новое бытие Наде шибко нравилось. Много в него вмещалось интересного, даже захватывающего.

Первой настоящей страстью стали магазины. Сначала те, что на своей улице, потом чуть подальше, центральные. Пообвыкнув в городе и осмелев, Надя брала такси и ехала в ГУМ – самый большой торговый комплекс в три этажа, с фонтаном посередине и витринами, выходившими на Красную площадь. На первых порах, она, толкаясь в очередях, приобретала много ненужных вещей, дорогой еды, которая быстро портилась. Потом заскучала: везде одно и то же, никакого разнообразия, а главное, нет ничего такого, чего она не могла бы себе позволить. Неинтересно. Ощутив вполне это свежеприобретенное качество, Надя стала обходиться министерскими продуктовыми заказами, которые предусматривали, причём по льготной цене, абсолютно всё, что поступает и даже не поступает на магазинные прилавки.

Однако жила в ней слабость простой бедной женщины – дешёвый рынок, на котором можно толкаться целый день, примерять, пробовать и слушать сладкие уговоры купить хоть что-нибудь. Свиные головы при свежайших потрошках и розовые отбивные, тёплая телячья печень и серые пупырчатые говяжьи языки, жёлтые от подкожного жира куры. Целый торговый ряд эмалированных вёдер с квашеной капустой, которую каждая хозяйка готовила на свой манер: розовую от моркови, сладкую или кисленькую, с ароматом антоновки, с половинками небольших кочанчиков. Пока до конца прилавка доберёшься – напробуешься досыта! Сметану для проверки вкуса капали на тыльную сторону руки, а творог шлепали с деревянного половника в ладонь от души.

На рынок Надя надевала сиреневую куртку из плащёвки, которую поначалу, не имея опыта покупок, задёшево приобрела на барахолке и которую сразу категорически забраковал муж. Велел выбросить. Как же! Вот, понадобилась. В этой куртке она не стеснялась подбирать с земли наманикюренными ногтями оброненные покупателями металлические деньги, пряча монеты в носовой платок – дома отмоет горячей водой с мылом. А чего тут стыдного? Не она, так другой подымет. Однако понимая тягу к базару, как несоответствующую своему нынешнему положению, бывшая нищенка от мужа эти походы скрывала, что было несложно при таком обилии свободного времени.

Наде бы за книжки взяться, но читала она неохотно – нетренированные мозги проворачивались с трудом. Большаков же, как известно, идею культурной революции в голове супруги забросил в самом начале, убедившись в бесперспективности маневра. Как-то в гостях собралась компания крупных чиновников, которые по необходимости засветиться перед ещё более высоким начальством, выглядеть современными и даже просвещёнными, посещали театральные премьеры и в «ящик», когда время позволяло, заглядывали. Речь зашла о модном актёре, неудачно сыгравшем Пушкина в телеспектакле.

– А удачи были? – сказал Большаков. – И не будут. Воплотить столь неповторимого человека невозможно. Каждый из нас сжился с собственным обликом великого Сашеньки. Любой, кто пытается его изобразить, вызывает если не смех, то улыбку.

Надя закивала головой – про Пушкина она что-то помнила ещё со школы, учила наизусть и спектакль тоже смотрела.

– Ему приклеили очень густые бакенбарды, – сказала она, – поэтому он сделался похож на обезьяну.

Виталий Сергеевич пнул её ногой под столом, и она на всякий случай умолкла, но недовольство затаила. Дома, когда муж помогал ей в передней снять шубу, Надя с обидой спросила:

– Почему я всё время должна сидеть как немая? У меня тоже есть мнение. Вот, про бакенбарды. Мне так показалось. Что я, не знаю Пушкина?

Большаков грустно вздохнул. Он слишком быстро пошёл в гору, а наверху другие требования к жёнам. Спросил почти обречённо:

– Ну, и кто же такой Пушкин?

Надя удивлённо подняла выщипанные брови.

– Писатель. Ну… тот, который застрелился на дуэли.

Муж расхохотался:

– Вот поэтому впредь держи своё мнение при себе.

Надя ничего не поняла, но книги ей стали втройне противны. Она предпочитала кино, благо кинотеатр находился через дорогу. Не пропускала ни одного нового фильма, а старые смотрела по многу раз с неубывающим интересом, часто по два сеанса подряд. Сидела днём, в полупустом зале, распространяя запах любимых духов «Жди меня» – слабый, но приятный. Глядя на экран, она полностью отдавалась сопереживанию. Среди персонажей чаще всего встречались свои, понятные – доярки, трактористы, конюхи, которые преодолевали жизненные трудности в упорной борьбе, и, как бы героям ни было плохо по ходу действия, всё заканчивалось наилучшим образом: правительственной наградой или свадьбой. Значит, не одна она такая, другим тоже везёт, иначе про это не снимали бы кино. Когда в «Хронике дня», предварявшей любой сеанс, показывали толпу весёлых счастливых людей, шествующих с флажками и искусственными цветами мимо трибун мавзолея или отмечающих День пограничника, День шахтёра и всякие другие дни, отведенные государством для коллективного праздника, Надя плакала от переполнявших её хороших чувств, от того, что родилась в этой прекрасной стране.

Довольный жизнью ликующий народ, красиво одетые влюблённые колхозники, задорные заводские парни и девчата постепенно выдавили из сознания Нади прежнюю действительность, не имевшую ничего общего с нынешней, к которой она уже крепко привязалась. Кино только подтверждало прочность новых ощущений.

Прошлое старалась не вспоминать, не пыталась узнать, что сталось с родными, опасаясь – вдруг явятся в Москву и начнут требовать от Виталия Сергеевича денег или квартиры, или ещё чего. Он может рассерчать, да и стыдно за голь перекатную. Что было, то уплыло, быльём поросло. Никакой связи с прежними заботами, мыслями Надя не чувствовала. Филькино, и даже Фима, да и сам Юрьев-Польско́й, город, где она была всего-то пару раз, остались на одной планете, а Москва разместилась на другой. Вокзал с вонючими туалетами и злыми мильтонами, с толпами людей, ночующих на чемоданах и мешках, подслеповатая актриса, которой она усердно прислуживала, – хоть и находились в Москве, но к столице имели слабое отношение, а сдвигались ближе к северу, к зоне рискованного земледелия, откуда ей чудом удалось вырваться.

Отныне её окружали совсем иные люди, они говорили и поступали не всегда понятно. Сблизиться с ними сходу не удавалось. Шофёра, который возил Большакова, а если надо, и её, законную жену, Надя слегка побаивалась: уж очень серьёзный, на слова скупой, с огромной, сверкающей никелем машиной управляется легко, словно это велосипед. Соседи по лестничной клетке на радостное Надино «здрасте!» делали удивлённое лицо и в растерянности еле кивали головой. Ну, ясно – в деревне принято здороваться даже с незнакомыми, а тут большой город, сам из себя важный. В компании приятелей мужа Надежда, помня урок, в основном помалкивала, не всегда разумея, о чём идёт речь. Старалась словечки отдельные, фразы умные запоминать, а от своих корявых – отвыкать.

Надя внимательно рассматривала глянцевые иностранные журналы, которые приносил муж: как выглядит приличный дом, кухня, сад. Хорошие журналы, картинки яркие, понятные без текста, написанного на чужом языке. Долго прикидывала, примерялась и сменила плюшевые занавески на шёлковые, в кухне по стенам развесила сковородки и жостовские подносы, расставила на резных деревянных полках модный голубой фаянс из Гжели, с полированного стола в гостиной содрала скатерть и водрузила посередине тяжёлую хрустальную вазу, в которой собственноручно меняла вянущие цветы на свежие. Однако настоящего уюта, тем более стильного, Надя в доме так и не создала. Ей нравились панбархатные халаты, в которых она щеголяла по дому с утра до вечера, вызывали восхищение шубы из чернобурки и соболя, могла приволочь из комиссионки старинный торшер, переделанный из напольного канделябра, но не понимала, что значит модные обои и зачем стелить на кухонный стол скатерть, когда клеёнка и красивее, и практичнее.

Друзей Надя не завела, так, нескольких приятельниц, которых в душу не пускала – настороженность изгоя вытравить сложнее, чем приобрести внешний лоск. Жизнь приучила её к одиночному противостоянию невзгодам, поэтому с людьми она всегда сходилась туго. В школе числилась пришлой – из чужой деревни, одна соседская Люська прилепилась к ней со своими рассказами про игривые отношения между девками и парнями, с мечтами о городской жизни. Но куда Люське оторваться от больной матери да старой бабки – характера не хватит. А у Надежды хватило. Да гори это прошлое синим пламенем! Теперь у неё новые задачи и другие ощущения.

Между тем пережитое в детстве и юности совсем уж бесследно пройти не могло. У Нади рука не поднималась выбросить щербатую чашку или тарелку с трещиной. Из обихода они изымались, но продолжали храниться в кухонном буфете. На случай. На какой? На всякий.

Бывали и конфузы. Нижнюю рубашку мужа, спустившую петли по вороту, она аккуратно зашила, а Виталий Сергеевич обнаружил и швырнул жене под ноги.

– Это что за новости? Может, ты ещё носки мне штопать станешь?

С тех пор Надя ношенное мужское белье чинила и складывала в отдельный пакет, а когда набиралось прилично, зашивала в наволочку и отправляла по почте в Филькино, отцу. Знала, что он никогда шелковых трикотажных кальсон и рубах не видел, носил бязевые, заплатка на заплатке. А тут – почти новое. Вот уж рад будет! Плохой отец, но другого у неё нет. А вдруг и пожалеет, что бил?

Как-то, зайдя на кухню, Виталий Сергеевич обнаружил, что жена с остервенением хлопает крышкой закипающего чайника. Вода из носика выплескивалась на плиту, но, оказывается, это и было целью странной операции. Старая актриса, у которой Надя прежде жила в работницах, утверждала, что в носике вода не кипит, остаётся сырой, и мы пьём опасный для желудка чай.

Получив такое экзотическое объяснение, обескураженный Большаков сказал:

– Вряд ли твоя бабка соображала в физике. Просто выжила из ума. Впредь так не делай.

Надя пожала плечами. Она считала, что московская старуха наверняка понимает больше неё, деревенской женщины, и накрепко усвоила глупую привычку. Откуда ей знать, кто прав? К тому времени она уже успела понять, что важнее не тот, кто прав, а у кого власть.

В другой раз Большаков заметил, как после банкета в ресторане жена украдкой собирает с тарелок в фольгу куски мяса и рыбы. Он опешил:

– Это кому?!

Надежда, пойманная на месте преступления, недовольно буркнула:

– Не бойся, не нам. Собачкам и кошечкам.

К счастью, Виталий Сергеевич не имел привычки заглядывать в домашний холодильник, где хранились обкусанные кружки колбасы, недоеденные куски курицы, уголки пирожных. И совсем не для уличных животных – после мужа Надежда доедала сама. Она крепко помнила голод, испытывала слабость к брошенным тварям, к убогим и нищим. Милостыню подавала немалую, от души, надеясь искупить грех. В чём он заключается, представляла смутно, хотя десять заповедей слыхала от деревенских старух, оставшихся верными православию даже в отсутствие действующих храмов. В журнале «Огонёк» Надя видела репродукцию полотна «Кто без греха?». Вот и они с матерью молоко на ферме воровали, комбикорм курям тоже брали помаленьку. В Москве Надя беззаконно под мужчину легла и ребёночка вытравила. Можно и ещё чего вспомнить. Только зачем бередить себя памятью о дурных поступках? Ну, случилось, с кем не бывает, обратно всё равно не вернёшь. Может, и чище бы жила, если б не безденежье да отец с матерью не пьянствовали. Хорошо тем, кто родился в большом городе, с газом, с водопроводом, в справной семье – им какая причина воровать или прелюбодействовать?

Но как ни удачно притулилась Надежда к сладкой жизни, её не покидало ощущение временности счастливого бытия, которое с годами только усиливалось. Уже сколько раз муж спрашивал, не беременна ли? Хотел ребёнка. Значит, ей тоже надо хотеть, однако следствием раннего криминального аборта явились несколько выкидышей подряд, и Большаков выглядел недовольным. К тому времени он ещё выше поднялся по служебной лестнице. Хотя жена не разбиралась в табели о рангах, но по возросшей зарплате и льготам почувствовала, что невольно связала жизнь с важным для государства лицом. Это увеличивало ответственность. Желания такого человека были священны.

Надя запаниковала, почуяв шаткость семейного благополучия, готового рассыпаться в любую минуту. Усердно лечилась у знаменитых гинекологов, даже ездила в Чехословакию. Без толку – выкидыши продолжались, тяжелые, с большой потерей крови. В конце концов, врачи категорически запретили пациентке беременеть, видя в этом угрозу жизни. Откуда же наивным эскулапам знать, что поставлено на карту? Лучше рискнуть, чем вернуться к прежнему существованию. Хоть и не в деревню, но просто на низший уровень, от которого Надежда успела отвыкнуть и даже вспоминать себе запретила, словно ничего такого в её жизни не было. Чтобы иметь право на забвение, пришлось поступиться здоровьем: полгода пролежала на сохранении, почти не вставая и подписав согласие на кесарево сечение. Терпела болезненные уколы, пила гормоны, сильно растолстела и, наконец, – родила. Причём сама. Врачи её мужеству дивились.

И вот долгожданная дочь лежала рядом, спелёнатая, и спала, причмокивая слюнявым ртом. Надежда смотрела на крошечное красновато-оранжевое создание скорее с гордостью, чем с любовью, – как на мандат в удобный и светлый мир, прочно огороженный от безрадостного мира низменных забот и борьбы за выживание. Она сделала всё, чего хотел муж, и нутром ощутила свой новый статус внутри очерченного круга, отделяющего счастливых от несчастливых. Вместо качающейся палубы, ноги наконец обрели земную твердь. В сознании что-то сдвинулось: теперь она с кем угодно может разговаривать на равных – не хватит знаний, хватит наглости, завоёванной в опасной борьбе, где цена выигрыша – сладкая жизнь, а проигрыш означал смерть. И даже мужа с нынешнего дня начнёт называть по имени, без отчества, на что до сих пор не решалась. Надя заснула с ощущением не только выполненного долга перед супругом, но и себя, как женщины, достойной занимаемого места.

Проснувшись, роженица несколько раз настойчиво надавила на кнопку вызова. Сестра прибежала с некоторым опозданием, виновато улыбаясь. Эта виноватость напомнила Наде, как ещё совсем недавно, попав в Москву, она испытывала беспричинное чувство вины перед всеми, кто стоял выше неё на общественной лестнице, как заискивающе улыбалась людям, которые ждали от неё смирения, подчинения, готовности унизиться. Большаков тоже был из тех, кто мог делать с нею всё что угодно. Смириться с этим возможно, только требуя того же от других. Теперь она такое право заслужила, она мать его ребёнка.

– Принесите жареную куриную ножку с картофельным пюре и свежий огурец, – произнесла она строго.

С тех пор как она сделалась безобразно толстой, её постоянно мучил голод.

– У нас обед через час. Будет на выбор: мясная запеканка или…

Надежда не стала слушать дальше.

– У вас может быть что угодно. А мой организм хочет курицу, и побыстрее.

Сестра опустила голову и вышла. Примчалась врач.

– Если вы пришли оспаривать меню, то напрасно, – сказала Надежда с таким выражением на лице, что акушерка замахала руками:

– Я пришла помочь вам приложить малышку к груди – наступило время кормления. Позвольте ощупать вашу молочную железу. Видите, молозиво уже выделяется. Оно очень полезно для новорожденного.