Светлана Курилович
Вот как бывает…
Саню привезли в дом одной богатой барыни из деревни. Сначала он был просто на подхвате, потом же, заприметив его миловидную внешность, барыня сделала его лакеем: каждому приятно, когда за обедом подливает вино, меняет блюда или подаёт салфетку красивый слуга. Так он прослужил два года, выучившись всем тонкостям этого дела, как однажды барыня, наверно, изрядно перебрав вишнёвой наливки, воспылала к нему страстью. Была она вдова, уже давно; приятелей-мужчин у неё не было, а молодой слуга показался подходящей кандидатурой для утоления плотских желаний. В конце концов, он должен делать, что ему прикажут?! Она и приказала…
– А ты что же? – спросил Пётр.
– А я, Петруша, не смог… – удручённо сказал Саня.
– Как не смог? Не встал, что ли?
– Ты бы видел её! Страшнющая, как чёрт! И старуха уже…
– А сколь ей было?
– Да не то тридцать, не то сорок…
Петька усмехнулся.
– И ты так прямо ей отказал?
– Да. Сказал, не обессудь барыня, не могу я…
– А она?
– А она обвинила меня в воровстве, полиция нашла в моей каморке брильянты. Я пытался сказать, что она их сама подбросила, но меня и слушать никто не стал… Упекли в каторгу, – грустно добавил юноша. – Три года тут куковать…
– Ничё, Саня, три года быстро пробегут, и не заметишь!
Так оно, может, и было бы, если б не Жулька – одна из многочисленных бездомных собак, бегавшая в остроге. Щенок, лопоухий, лохматый, чёрно-белой масти, так приглянулся Сане, что тот стал его подкармливать из своих скудных запасов, играть с ним в свободное время, разговаривать. Щенок тоже полюбил его, мчался навстречу, тряся ушами, прыгал, визжал и прочими доступными ему способами выражал свою любовь. Видимо, эта невинная дружба не понравилась кому-то из каторжан или стала предметом зависти – на Саню донесли.
Майор Овсянников, один из самых нелюбимых начальников, отличавшийся особой жестокостью, видимо, из-за постоянно одолевавшей его русской хандры, повелел щенка отловить и утопить. Что и было исполнено.
Саня был удручён ужасно, переживал так, что на него было больно смотреть. Пётру было и смешно, и жалко парня одновременно, но его увещевания не действовали. На все уговоры Саня отвечал, что щенок любил его так, как никто и никогда не любил. И однажды вечером показал Петру заточку.
– Ты что удумал? – похолодев, спросил Петька. – Выбрось!
– Нет, Петруша, убью я его! Мне сказали, надо в шею воткнуть, чтоб самую главную жилу перерезать!
– Саня, ты убийцей не сможешь стать, я знаю, какие они. Ты не сможешь…
– Убью!
– Ну что с тобой делать прикажешь! Отдай мне, не балуйся! – Пётр протянул руку, но Саня спрятал заточку и сердито сказал:
– И не вздумай мне мешать!
Пётр мешать и не подумал, просто ночью он украл орудие убийства и спрятал в своей постели. А утром ни свет ни заря каторжан подняли, построили, вывели во двор, и майор Овсянников объявил, что по имеющимся сведениям среди преступников есть злоумышленник, замысливший покушение на его особу, и если сейчас он не сознается, наказание будет очень жестоким. Конечно, все молчали. Подождав минут десять, Овсянников велел начать обыск, в результате которого охранником Денисовым была обнаружена заточка. Недолгое следствие показало, что данный предмет был найден в постели Петра Иванова.
– Ну и что ты скажешь в своё оправдание? – холодно прищурившись на Петьку, спросил Овсянников.
– А ничего, ваше благородь…
– Может, скажешь, что не твоё? – он повертел в руках заточку.
– Может, и скажу…
– А как же это к тебе попало?
Петька пожал плечами и промолчал.
– Не молчи, скотина, отвечай!
– Я не скотина, а человек… такой же, как вы! – врожденное чувство собственного достоинства не позволило Петру снести брань, и он в упор взглянул на майора. Тот аж побелел от бешенства.
– Я тебе, мразь, покажу, кто ты есть! Пятьсот розог! Немедля!
Петьку выволокли в центр двора, содрали одежду и швырнули на кобылу.
– Повинись, скотина, – медовым голосом предложил ему майор. – Скажи, зачем ты задумал меня убить? Скажи – и вместо пятисот тебе дадут всего триста!
Пётр молчал. Он сразу решил не говорить, что это не его заточка, – Санька не выдержал бы и половины наказания, а жестокости Овсянникова были всем хорошо известны: он страсть как любил мучить острожников, иногда и самолично руку прикладывал. Поэтому Петька и молчал, ругая себя за дерзость, которая могла принести ему куда больше ударов.
– Молчишь?! – тихим от бешенства голосом спросил майор. – Начинайте!
Розги засвистели в воздухе, впиваясь в тело. Пётр скрипел зубами и молчал, не разрешая себе даже стонать. Через каждые пятнадцать-двадцать ударов Овсянников останавливал экзекуцию и вновь приказывал Петьке признать свою вину и попросить прощения. Тот упрямо молчал, и розги вновь начинали полосовать спину. После двухсот ударов сознание Петра стало мутиться. Он слышал, что розгами скорее, чем палками, можно засечь человека до смерти, и подумал, что это смерть пришла за ним. Но тут его окатили водой, он задохнулся и услышал голос майора:
– Нет, скотина, так легко ты не отделаешься! Фельдшер! Посмотрите, он в сознании или нет?
Фельдшер, пожилой мужичок, которого любили в остроге за сострадание к каторжникам, подошёл к Петру, пощупал ему пульс, завернул веки, послушал, как бьётся сердце, и тихо сказал:
– Ты что ж, сынок, не кричишь? А? Ты не молчи, ты попроси помиловать, скажи, что будешь вечно Бога молить! Ты молчишь, вот он и лютует! Ты не молчи, сынок, не молчи, милый!
– Фельдшер! – от резкого окрика майора мужичок сам вздрогнул, как от удара. – Как он?
– В сознании, господин майор, в сознании.
– Продолжайте!
Экзекуция возобновилась. Петька ещё пару раз оказывался на грани беспамятства, но его опять отливали, и вновь он слышал голос Овсянникова:
– Дерзкая скотина! Отвечай!
Розги резали тело, как бритвы, на Петькиной спине не осталось ни одного клочка целой кожи, она повисла красными лоскутьями, при каждом ударе в разные стороны летели кровавые ошмётки, но он молчал. Сил не осталось даже скрипеть зубами, из горла то и дело прорывался стон, и в конце концов Пётр потерял сознание.
Очнулся он в лазарете на койке, палящая спина была укрыта мокрой простынёй.
– Ну наконец-то! Как ты долго был без чувств! – послышалось радостное восклицание.
Петька с величайшим трудом повернул голову и сквозь радужные круги увидел на соседней койке, в точно такой же позе, Саню.
– Я боялся, что ты умер! – прошептал он.
– Ты… как тут? – прохрипел Пётр.
– Когда мужики сказали, что Овсянников дал тебе пятьсот розог и может запороть до смерти, я испугался! – блестя глазами, сказал Саня. – Тогда я сам пошёл к нему и повинился, сказал, что ты здесь ни при чём, взял мою вину на себя!
– Дурак!– прошептал Пётр.
– Я бы себя не простил, если бы ты умер! – возразил юноша.
– А он?
– Он посмеялся и велел меня выпороть… тоже. Двести розог велел дать и сказал, что это мне впредь наука будет.
– Дурак! – повторил Пётр. – Зачем сказал? Всё равно уж…
– Не всё равно! Когда я пришёл, тебе уж пятьсот пятьдесят насчитали, и он не приказывал остановиться. Он бы тебя до смерти… По моей вине…
Голос Сани задрожал.
– Нюни… не распускай… – из последних сил промолвил Петька и закрыл глаза.
Выздоравливал он медленно, исковерканная спина горела огнём, не давая ни секунды покоя; ко всему прочему начался жар… Саня преданно ухаживал за ним всё время, пока был в лазарете, хотя первое время и сам двигался с трудом. Но понемногу жар сошёл на нет, спина медленно, но подживала, и Петька начал вставать и передвигаться по комнате. Пока он был в бреду, майор Овсянников пару раз лично заходил взглянуть на его неподвижное тело и каждый раз слышал извинения Сани, что товарищ его не в разуме и что он за него просит прощения…
– Ну-ну, – ответствовал майор. – Вот очнётся, тогда и поговорим…
К тому моменту, как Пётр почувствовал себя значительно лучше, Саньку выписали, и при прощании он, робко улыбаясь, спросил:
– Петруш, а кто такая Лиза?
На немой вопрос в глазах товарища он ответил:
– Пока ты в горячке лежал, поминал её имя…
– Это длинная история, Санька, – вздохнул Пётр. – Вернусь в острог – расскажу.
– И ещё, Петя, – замялся юноша.
– Ну что?
– Если тебя опять поведут к майору…
– Ну?
– Ты повинись перед ним, а? Он ведь, лиходей, не отступится, опять тебя мучить начнёт…
– А я, значит, должен отступиться? – скривил губы Петька. – Не так учён…
– Петь, ради меня… – прошептал Саня. – Я ведь ни одной родной души не помню, не знаю, кто я, кто мои родители… Меня совсем малым под забором нашли, в деревню отвезли, воспитали, потом барыня к себе затребовала… Ни роду, ни племени… Меня и не любил никто: слишком я слабый был, болел часто… А ты… за меня вступился… пожалел… – Санька тяжело сглотнул. – Спас… Да я за тебя хоть в огонь, хоть в воду готов!
Его светлые глаза смотрели прямо в душу Петра. Он почувствовал жалость к парнишке и кивнул:
– Хорошо, Санька, иди, не боись за меня!
Через неделю сочли здоровым и его, и он отправился в острог. После болезни терзал Петьку сильнейший голод, как будто зверь какой сидел в его животе и кишки грыз, от слабости ноги слегка подгибались, голова кружилась.
«Ну, да ничего, – думал он, бредя потихоньку. – Пару деньков воздухом подышу – и поздоровею».
Вдруг конвойный, который вёл его в казарму, остановился и вытянулся во фрунт:
– Здравия желаю, ваше благородие!
– А, Васильченко! Кого ведёшь?
– Сопровождаю каторжника из госпиталя в казарму после излечения!
– Вижу, что каторжник. Как звать тебя?
Петька поднял голову и наткнулся на холодный взгляд:
– Пётр Иванов, ваше благородь…
– А!
Овсянников в упор разглядывал каторжника, его стального цвета глаза, казалось, могли проникнуть в самые потаённые закоулки души. Но Петька не отводил взгляд. Почти минуту длилось противостояние, потом майор спросил:
– Как чувствуешь себя, Пётр Иванов?
– Благодарствую, ваше благородь, здоров.
– Ничего не хочешь сказать мне? – сталь в глазах майора стала почти осязаемой.
– Не…
«Нет, ваше благородь», – хотел было ответить Петька, но вспомнил умоляющий Санин взгляд – и внутренний стержень его внезапно обмяк.
– Благодарствую за науку, ваше благородь… Буду молиться за ваше здоровье, – выдавил из себя Петька, преодолевая горловой спазм и опустив глаза.
Овсянников помолчал.
– На меня смотреть! – приказал спустя мгновение.
«Вот привязался, мать его!» – сплюнул мысленно Пётр и, погасив, насколько это было возможно, вызов в своих синих глазах, смиренно поднял голову.
Стальные ножи майора вонзились в Петькины глаза, и, видимо, удовлетворённый увиденным, Овсянников довольно хмыкнул:
– Иди, Васильченко, а ты, каторжанин, помни: я слежу за тобой!
– Есть, ваше благородие! – отозвался конвойный.
Когда они отошли от майора подальше, он спросил у Петьки:
– С чего это майор так взъелся на тебя, а, парень?
– Не могу знать.
– Страшный это человек, ты уж не зли его понапрасну – со свету сживёт.
В казарме Петька нашёл всё своё имущество нетронутым, обитатели же после происшедшего стали относиться к нему с уважением: Саня постарался рассказать всем истинную подоплёку происшедшего, а русский человек всегда высоко ценит желание пострадать за другого, особенно во имя какой-нибудь идеи. А так как к Петру и без того отношение было неплохое, зла он ни на кого не держал, ни с кем не ссорился, то к его мнению с тех пор стали даже прислушиваться и иногда обращались за советом.
Санька же так обрадовался его возвращению, что не знал, как выказать свою благодарность: постоянно спрашивал, не надо ли чего, бегом кидался выполнять любую, даже самую маленькую Петькину просьбу, но прежде всего заварил чай и накормил его немудрёными припасами, которые исхитрился раздобыть за эту неделю. Вот от этого Пётр отказаться не мог и с волчьим аппетитом уплёл всё, что приготовил ему товарищ. Потом его неудержимо потянуло в сон, он завалился на нары и проспал до самой вечерней поверки, причём Санька сидел рядом и оберегал его сон. Проснувшись, Пётр сразу почувствовал себя лучше, голова посвежела, ноги окрепли. После поверки Санька ещё раз вскипятил чай и накормил его калачом, купленным у Матрёны-калашницы, которая каждый день приходила сюда продавать калачи.
– Сегодня с ней дочка была, Маруся. Хорошенькая! – шепнул ему Санька. – Губки алые, глазки голубые, коса до пояса!
– Сколь годов ей?
– Должно пятнадцать иль четырнадцать.
– Понравилась?
– Очень! – Санька улыбнулся. – Ты обещался рассказать!
– О чём?
– О той, кого ты звал в бреду. Кто она?
– Лизавета Александровна… – вздохнул Петька. – Ну, слушай.
И без утайки рассказал нехитрую свою историю.
– Теперь ты знаешь, каков я, – добавил он. – И как сюда попал. Может, пожалеешь, что от розги меня спас?
– Петруш, ты что! – шёпотом возмутился Саня. – Ты же святой!
– Святой вор? – хмыкнул Петька.
– Ты за любовь пострадал! А здесь – и за меня! Все грехи свои искупил!! Да я за тебя теперь молиться всю жизнь буду!
– Тише, тише, – приостановил Санин энтузиазм Пётр. – Знаешь что?
– Что?
– Подорву я отсюда скоро.
– Бежать хочешь?!
– Не будет мне житья. Майор этот… он меня в покое не оставит, а я Саня, долго терпеть не смогу. Нетерпеливый я! Не люблю, когда меня оскорбляют.
– Я с тобой! – тут же решился юноша.
– В тайгу? – Петька внимательно посмотрел на него. – Не сдюжишь! Да и зачем тебе? Мне четыре года осталось, а здесь я уже три – невмоготу! А тебе всего три года дали – не рыпайся, доживи спокойно!
– Я…
– А потом, я – вор, а ты честный парень, тебе не след сюда вертаться. Не след!
– Я пойду с тобой! И не отговаривай меня! – заявил Саня безапелляционно.
– Ну, ладно. Утро вечера мудренее, спать давай. Покойной ночи!
– Покойной ночи, Петруша! Тулупом накрыть тебя?
– Отвяжись! Сам укроюсь, если надо будет!
– Ну спи, спи!
Как только в кордегардии около острожных ворот проиграли зорю, каторжане, ворча, стали просыпаться. Выстроилась очередь к ведру с водой для умывания. Пётр, спустив ноги с нар тоже было собрался пойти умыться, как внезапно с ковшом подскочил Саня:
– Вот, Петь, умойся!
– Ты эдак совсем меня избалуешь, – проворчал Петька. – Я, чай, не инвалид какой!
Но всё же умылся, потом позавтракал квасом с хлебом, который опять-таки притащил ему его верный паж, и все вышли из казармы на поверку. Построившись в два ряда, дождались приставов, инженерных чинов и кондуктора, который рассчитал арестантов и направил их партиями на разные работы. Кроме Петра.
– Тебе, Иванов, особый урок на сегодня, – сказал Михей Фролыч, кондуктор. – Лично от господина майора Овсянникова.
– Ты пойдёшь с партией на кирпичный завод. Будешь тоже делать кирпичи. Но твой урок – не двести штук, а триста. Понятно?
– Чего ж тут не понять.
– Михей Фролыч! – откуда-то из-за спины выскочил Саня. – Триста кирпичей?! Да он и до завода-то не дойдёт: только вчера из гошпиталя выписали! Вы поглядите на него: в гроб краше кладут!
– Ничего не могу сделать: личное распоряжение господина майора, – кондуктор сложил документы.
– Помилуйте, Михей Фролыч!
– Пошёл вон! И ты тоже! – это адресовалось уже Петьке.
Он молча повернулся и в сопровождении конвойного побрёл на завод. Идти было далековато: четыре версты. На обед Пётр вернуться уже не успевал, да и смысла в этом не было, так что хлеб ему дали с собой.
Работа, на которую определил его злопамятный майор, была не из лёгких. Трудность состояла прежде всего в том, что глину заключённый должен был накопать сам, вывезти её – тоже; наносить воды и месить глину он тоже должен был сам, после чего приступить к выделке кирпичей. Здоровый каторжанин за день успевал сделать сотни две кирпичей, уставал при этом неимоверно, возвращался в казарму после всех остальных, уже под вечер.
Петьке же, который только-только оклемался после порки и горячки, следовало сделать кирпичей на треть больше, чем обычно, а значит, и копать, и вывозить, и месить глину он должен был больше и дольше остальных.
Настроение у него было самое мрачное. Несмотря на принятое решение о побеге, он прекрасно понимал, что силёнок у него пока маловато, а назначенная работа способствовала не укреплению организма, а его полному истощению. Тем не менее он утвердился в мысли выполнить указанный урок и не доставить майору ни малейшей возможности глумиться над ним.
Погода благоволила Петру: было не жарко и не холодно, как раз то, что нужно для тяжёлого физического труда. Он принялся за дело, не давая себе никакой поблажки. Через несколько часов почувствовал, что смертельно устал, что дрожат ноги, болит спина, а пот заливает глаза, но не остановился, а упрямо продолжал месить глину и лепить кирпичи. К середине дня была выполнена ровно половина урока – сто пятьдесят кирпичей. Петька разрешил себе сесть в тенёчке, поесть хлеба с водой и немного отдохнуть. Дрожащими руками он поднёс ко рту кусок и понял, что есть ему совершенно не хочется, и даже наоборот – мутит при мысли о еде.
– Дело плохо, – пробормотал он и отвалился на спину.
– Эй, паря! Ты как, жив? – это конвойный, молодой парнишка, забеспокоился: как его подопечный.
– Боишься, что влетит, ежели помру? – ухмыльнулся Пётр. – Не боись, жив пока!
– Ну, гляди, урок-то у тебя ещё не выполнен, осатанеет господин майор…
– Ещё чуток полежу и встану.
– Ты что хлебушек-то не ешь? – не успокаивался конвойный.
– Муторно мне, – не открывая глаз, отозвался Петька. – Не хочу.
– Ты это… как звать-то тебя?
– Петром.
– А я Алексей; ты, Петруха, съешь вот сахар и водицей запей, а потом и хлеба захочешь.
Петька открыл глаза и увидел прямо перед лицом кусок сахара, облепленный крошками табака и хлеба.
– Ты в кармане, что ли, его таскал?
– Ага. Да ты бери, не гребуй! – солдат улыбался, сощурив зелёные с крапинками глаза.
– Спасибо, – Пётр взял сахар. – А ты не боишься, что я вот сейчас нападу на тебя, винтовку отниму да и сбегу?
– Не, – помотал головой парнишка. – Ты не такой, как другие. Ты на моего старшего братку похож! Он тоже… добрый был…
– А что с ним?
– Убился, – солдат погрустнел. – Он кровельщик был, крыши настилал, значит, и сорвался, упал наземь… Домой его принесли, дохтура вызвали, а он сказал, что не жилец… И точно – два дня он у нас маялся, а потом умер. Хороший был…
– Ну, вот что, Алёха, – Пётр поднялся; под бесхитростный рассказ солдата он съел сахар, а потом и хлеб с водицей. – Ты, брат, не грусти! Кто знает, когда нам конец придёт, все под Богом ходим.
– Правда твоя, Петруха, – откликнулся конвойный и отошёл в тень; а Петька, наоборот, отправился лепить кирпичи под солнышком.
Он работал, стараясь не думать о том, что осталась ещё половина урока; изредка перекидывался словцом с конвойным, справедливо полагая, что сочувствующий из охраны ему не повредит.
К заходу солнца он вылепил-таки триста кирпичей, сдал работу, и они пошли в казарму. Шёл Петька тяжело, ноги не слушались, натруженные спина и плечи болели, но до поверки они всё-таки успели. Потом он мешком рухнул на нары и, совершенно обессиленный, закрыл глаза, желая уснуть. Не тут-то было! Саня, которого прямо-таки распирало от желания услужить, поднял его, заставил умыться и накормил заботливо оставленным ужином.
– Ты, Санька, что вертишься около меня, прям как жена? – усмехнулся Петька. – Гляди, мужики не так поймут…
– Да ну тебя! – обиделся парнишка. – Я тебе помочь хочу, а ты надсмехаешься надо мной! Вот гляди, не буду за тобой, болящим, ухаживать, тогда пропадёшь!
Он хотел ещё что-то добавить, да увидел, что Пётр спит сидя, и замолчал. Потом уложил его на нары, укрыл и подошёл к группе каторжан, которые занимали свободное время поделками из верёвочек.
На следующий день, утром, Овсянников самолично заявился проверить, как раздаются наряды. Когда очередь дошла до Петра, он спросил:
– Ну что, Иванов, выполнил урок?
– Так точно, ваше благородь.
– И что, сильно умаялся?
– Никак нет.
– А раз никак нет, – скривился майор. – То сегодня выполнишь двойную норму. Четыреста!
Петька промолчал, а вот из партии каторжан, готовых к отправке тоже на кирпичный завод, раздались нестройные реплики:
– Побойся Бога, ваше благородие!
– Человек чуть от болезни отошёл, а ты его в гроб загнать хочешь!
– Да он вчерась даже от ужина отказался, надорвётся так!
– Что?!! – рявкнул майор. – Учить меня вздумали?!
– Надо по справедливости!
– Да я вас через одного перепорю, сволота подзаборная!
– А ты нас не сволочи понапрасну! – подал голос здоровый рябой мужик. – Не по-божески так! Ему наказание присудили – пусть отбывает, а измываться – шалишь!
– Бунтовать?! Сейчас всю партию в карцер! Это ты их подговорил?! – обернулся Овсянников к Петру.
Тот стоял молча, подозревая, чья это работа.
– Никто нас не подговаривал, чай, не слепые! – сказал тот же мужик.
Майор мгновенно сменил тактику:
– Если хоть один из вас посмеет сказать слово в его защиту, я запру его в карцер на месяц!!
Мужики угрюмо молчали.
– А теперь пошли работать, каторжные души! – приказал Овсянников.
Сегодняшний день дался Петьке с куда большим трудом, чем прошлый, он почувствовал себя изнемогшим уже к полудню, а сделано было всего ничего. Вчерашняя непомерная нагрузка отзывалась болью и в руках, и в спине, и в ногах; пот заливал глаза, мокрая рубаха облепила всё тело.
«Конец, – обречённо подумал Петька, упав в тень передохнуть. – Я не сдюжу. Что-то он измыслит для меня? Бежать надо, бежать!»
Но как бежать без подготовки, без запаса еды, без карты? Куда бежать? Надо найти соратников, желательно знающих местность. За этими мыслями он не заметил, как задремал. Проснулся – и ошалело завертел головой: солнце уже начинало клониться к западу, а было сработано всего чуть боле ста кирпичей. Пётр вскочил, освежённый сном, и принялся за дело, хотя понимал, что теперь уж точно не успеет к сроку. Так оно и вышло. Сделал ровно половину, когда конвойный велел идти в казармы. Петька с тоской посмотрел на ровные, но короткие ряды кирпичей и стал ждать всю партию: он работал на отшибе.
Вот показалась группа каторжан. Приблизившись к Петьке, рябой мужик сказал:
– Не боись, мы тебя в обиду не дадим! – и положил три кирпича.
– Спасибо, мужики! – Пётр уж поклониться надумал, но большая мозолистая ладонь улеглась на его плечо и остановила.
– Молчи! – цыкнул рябой. – Ты ничего не видел!
Каждый из арестантов нёс с собой два или три кирпича, благодаря которым норма Петькина и была выполнена на сегодняшний день.
***
Почти неделю Овсянников задавал ему огромные уроки, и каждый раз каторжане помогали Петьке, а потом майор, видимо, остыл или переключился на другую жертву. Петра назначили на поднос готовых кирпичей строителям, чему он был очень рад, так эта работа помогала нарастить мускулы, окрепнуть и поздороветь.
Мысли о побеге не выходили у него из головы, но он пока не видел никаких способов осуществить их.
Но вот однажды к Петьке после вечерней поверки подошёл невысокий мужичонка с маленькими, близко поставленными, но очень цепкими глазками и сказал:
– Слышь, паря, с тобой Корявый потолковать хочет. Давай поторопись!
Петька поднял на него взгляд:
– А ты кто таков, чтоб мне приказывать? Тебя как звать?
– Зовут зовуткой, величают уткой! – съёрничал мужичонка. – Корявый ждать не любит!
Пётр, не торопясь, встал и пошёл за ним во вторую казарму.
– Привёл, Егор Матвеич! – мужичонка шустро забрался на верхние нары и притих там, свесив голову.
– Присаживайся, – жестом, полным достоинства, указал на нары тот самый здоровый рябой мужик и с интересом уставился на Петра. – Ну что, отвязался от тебя майор?
– Отстал, – парень сел, внезапно ощутив уважение к своему собеседнику.
– Меня Егор Матвеич зовут. А тебя как кличут?
– Петром матушка назвала. Фамилия – Иванов.
– Так-так, – мужик медленно пережёвывал кусок мяса, запивая его из кружки явно не водой. – Кликуха твоя – Везунчик? – он неожиданно острым взглядом уставился на Петра.
Петька понял, что врать или отпираться ему не следует, особенно если это подельники Тёмного, – они всё равно сделают, что задумали.
– Да, – спокойно ответил он. – Откуда знаешь? – и схлопотал леща от мужика слева.
– С Егор Матвеичем говори с уважением, малой! – с заметным кавказским акцентом сказал он.
– Охолонись, Левон, – так же медленно сказал Корявый. – Парень просто спросил.
Потом повернулся к Петру:
– Сорока на хвосте принесла, Везунчик с Хитровки, – глаза его сверлили Петьку, как два буравчика.
– Говорят, ты хочешь подорвать отсюда? – был следующий вопрос.
Парень молчал, не зная, как поступить: вдруг это доносчик, хотя не похож, по виду мужик серьёзный.
– Думаешь, а это откуль мне известно? – Корявый зачерпнул из услужливо подставленной миски квашеной капусты, закинул в огромный рот и с хрустом пожевал. – Да не боись, я не сдать тебя хочу!
Он хрипло захохотал, а за ним засмеялась и его свита.
– Дружок твой к нам пришёл, Санька-блаженный, и рассказал!
«Ну Саня, – чертыхнулся про себя Петька. – Не парень, а ведро дырявое, ничего сказать нельзя!»
– Почему блаженным его зовешь… зовёте? – Петька вовремя увернулся от ещё одной затрещины Левона.
– Безвредный он какой-то, всем помочь хочет. И тебе в том числе, – по знаку Корявого Петьке поднесли водки.
– Давай выпьем за знакомство, – сказал Егор Матвеич и простёр к Петьке могучую длань с зажатой в ней кружкой. – Будем знакомы!
– Будем! – парень чуток помедлил, прикидывая, не отравлена ли, но потом махом кинул водку в рот.
И в этот же момент Корявый, выпивший свою долю раньше, ласково осведомился:
– Федотку Тёмного не знаешь ли?
Петька от неожиданности поперхнулся и залился лающим кашлем. На глаза выступили слёзы, он задыхался и никак не мог остановиться. Заботливый Левон подсунул ему воды. Пётр осушил кружку большими глотками и, отдыхиваясь, утёр слёзы.
– Вижу, что знаешь, – усмехнулся Корявый. – Дурной был мужик, мутный. Тянуло его помучить, снасильничать кого-нить. Тебя вот хотел извести… Базарил, ты сдал его… Правда, ай нет?
Петька покрасневшими глазами посмотрел на Корявого:
– Что-то я, Егор Матвеич, не уразумею: то ли кончить меня хочешь, то ли чего другое удумал! Душегуб был твой Тёмный! Вздумал девку зазря погубить, потому как отец её – прокурор и на каторгу его упёк! А я не дал!
Внимательные тёмные глаза мужика ощупывали лицо Петьки.
– Вижу, не врёшь… Лиходей был Федотка, лиходей… Ай ты андел какой?
– Я не ангел, – тихо сказал Пётр, но тут же вскинулся. – Но и не убивал никого! Можешь и кончить меня тут же, только я поступил по совести!
– Остынь, Везунчик, остынь! – похлопал его по плечу Корявый.– Нет боле Тёмного: повесили его за шею до самой смерти! Теперь в аду отчёт даёт… Помянем его душу…
Петьке вновь налили водки.
– Не буду! Туда ему и дорога! – дерзко сказал он.
– А ты не только Везунчик, но и отчаянный! – в голосе мужика послышалось одобрение. – И меня не боишься?
– Что мне тебя бояться? Ты мне вон сколь помогал с кирпичами, – Петька улыбнулся. – Ты, видать, мужик справедливый! А смерти… Её всё едино не миновать!
– Верно говоришь! – Корявый бросил водку в рот. – Так бежать думаешь ли, нет?
Долго они разговаривали. Корявый сотоварищи готовили побег давно: им всем присудили пожизненное, так что терять им было нечего. Не то Петька! По сравнению с ними, ему оставалось сидеть всего ничего, но он знал, что больше тут не выдержит.
– Моченьки у меня нет! – сказал он Корявому. – Душа горит! Ежели я здесь останусь – сотворю чего-нибудь! А на воле найду, где отлежаться!
– Ну, лады, – Корявый медленно встал. – Иди спать, Везунчик, и жди. Делать тебе нечего – только ждать.
Потихоньку приближалось лето; Петька продолжал работать на подноске кирпичей и не переставая думал думу о побеге. Хоть он сгоряча и ляпнул Саньке, что готов подорвать немедля, он понятия не имел, как это сделать. Пусть острог и стоял на краю крепости, у самого крепостного вала, но сам вал был огромным, по нему и днём и ночью расхаживали часовые с ружьями. Острожный двор был обнесён высоким забором из цельных брёвен, в одной стороне которого помещались тяжёлые ворота, всегда запертые и тоже охраняемые караульными. Ворота эти открывались только для выпуска арестантов на работу. Каждая казарма после вечерней поверки закрывалась на всю ночь. Сбежать было нельзя никак! Удобней всего, как Пётр понимал задним умом, было ускользнуть на этапе, но переводить его никуда не собирались, и Петька таскал и таскал кирпичи, радуясь, что мышцы наливаются силой и здоровьем.
Но вот однажды на вечерней поверке за Петькой оказался мужичонка, что был на побегушках у Корявого.
– Слушай и не оборачивайся, – еле слышно шепнул он. – На неделе нас поведут разбирать барку, потонувшую прошлым летом. Часовые будут только на берегу. Тебе надо оказаться с другой стороны барки и ждать сигнала. Плавать-то умеешь? – словно спохватился он.
– Угу, – шепнул Петька, чувствуя, как его с головы до пят охватывает лихорадка нетерпения. Сане он ничего не сказал: боялся, что увяжется за ним, как собачонка, и не уйдут они далеко. А потом, и с Корявым уговора такого не было…
«Посля как-нибудь его извещу», – думал Пётр, оставляя эти мысли на потом, так же, как и недоумение по поводу осведомлённости Корявого, куда и когда их поведут.
Но, действительно, это свершилось: во вторник большую партию каторжан направили на разборку баржи. И Петра вместе с ними.
Пришли на берег. Никто сразу на работу не набросился, наоборот, уселись закурить, вытащив кисеты с табаком. Лениво принялись переговариваться о том о сём, а больше о том, кому пришло в голову ломать эту барку. Так и сидели, пока не появился пристав над работами.
– Чего сидим? – небрежно осведомился он, помахивая палочкой. – Встали – и за работу! Брёвна не рубить, сохранять целиком!
Арестанты нехотя поднялись и поплелись к воде. Петька шёл вместе со всеми, хотя у него от нетерпения всё внутри вибрировало. Он обошёл барку и оказался почти по плечи в воде. Там уже был Корявый и ещё несколько человек, они сосредоточенно принялись вывёртывать деревянные гвозди.
– Ну что, Везунчик, плавать умеешь? – тихо спросил Егор Матвеич.
– Да вроде.
– По моему сигналу поплывёшь на тот берег. Сдюжишь?
– Сдюжу, Егор Матвеич.
– Кандалы вниз тянуть будут, смотри, не потопни – вытягивать тебя некому будет!
Петька промолчал, налегая на длинный шест. Они успели вытащить несколько брёвен, как он увидел на той стороне дым костра и тут же уловил взгляд Корявого:
– Плыви под водой, Везунчик, на дым!
И Петька тут же нырнул.
Плыть было нелегко, более всего мешали кандалы, сковывая движения ног, приходилось полагаться прежде всего на руки. Выныривая, Петька несколько раз слышал странное чмоканье и догадался, что это пули шлёпаются об воду.
В этом месте Иртыш был неширокий, но Пётр всё равно начал уставать, ноги тянуло ко дну, как будто к ним были привязаны жернова. Пару раз он хлебнул воды, но продолжал упрямо погружаться и держаться под водой, покуда хватало дыхания.
