Светлана Гершанова
Вольные хлеба
13. Я боюсь немоты
Жизнь у меня полна, только стихов в ней нет. Когда я переставала писать, мучилась – может, и не придёт больше это чудо, когда ты можешь выдохнуть, высказать всё, что тебя радует, огорчает или восхищает. У меня были стихи про немоту:
«Не боюсь темноты…»
Не боюсь темноты,
Я боюсь немоты.
Подступает она —
Я сама не своя!
Остаются пустыми
Пустые листы,
Словно кубики.
Рушатся в пропасть мосты.
Что из сердца и слов
К людям строила я.
И тогда ухожу я
Бродить по земле,
Слушать шорохи, шелесты —
Голос земли,
Превращаются в звуки
Тёплый запах полей,
И мои же следы
В придорожной пыли.
А берёзы
Встречают меня, как свою,
Даже птицы при мне
Не стесняются петь!
Удивляются только,
Что я не пою —
Я нема, понимаете?
Мне не суметь!
Ёлки тёплые лапы
На плечи кладут,
Тишиной и прохладой
Поят родники.
Как сказать им спасибо?
Я дальше иду —
Я нема, нету слов у меня
Никаких!
Луч последний закатный
Погас на лету,
Загораются добрые звёзды
Подряд…
Оставляю под камнем
Свою немоту,
Как Царевна-лягушка
Зелёный наряд.
Наверно, жизнь была слишком насыщенной, а может, письменный стол с настольной лампой располагал к неспешной прозе. Я ведь никогда не писала стихов за столом, всегда на ходу, в транспорте, даже поэмы. И я дописываю ещё отрывки в свои «Осколки детства» – про тачечника, как я, маленькая, в войну привозила дрова с рынка, и как ночью пришла в школу, – думала, уже утро, боялась опоздать.
Продолжаю писать рассказики про Димку – маленького, правлю и переписываю в который раз.
Стихи я практически не правила, а прозу правила бесконечно. Если учесть, что каждый новый вариант перепечатывался…
У меня очень медленно уменьшается стопка черновиков, бумаги с ранними редакциями прозы, на обратной стороне которых я пишу или печатаю на принтере свою сегодняшнюю прозу. Но стихи ждали, они были совсем близко:
Словно в доме без хозяина —
Просто кругом голова!
Бродят рифмы неприкаянно,
И цепляются к словам.
А они в ладони тычутся,
И глаза, как у людей —
Говорят —
Ну что ж, владычица,
Назвалась – так уж владей!
А потом предчувствие стихов, радостное предчувствие:
«Проходит день, как миг…»
Проходит день, как миг,
Без мыслей и без слов,
Когда меня томит
Предчувствие стихов.
И если я засну
У зорь на рубеже —
То всё равно душа
Моя настороже!
Как будто ей впервой,
Душе моей живой,
От боли изнывать
Под раной ножевой,
Со мною слёзы лить,
На праздниках плясать,
На всех моих кострах
Гореть и воскресать!
А вот когда любовь
Подходит, не дыша —
Ни счастья, ни беды
Не ведает душа!
И даль ещё светла,
И боль ещё мала,
А ей уже вот-вот
Гореть в огне дотла.
14. Жизнь полна
Никогда я не жила такой полной жизнью. Купила два абонемента в Консерваторию, на Моцарта и Бетховена. В Доме архитектора прекрасные пианисты и скрипачи отрабатывали на бесплатных концертах свои программы. И на вахте работала мамина знакомая!
И театры, театры, особенно Маяковка! Театральные билеты продавались в ЦДЛ, я не пропускала ни одной распродажи. Если мне попадалось что-то особенное, звонила Люсе в Обнинск. Да вообще – было, кому звонить.
Софе, мы с детства знали друг друга, Боре в Зеленоград, И Вите, моему знакомому по Таганрогу. Ему – редко, очень редко.
А как-то позвонила Люся:
– Надо обязательно посмотреть «Царь Фёдор Иоаннович», там Смоктуновский.
– Люсь, нет билетов.
– Ничего, пойдём к началу.
Мы стоим у входа. Молодой человек подходит ко мне и предлагает билет.
– Спасибо, возьмите деньги, но пойдёт моя подруга, она специально приехала из Обнинска.
– Нет! – кричит Люся в открытых дверях. – Я не могу, иди ты!
– Нет, ты!
– Да решите вы, наконец? – смеётся молодой человек. – У меня только один лишний билет, я не могу взять вас обеих!
Но это был исключительный случай. Обычно мне везло на лишние билеты, даже в Большой театр.
Походы без билетов прекратились только через несколько лет, с моим замужеством. Мужу на это не хватало легкомыслия – если выходить из дома вечером, то уж знать, куда и зачем.
– Это всё твои студенческие замашки!
Я клала ему билет в кармашек пиджака, когда он уходил на работу, и встречались мы уже в театре. У меня всегда было туго со временем, я ведь всю жизнь пыталась объять необъятное. Я опаздывала с детства. Один знакомый моей юности напомнил мне:
– У тебя была теория – если не будешь опаздывать, ничего не успеешь.
И в тот день я опаздывала. Пролетела мимо билетёрши в театре Маяковского, наверно, за две минуты до начала спектакля. Наши места были заняты, я пригласила дежурную.
– У вас билет на вчерашний спектакль, – сообщила она невозмутимо, – пойдёмте, я посажу вас на свободное место.
– Но ещё муж должен прийти, у него второй билет!
– Я думаю, муж у вас здравомыслящий человек, догадается взглянуть на дату.
Конечно, она оказалась права.
Я ходила на все семинары, на все вечера, все диспуты в ЦДЛ.
А как-то забыла в общежитии членский билет. Спохватилась у входа, прошу вахтёршу:
– Пропустите меня, пожалуйста, я опаздываю! Я вам завтра членский билет покажу!
– Чей билет – папин, мамин?
Один диспут помню хорошо. Вёл его Данин, умница, обаятельнейший человек. Длинный стол, за одним его торцом – молодые учёные, за другим – мы, молодые поэты.
Всё шло довольно гладко, я молчала и слушала, хотя учёные были уж очень самоуверенны. И тут Данин задал им явно провокационный вопрос, но и они, и я проглотили этот крючок.
– Технический прогресс – это нормально. Но как быть с законами нравственности, морали?
И худенький очкарик заявляет:
– Я думаю, со временем мы выработаем какие-то постулаты и дадим их человечеству!
Этого я не могла перенести.
– Технический прогресс – очень увлекательная штука. Вот я, гуманитарий до мозга костей, поддалась, пошла в технический вуз. На самую передовую технического прогресса, в Радиотехнический! Весь наш класс пошёл в технические вузы, так это было заразительно. Сколько людей пошли не по своей дороге! А потом – или всю жизнь расплачивались, или выпрямляли этот зигзаг, если хватало силёнок! Но постулаты – это уже слишком, простите. Человечество их выстрадало, а вы хотите вывести, как ваши формулы!
Когда все расходились, Данин улыбался мне по-доброму.
15. Гости
У меня была своя комната, и появились гости! Это сейчас – гости договариваются о своём визите по телефону, или ты, опять же, по телефону, приглашаешь их. Телефона у меня не было так же, как в Ростове. И точно так же гости являлись без приглашения и предупреждения.
Первой, по-моему, была моя знакомая из Киева, мы жили вместе в гостинице в какой-то из командировок. Она тогда приехала на пластическую операцию, переделывать нос.
– Понимаете, меня принимают за еврейку, каждому ведь не объяснишь!
– Вы мне это говорите? Я же сама еврейка, между прочим, и никогда не скрывала и не скрываю этого!
– Это ваше дело, а мне плохо!
Она писала мне ещё долгие годы, моей жизнью не интересовалась, жаловалась на свою. И сейчас повторяла:
– Мне уже тридцать шесть, жизнь кончена. Как ты могла в своём возрасте бросить нормальную работу, тебе же не двадцать лет!
– Ничего, я ещё много чего успею, мы долгожители! – смеюсь я, но мне невесело. Друзья тоже удивляются, как я осмелилась изменить свою жизнь. Но они поддерживают меня!
– Старость – это не жизнь! – убеждённо говорит моя гостья.
– Смотря, какая старость, – почему-то защищаюсь я.
Хотя, если разобраться, разве это старость! Через три года у меня выйдет сборник стихов, я назову его «Лето», пора зрелости. А ещё год спустя выйду замуж! Но я ещё не знаю, что мне приготовила Судьба…
Она недовольно осматривает мою уютную комнату – комендант мне сказала как-то, что приводила экскурсию, когда я была на занятиях – во что можно превратить казённое помещение!
– Зачем тебе одной такая комната, это же общежитие! А люди приезжают, им остановиться негде.
Она у меня ночует, утром я кормлю её завтраком, и мы вместе выходим к троллейбусу. Больше я не получу от неё ни одного письма.
А потом закрутила меня Москва водоворотом дел, новых впечатлений и встреч. Наташа присылает рассказы для перевода, какие-то журналы берут мои стихи, неважно, что почти все они вернутся обратно, Саша пишет новые песни…
16. Жизнь без любви
С Сашей мы теперь можем встречаться, как только у него появляется хотя бы пара свободных часов.
Он женился осенью на девочке – она только окончила институт. И теперь я приезжаю не в старую его квартиру, к Теме Исааковне, а через дорогу, где он живёт с женой Ларисой и тёщей.
Хозяйки радушны, но какой-то холодок светскости, превосходства исконных москвичек предо мной, провинциалкой. Я не показываю вида, что меня это задевает. Пью дежурный чай с дежурным печеньем. Рассказываю, для смеха, про Кисловодск:
– Парень, как говорят, кавказской национальности сидел в вестибюле в столовой и продавал билетики на экскурсии. У меня были длинные светлые волосы, а у моей соседки по комнате такие же длинные, только чёрные, как смоль.
И они, её и мои, мелькали перед ним три раза в день. И представляете, он говорит: «Девочки, вы себе выбрали не тех кавалеров!»
Я говорю – почему же, мы выбираем тех, кто делом занимается – хлеб растит, дома строит, а не билетики продаёт.
А он – «Я на этих билетиках зарабатываю в десять раз больше ваших строителей и хлеборобов!»
– А ведь он был прав, – смеётся Ларисина мама, – не тех вы, Светлана, выбирали, не тех!
А вот мы сидим с ней на диване, Саша должен вот-вот прийти.
– Знаете, Светочка, мужчину, мужа, надо уметь выбирать. Вот у меня подруга – красавица писаная! Умница, молодая, моложе вас. А замуж вышла за низенького, лысоватого. Ну, рядом поставить нельзя! Все удивлялись, ужасались, жалели её. Я, как лучшая подруга, всё же спросила, что она в нём нашла. А она говорит: «Знаешь, он меня обожает, просто молится на меня. Чего бы я ни захотела – появляется немедленно. Видела бы ты, как он смотрит на меня! Это дорогого стоит. Все ваши красавцы вместе взятые – не тянут, понимаешь?» Светочка, не ищите красавца, пусть будет страшненький, маленький, лишь бы любил по сумасшедшему.
Почему меня по сумасшедшему может любить только маленький и страшненький! Смешно… – думаю я, но молчу.
Мне не хватало Темы Исааковны, её тепла и участия. Сколько она делала для меня за время нашего знакомства! Гостиницу, когда я как-то приехала в командировку, и не могла в неё попасть. Частную квартиру, когда меня очень вежливо просили покинуть гостиницу. И как она всегда старалась подкормить меня! И я радуюсь, хотя опять же не показываю вида, когда Саша говорит:
– Света, здесь тебе всегда рады, но работать нам лучше у мамы.
У мамы было действительно лучше! Новые песни появлялись одна за другой. Он написал «Подкову», её приняли на пластинке, и записали с Майей Кристалинской.
Стихи эти я написала только прошлым летом. Мы шли как-то с Бориной даче к автобусу с его другом по просёлочной дороге. Я сняла босоножки и шла по мягкой тёплой пыли. И вдруг – подкова! Старая, чёрная, тяжёлая.
– Смотри, я нашла подкову! Это же на счастье!
– Как маленькая, поднимаешь ржавые железки.
– Это для тебя ржавая железка, а я нашла стихотворение.
Подкова
Дорога свернула, и снова
Прямою стрелою легла,
Нагретую солнцем подкову,
Нагретую солнцем подкову
Я с тёплой земли подняла.
А раньше прошла бы я мимо,
Считала – во веки веков
Мне, сильной, красивой, любимой,
Мне – сильной, красивой, любимой
Для счастья не надо подков!
Покуда хватило мне силы
Я счастью навстречу бы шла,
Три пары сапог износила,
Три пары сапог износила,
Три посоха я б извела…
Подкова – безделица вроде,
Зачем же так сердцу болеть,
Что счастье меня не находит,
Что счастье меня не находит —
Другими тропинками ходит
По тёплой от солнца земле…
И вдруг оказывается, я нашла песню!
Саша писал песни на мои стихи не так уж редко, но его приходилось всё время подталкивать – написал песню, сделай клавир, покажи певцам, отнеси на радио или телевиденье, или на пластинку, не держи в столе!
Ему не хватало целеустремлённости, привычки работать систематически, и с этим ничего нельзя было сделать.
Я как-то сказала ему, через несколько лет, под горячую руку, что он как восточный владыка – даёт жизнь множеству детей, и не думает об их дальнейшей судьбе.
17. Школа к поэтам приходит во сне
Всё же дошла до меня очередь – на семинаре должны были обсуждать мою прозу. Дала всё те же «Осколки», ведь кроме них, и рассказиков о Димке-маленьком, прозы у меня не было. Что их было обсуждать! Часть уже опубликована, и Владимир Дмитриевич Фоменко сказал, что их надо издавать с золотыми обрезами. Юрий Борисович Лукин в «Правде» о них написал.
Я не сомневалась, что меня будут хвалить! Не тут-то было. Моя проза оказалась таким же инородным телом в семинаре, как… не знаю что! Мой холодильник в общежитии!
Кричали все:
– Это же не проза, а Бог знает, что!
– Это чистая катаевщина!
Я хотела сказать, что такое сравнение для меня – высшая похвала, но мне и слова не дали! Прозвенел звонок, все вышли из аудитории, остались только мы с Сергеем Петровичем. Я вытирала слёзы.
– Ну что вы, Светлана! Разве это стоит ваших слёз! Они все мнят себя гениями, не приемлют ничего, не похожего на них самих. Перестаньте, пойдём, выпьем кофе в ЦДЛ. Вы, наверно, всё же больше поэтесса, судя по реакции. Хотя плачущих поэтесс мне тоже видеть не приходилось.
На следующей неделе я попросилась посидеть на семинаре поэзии, его вёл Александр Петрович Межиров.
Стихи писать тоже никто никого не учил
– Можно, я покажу вам свои стихи?
– Конечно.
Вернул на следующем семинаре.
– Не часто бывает, чтобы в каждом стихотворении – поэтический замысел. И вкус вам нигде не изменяет. Вы поэт милостью Божьей, но вам не хватает школы.
– Что же делать?
– Не знаю. У вас есть то, чему научить нельзя, и нет – чему можно. Но школа к поэтам приходит во сне.
– Можно, я перейду в ваш семинар?
– Конечно.
Нина Аверьяновна возмутилась:
– Светлана, ты записалась на прозу? У нас не переходят с семинара на семинар!
Но Александр Петрович всё уладил. Весной я даю ему новую подборку, и он говорит, улыбаясь:
– Что я говорил – теперь у меня никаких замечаний. Я попробую дать подборку наших поэтов в Литературную газету, возьму ваш «Лес», не возражаете?
«Лес меня, наверно, понимал…»
Лес меня, наверно, понимал
Ясною душой своей живою —
Он меня ветвями обнимал,
И кивал согласно головою.
И когда касался он щеки,
Не было ни больно мне, ни колко,
Будто убирали коготки
Острые сосновые иголки.
А когда я ехала назад,
Он стоял за окнами стеною,
И его зелёный добрый взгляд
Неотступно следовал за мною.
И казалось – буря не страшна,
Никакая боль меня не тронет…
И была последняя сосна
Словно мама на пустом перроне.
Правда, подборка так и не появилась…
Александр Петрович не учил нас писать стихи, я до сих пор путаю литературоведческие термины. Он читал стихи наизусть, часами. Или приглашал друзей – прекрасных поэтов.
Это были такие же творческие встречи, которые проводил каждый из нас, только слушателями были тоже поэты, люди, которых Союз писателей признал профессионалами, приняв в свои ряды.
Наши снобы или вообще игнорировали такие семинары, или, как с Беллой Ахмадулиной, уходили демонстративно в перерыве между стихами. Она держалась скромно, читала стихи и провожала страдающими глазами уходивших. Как мне было стыдно и жалко её!
– Простите их, – извинился Межиров, – считают себя гениями. Но жизнь всех расставит по своим местам.
18. Чем я могу помочь
У меня всю жизнь было множество идей.
И я тут же начинала действовать! Я всегда была занята. Только заканчивалась одна придуманная мной затея, как новая захватывала меня целиком.
Очередной была серия радиопередач о ростовчанах – студентах Литинститута. Их оказалось немало, и на дневном отделении, и на вечернем, и на заочном. Я читала их стихи и прозу, сидела у них на семинарах, говорила с их преподавателями.
На очном отделении училась одна поэтесса из Каменска. Я сейчас думаю – поэтесса из Каменска? Не она ли выступила на секции поэзии, когда меня принимали в Союз писателей?
Тогда её руководитель, Ашот Гарнакерьян, который десять лет подряд писал отрицательные рецензии на мои сборники стихов, так и не увидевшие свет…
Он бросил с досадой в конце обсуждения:
– Все говорят – Светлана, Светлана! Кто-нибудь помнит наизусть хотя бы одно её стихотворение?
– Я помню, – сказала невысокая светленькая девушка.
– Кто вы, представьтесь.
– Поэтесса из Каменска. Я знаю наизусть стихотворение «Подарок».
И прочла! На этом обсуждение закончилось.
Но это сейчас я связала её и молодую поэтессу, с которой я познакомилась в институте. Странно, что только сейчас.
Она была очень талантливая, девочка совсем. Я читала и перечитывала её стихи, и думала – как здорово, я так не умею.
Стихи она писала совершенно в другой манере. Но для меня это не имело значения, главное, это были Стихи. В них, как в зеркале, отражалась её ранимая, смелая и беспомощная душа. Они, как полотна импрессионистов, помимо, поверх смысла, действовали на эмоции, вызывали ответное чувство.
Беленькая, небольшого росточка, вчерашняя школьница, и только когда поднимала на тебя умные, живые серые глаза, было понятно, откуда бралась взрывная экспрессия её стихов.
Я и сейчас помню две её строчки:
Ушли и оставили жалость на подоконнике:
– Беспомощная какая…
Она прислала на конкурс в Литературный институт тетрадку стихов, переписанную от руки, с цветами и бабочками из переводных картинок. Лев Ошанин принял её в свой семинар, разглядел, умница!
Я пошла на семинар, где обсуждались её стихи. Им руководил уже другой поэт, Василий Ефимович Субботин.
Что творилось в аудитории! Как кричали на неё эти мальчики и девочки, которые тоже писали неплохие стихи, наверно, если прошли строгий творческий конкурс.
Формализм – это было самое мягкое обвинение. Ни один человек не выступил в её защиту.
И руководитель семинара только улыбался и молчал.
Я была гостьей, но моё врождённое чувство справедливости…
– Ну что вы говорите! Я понимаю, её стихи слишком отличаются от тех, что пишите вы. От моих стихов они тоже отличаются, ну и что? Художника нужно судить по законам, которые он сам для себя устанавливает. У неё сейчас, например, голубой период, потом она станет писать другие стихи. Главное, чтобы это были Стихи! С большой буквы!
Надо сказать, тогда понятие «голубой» употреблялось в своём истинном, первоначальном смысле.
Это сейчас мой компьютер с негодованием подчёркивает красным в моих ранних стихах:
В вагоне стены голубые,
И голубые зеркала…
Она плакала, совсем как я, когда мою прозу ругали «катаевщиной».
Василий Ефимович почему-то соблюдал нейтралитет. Когда все разошлись, сказал:
– Они все считают себя гениями, спорить с ними бесполезно. Думаете, вы их убедили?
– Я бы смогла их убедить, если бы руководила семинаром. Но может, они задумаются, хоть один из них.
Летом я сделала о ней передачу на радио. Принесла её стихи в журнал «Дон». Даня Долинский, он тогда заведовал отделом поэзии, сказал:
– Когда ты перестанешь открывать таланты, у нас и открытые некуда девать!
А через восемь лет:
– Она у нас сейчас ведущая поэтесса!
– Она могла быть ею на столько лет раньше!
И в издательство принесла её стихи:
– Я помогу ей составить сборник, напишу предисловие.
Людмила, зав. редакции художественной литературы, посмотрела на меня выразительно. Я понимала, что она хотела сказать:
– Скажи спасибо, что мы тебе книжку выпустили!
В Союзе писателей не могли придумать, как ввести в какие-то рамки эту мою бурную деятельность. В конце концов, Борис Васильевич Изюмский сказал на собрании:
– Мы поручили эту работу Светлане, и она справилась.
Но по институту прошёл слух, что мне можно принести свои работы, и прозу, и стихи. Я прочту, и поговорю, и посоветую. Я перечитала несметное количество рукописей, не только своих земляков.
Легенды – живучая вещь! Через несколько лет в больнице я ждала, когда меня заберут на операцию. Она была назначена на десять утра, потом её перенесли на двенадцать, потом – на два часа.
Я вздрагивала, когда за дверью проезжала тележка – она проезжала каждую минуту, развозили обед по палатам. Я была, как натянутая струна. Муж вышел в коридор – посмотреть, не едут ли за мной. Вернулся растерянный:
– Там тебя спрашивают двое ребят.
Вошли, с гвоздиками:
– Нам сказали бывшие студенты Литинститута, чтобы мы разыскали вас в Москве.
– Приходите через несколько дней. Сейчас, буквально, меня заберут на операцию.
Выдержал в Москве один, и то несколько месяцев, грузчиком на мясокомбинате. Я тогда посоветовала ему найти поэтов, работающих в том же ключе, войти в их стаю. Но Москва не принимала чужаков. Сколько я встречала и встречаю талантов, которые так и не смогли пробиться к людям!
Легенды – непостижимая вещь, уже в новую квартиру в Москве ко мне приезжали поэты из Волгодонска, кто-то сказал там, что я помогаю волгодонцам! Чем я могла помочь, кроме чая и советов – никаких связей, никаких выходов на печатные издания я так и не приобрела. Ничего я не могла сделать – ни тогда, ни, тем более, сейчас, когда всё решают деньги.
Как бы ни ругали эпоху «застоя» – можно было принести действительно хорошие стихи или песню на радио, на телевиденье, на пластинку – их принимали!
Сейчас даже пытаться бесполезно без денег. Зато любая бездарность пройдёт по купюрам, как по ковровой дорожке.
