bannerbannerbanner
полная версияКиноварь. Повесть о Всеславе Полоцком

Светлана Малая
Киноварь. Повесть о Всеславе Полоцком

Полная версия

Ярослав ещё не заложил ни Золотых ворот, ни церкви Святой Софии, ни монастырей. Но стольный город над Днепром восхитил молодого полоцкого князя так, будто здесь находится пуп земли (а книжники и странники указывают в Иерусалиме земную середину).

Брячислав пировал и охотился с киевскими боярами, пока верный человек не привёз от княгини Анны жалобу на варягов, что взяли много власти, нельзя шагу ступить и вдохнуть вольно. Брячислав вернулся домой, а Эймунд с Рагнаром ушли куда глаза глядят, потому что в мирное время хотели получать столько же золота и серебра, сколько в военное. Полоцкий князь втайне им позавидовал: и он погулял бы по свету, побывал за морем, может, не так скучал бы по Киеву. Толика варяжской крови в нём взыграла – он и Рогволожьего племени, и Рюрикова.

Венчанной жены Брячислав ещё не имел. Это сильно беспокоило вдовую княгиню Анну. Беспокоила её и ярая страсть сына к охоте: на вепря и на медведя ходит с короткой рогатиной, Бог хранит, товарищи выручают.

Однажды охотники возвратились понурые, не зная как сказать, что потеряли князя. Гнали оленя в пуще. Олень ушёл, следом князь пропал. Дотемна окликали, и утром, и вот вернулись. Княгиня заперла их в подклеть, а челядинцев послала искать Брячислава.

Он далеко заехал. Сначала оленя преследовал, потом без цели и без дороги живым лесом ехал и мёртвым. Наконец попал в просторный бор и видит: дети боровую ягоду бруснику в берестянки набирают.

От чужого всадника, забрызганного грязью, посечённого ветками и, почти как волот-великан, огромного, дети попрятались за деревьями.

– Что хоронитесь? Я князь ваш Брячислав. Ведь это Полоцкая земля, не Новгородская?

– Какой ты князь? – укорил его малец, выглядывая. – Ты разбойник?

Брячислав засмеялся.

– Я три дня и три ночи гнал оленя Золотые Рога. Коня уходил, сам уморился, шапку потерял, калёные стрелы истратил. Оленя не загнал, а невесту себе здесь посватаю.

Дети приблизились, осмелев. Среди них – девочка постарше. Ладная девочка, особенной красоты князь в ней не заметил. Что на него накатило, сам не знал. Глядя свысока, спросил:

– Как тебя зовут?

Дети зашушукались.

– Мережа, – ответила она не робким голосом.

– Скоро снег выпадет. Я пришлю отроков по санному пути, – напористо сказал Брячислав.

– Присылай красные сани, я пойму, что это твои, – без улыбки сказала Мережа.

Пока дети провожали князя в селение, он узнал ещё, что отца у Мережи нет, а мать плакальщица – и сегодня над покойником причитает.

Сердце гулко стучит у князя в груди. Засыпанная хвоей тропа забирает вверх по склону; через каждые пять-шесть шагов из-под земли бьют ключи-студенцы. Такую сурово-светлую местность князь видел во сне – ему вспомнилось. Или помстилось.

Свадебный поезд по зазимью за невестой не приехал – ни этой зимой, ни следующей. Простые женихи свататься к Мереже остереглись. Мать говорила ей:

– Скорее в худых санях на гробище тебя повезут, чем в красных на княжий пир.

– Что сужено, – строго отвечала девица, – то связано.

Но чаще отмалчивалась.

Брячислав ходил поискать данников, ставил остроги на краю своей земли, где полоцкие кривичи соседствуют с кривичами псковскими, с литвой и латгалами.

Внезапно решил: «Что сужено, то связано». Не дожидаясь новой зимы, велел приготовить красные сани и укрепить их на телеге. Следом повезли телегу с подарками и погнали белых и чёрных коз и белую корову с чёрным пятном между рогами. На косогорах сани опрокидывались, так что доехали не столь нарядные. Но вот они, вот княжьи отроки и княжеское слово – чего невесте ещё?

На прощание мать покрыла её куколем и подарила смертную сорочку, а оставшись одна, всё повторяла: «Была и нету, была и нету». На второй день, сидя на пороге пустой избы и глядя на брошенные сани, завела причеть – в молодости певала такую подголосницей на свадьбах:

Едут не путём, не дорогою,

По борам, по мхам, по болотам,

Через ручьи рябиновые, мосты калиновые…

Покрытая чёрным куколем Мережа, сидя в телеге и придерживая на коленях узелок с белой, красной нитью вышитой сорочкой, издали и шёпотом вторила матери с гордостью и отчаяньем:

Родила меня матушка,

Ключевой водой обмыла,

В колыбели качала.

Не отдам, говорила,

Ни серому волку,

Ни ясному соколу…

Княжьи отроки угощали невесту спелой малиной и кислыми яблочками и поймали для неё маленького ёжика с мягкими иголками, чтобы развлеклась.

В Полоцке пресвитер окрестил её Ириной – креста она не носила и не помнила, крещена ли. До свадьбы невеста жила в подклети, спала и ела, не откидывая куколя.

Князь, оказывается, забыл её лицо. После венчания, после пира, когда увидел – поразился: «Княгиня, Ирина, Мережа, волхва».

А венчал их пресвитер у Святой Богородицы. Каменная церковь в Полоцке ещё не построена.

Полочане звали молодую княгиню по мужу Ириной Брячиславной. Муж наедине звал Мережей.

Вдовая княгиня Анна, поджав губы, дивилась на сноху: в княжеском обиходе ничего не смыслит, сидит целыми днями без дела, чешет волосы, точно волхва; искры за гребнем бегают. Был бы жив Хот Путятич, разве допустил бы эту женитьбу? Вдовая княгиня качала головой, думая: мог бы сейчас её отец в чём-либо противостоять её сыну?

На другое лето Ирина родила мёртвого младенца. Тельце завернули в рогожу и отдали челядину, чтобы схоронил за озером. Потом дважды случалось то же. В городе пошли толки, будто княжеские младенцы мало схожи с человеческими. Между супругами уже больше страха, чем страсти.

Снова отяжелев, княгиня сказала князю:

– Пока не рожу тебе сына живого и здорового, ни слова не вымолвлю.

– Что если будет дочка?

Ирина не ответила.

Пресвитер пытался увещевать её:

– Не так ты крепка в вере, чтобы молиться молча.

Она молчала.

На небе явилось знамение в виде змея. Челядь невесть о чём судачила, то и дело произнося непостижимое: «Змей огненный волк». Князь ходил мрачнее тучи.

Княгиня из своих покоев небесного явления увидеть не могла. Вообразила, что над теремом полнеба застят когтистые крылья, что свет стоит не солнечный и не лунный, а круглые сутки такой, как в кузнице. Зарок соблюдала честно. Спала чутко, чтобы не бормотать во сне. Время родить сына подоспело в самую грозовую летнюю пору.

Красные зарницы всю ночь полыхали над лесом, над Заполотьем. Воробьи метались повсюду. Княжич родился ясным утром – живой и здоровый, в природной шапке. Повитуха хотела украдкой взять её себе на счастье. Ирина помнила старые обычаи и не позволила.

Она велела отыскать во дворе одну из громовых стрелок. Их ещё называют «чёртовыми пальцами», будто Господним гневом наломаны, но это суеверие.

Природную шапку и громовую стрелку Ирина увязала в холщовый узелок и повесила в изголовье колыбели. Когда сын подрастёт, пусть носит ладанку вместе с крестом на груди. Крест кипарисовый иерусалимский – в Божьи кумовья позвали странника и странницу, что шли из Обетованной земли с каликами перехожими и остановились в Полоцке.

Пресвитер окрестил младенца Ильёй, а княжеское имя ему дали – Всеслав.

Всё сделали, как надо: новорождённого сразу положили в рукав ношеной отцовской сорочки, повитухе руки позолотили, Божьим кумовьям посеребрили, на крестинах городских детей гостинцами одарили, никого не забыли. Ничего не забыли – а всё что-то тревожатся Ирина Брячиславна и Анна Хотовна, каждая сама по себе.

Согласно летописи, в 1029-м, или «от Адама» 6537 году, «мирно было».

На войне Брячиславу Изяславичу до сих пор и впредь сопутствовала удача: железную кольчугу вражеские стрелы не пробивали, золочёного шлема ни один клинок не прорубил. Князь выходил невредимым из всякой битвы, победителем и побеждённым. Его воины, на подбор могучие и храбрые, не все столь удачливы.

В мирное время он хорошо заботился о своей дружине. Из добычи и дани выделял воинам порядочную часть. Они имели быстрых коней, драгоценную броню и оружие, ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса, и жёны их ходили в сафьяновых сапогах и носили серебряные пояса.

У княгини Ирины детей после Всеслава-Ильи не было. Жизнь и здоровье княжича домочадцы обязывались беречь, как сокровищник сокровище.

Дитя растёт не балованным, но неласковым, потешки его не забавляют, «коза рогатая» и «сорока-белобока» не смешит, колыбельные не убаюкивают – вот мамки-няньки и пестуют без привязанности.

Твёрдо встав на ноги, княжич всё норовил как-нибудь ускользнуть от воспитателей. Притом он оказался левшой, им стоило немалых трудов приучить его креститься и держать ложку правой рукой. Никто, кроме Анны Хотовны, не смел приголубить княжича – не давался.

Хотовна посмеивалась: «чадушко – старше бабушки». Она любила и жаловала внука постольку, поскольку находила в нём черты своего сына, но её сын в детстве был простодушен. Изредка задумывалась: каким вырос бы старший, Всеслав Изяславич, как правил бы в Полоцке и что уделил Брячиславу – Минск, Витебск?

Княгиня Ирина печалилась о детях-нежильцах, похороненных где-то за озером, о своей теремной доле. Одёргивала сама себя: разве навещала бы матушку, выйдя замуж в чужое селение; разве за пахарем или рыбаком вольготнее?

Ингварь и Сулибор – не родные, но единокровные братья Всеслава – бегали с ним по двору, боролись, стреляли во что попало из маленьких луков, однако вдвоём дружили крепче, чем с княжичем. А сами различны и возрастом, и нравом. И матери у них разные – они здесь, среди домочадцев.

Чтобы сказать или написать о двух не так, как о нескольких (об Ингваре и Сулиборе без Всеслава, например), в нашем языке того времени имелись слова в особом – двойственном – числе. В этой повести появятся ещё люди и вещи, для которых они подошли бы лучше всего.

Свою одинокость Всеслав принял как вольную волю. Ему нравились изменчивые облака, бегущие мимо тесовых кровель, и длинные муравьиные тропы, что тянутся неведомо откуда неведомо куда во дворе, в сенях и переходах, даже в матушкиных покоях. Не надеясь на ответ, он никого не спрашивал, почему всё так устроено на земле и в небесах; отчего смертно всё живое, но человеческие лица схожи меньше, чем листья одного дерева; почему звери и скоты бессловесны, а у людей есть язык для речи, хотя многие гугнивы; а соловей поет райским голосом, и никакого смысла его песням не нужно.

 

Пресвитер говорил: «Всё Бог наш, как восхотел, так и сотворил, видимое и невидимое». Существование невидимого изумляло Всеслава.

Однажды в Ильин день на виду у родни и челяди Брячислав Изяславич перепоясал сына тяжёлым княжеским мечом и посадил на своего высокого коня – Всеслав гордился, что его, а не Ингваря или Сулибора.

Следующей весной отец взял Всеслава в Киев.

Семилетний княжич до того не покидал Полоцка. Он и не узнал, плыли они Двиной и Касплей и долгим волоком в Днепр, старым варяжским путём, или другим, тоже поволочным, из Лукомки в Друть. Всего более ему пришёлся по душе речной стрежень и урочища – поляны с одиночными ветвистыми деревьями и громадными валунами. В лесу подолгу куковали вещие кукушки.

Всеслав спрашивал отца о людях, живущих на берегу в чёрных избах, в землянках, кто они и что делают. «Смерды, – отвечал Брячислав Изяславич, – яровой хлеб сеют». Или: «Глину берут. Уголь жгут. Железо варят».

О каликах перехожих, которым князь позволил сесть в одну ладью, Всеслав спрашивал, куда и зачем они идут. Думал больше о другом: почему из двенадцати странников трое слепцов, два горбуна и сухорукий. Долго бередила его душу участь глухонемого заморыша, ровесника ему, пожалуй.

Довелось увидеть не погребённых мертвецов.

– Печенеги, – сказал отец. – Ярослав одолел их. Кто в сече не погиб, бежали. Из тех – кто в реке утонул, кого звери съели.

Этих в ольшанике, верно, звери терзали. Вид ужасных останков ни днём, ни ночью не отпускал княжича до самого Киева.

– Что ты, – спрашивал отец, – у тебя болит что-нибудь?

– Ничего.

Сам Киев не так восхитил княжича, как широкий Днепр с островами и песчаными косами и высокие горы, на которых стоит стольный город. Проявления восторга Брячислав от сына не дождался и подумал об Ингваре и Сулиборе, как бурно радовались бы.

Брячиславов двор у моста через Ручай тесен и хоромы неприглядны. Но полоцкий князь накопил тут в сундуках и ларцах много серебряного добра и пушной рухляди. За двором присматривал огнищанин Якун Седой. Говорят, он поседел в юности. Князь расцеловал его при встрече, а Всеславу, и спустя годы, он казался человеком чужим и неясного нрава.

Целыми днями Всеслав сидел взаперти в верхнем покое. Еду приносила и что нужно убирала Якунова жена, женщина из народа водь, едва говорящая по-русски. Всеслав скоро затосковал, не столько по дому, сколько по движению и простору. Заняться нечем, кроме как бегать кругами и прыгать туда-сюда, наблюдать за искусно сплетённой паутиной, её хозяином мизгирём и его жертвами, считать пылинки в солнечном луче, который с утра пробивается в одно окошко, а ближе к вечеру в другое. До окошек не дотянуться. Молиться – на икону Господь Вседержитель в серебряной ризе.

На Троицу отец повёл сына в церковь.

Строительство Святой Софии только начиналось, однако и такой, как эта, Богородичная Десятинная, возведённая при старом Владимире, нигде по пути в Киев Всеслав не мог видеть. Перед ней на Торгу – бронзовые кони. Всеслава смутно встревожило, что не понимает, прекрасно или ужасно их правдоподобие.

В церкви он подивился великолепию убранства и торжественности службы. Не вертел головой, чтобы не выглядеть невежей. Пройдя по россыпи привядшего чабреца, прикоснулся к мраморному гробу своего прадеда. Вблизи увидел великого стольнокиевского князя Ярослава Владимировича.

Приезжим родственникам Ярослав тогда лишь кивнул. Он был хром, как убогий, но наряден и властен. Его сыновья раздавали нищим щедрую милостыню.

Ночью полоцкий княжич глаз не сомкнул от всех впечатлений.

Утром Духова дня отец повёз его к Предславе, родной сестре великого князя, в сельцо на речке Лыбедь. Теперь сельцо так и называется – Предславино. Когда-то здесь жила Рогнеда.

Властный брат содержал сестру в довольстве и спокойствии. Двадцать лет назад она тайно послала ему в Ракомо, что у озера Ильмень, весть о смерти отца, убийстве Бориса и Глеба и совет остерегаться окаянного Святополка. Потом долго была пленницей Святополкова тестя Болеслава. Когда тот умер, и в его землях начался мятеж, Ярослав вызволил сестру из заточения на острове Ледницком. Сотни киевлян, знатных и простолюдинов, до сих пор оставались у ляхов в плену.

В Предславине всего вдоволь: разных хоромин, садов и огородов, челяди и рухляди. Пожилая княжна не радушна, но внимательна.

Спросила:

– Что Киев, велик против Полоцка?

– Велик и дивен, – ответил полоцкий княжич как заученное.

– Что же тебя сильнее всего удивило?

– Кони на Торгу, – вдруг угадал, что такой ответ приличен дитяти его возраста.

Предслава угостила коврижкой. Он взял, надкусил, хотя не любил медовой сладости и не брал гостинцев из чужих рук. Никаких детей в сельце не застал, да и дичился бы играть с какими-то детьми.

По возвращении на Брячиславов двор княжич опять провёл сколько-то дней взаперти, после чего отец позвал его и сказал:

– Будешь учиться в Киеве заодно с Ярославичами. Не рад?

Отец и сам мрачен, от него идёт хмельной дух, а в подпитии он обычно весел, даже буйно весел. Перед отъездом подарил рукавицу:

– Станет впору, вернёшься домой и вторую возьмёшь. Я к тому времени срублю тебе город – Брячиславль.

Неизвестность непрожитых лет устрашила княжича. В эту великанскую рукавицу он мог сунуть обе ноги до лодыжек – так и будет по ночам греться этой зимой.

В Киеве бывали и лютые зимы.

Снег под полозьями как живой визжит. Карачун гонит голодных зверей к человечьему жилью, а детей не пускает за ворота петь щедровки, сыпать зерно у плетней и частоколов, кидаться снежками, катать колесо с горы. Мёрзлые птицы падают. Дымы столбами стоят над Верхним городом и Подолом. Зори перегорают. Хорошо греет отцовская рукавица!

Киевский Ярослав богат и сыновьями, и дочерьми. Юноша Владимир посажен княжить в Новгороде (и долго не проживёт). Игорь и Вячеслав ещё малолетние. Изяслав выучился грамоте и счёту и учится Закону Божьему и Русской Правде; он задирает нос и не очень-то водится с младшими. Полоцкий княжич постигает азы книжного учения вместе со Святославом и Всеволодом и понимает, что в Киеве не столько гость, сколько заложник.

Рейтинг@Mail.ru