bannerbannerbanner
Вольные хлеба

Светлана Гершанова
Вольные хлеба

Полная версия

7. Дожить до каникул

В Москву я везла, в основном, неоконченные рукописи, целый чемодан. Своя комната, это сколько можно всего написать!

Мне сказал один пожилой поэт в Коктебеле, когда я просила настольную лампу в комнату в дальнем флигеле:

– Светлана, сюда едут не за этим.

Я ехала «за этим» и туда, и в Москву.

Странно, не было никаких предчувствий, на этот раз моя интуиция обманула меня, молчало моё чуткое шестое чувство. Наверно, я была слишком счастлива. И никак не могла понять, что говорит Нина Аверьяновна, как это меня не зачислили?

– Света, мы очень хотели, поверь. Но приехал секретарь союза писателей той республики, откуда у нас второй кандидат, и устроил скандал в ректорате:

– Почему зачисляете какую-то девчонку, а мой парень остаётся за бортом?!

Его и зачислили.

– Как же… Я ведь выписалась и снялась с учёта! – сказала я, будто это было самое главное.

Маме решила не сообщать. И никому в Ростове, хотя, конечно, на зимних каникулах Толя Гриценко, наш ростовский поэт, мой сверстник, который учился здесь на законных основаниях, рассказал бы всё и всем.

Но я не думала об этом, надо было думать, как дожить до этих каникул. На декабрь месяц у меня были деньги за квартиру, больше ни на что. Я поехала в Бюро пропаганды.

– Вы поэтесса? У нас этих поэтесс… И поэтов тоже. Вы ведь на ВЛК? Стипендии не хватает?

– У меня нет стипендии, я – кандидатом. И общежития тоже нет, снимаю квартиру.

– Там есть телефон? Хоть это хорошо.

– Знаете, я в Ростове много выступала от Бюро пропаганды.

– Ростов это Ростов, а Москва это Москва. Будем иметь вас в виду.

Сколько лет потом, после ВЛК, Бюро пропаганды буквально держало меня на плаву! Но когда это ещё будет…

Все окружающие знали, что меня не зачислили, обещали, но не получилось. Парень, которого я помнила только в лицо – может, по Переделкино, взял меня за рукав в ЦДЛе:

– Говорят, ты совсем без денег?

– Правда. Совсем.

– Приходи после занятий ко мне в журнал, будешь отвечать на письма. Сможешь?

– Конечно! Спасибо, приду завтра же. Какой адрес?

Он дал мне две рукописи. Ту, что потоньше, начала читать прямо в метро. Господи, оказывается, я понятия не имела, что такое настоящая графомания!

Я очень разозлилась. Размазала по стенке сам сюжет, посмеялась над нелепыми диалогами, посоветовала переписать от руки несколько рассказов, скажем, Чехова, или Фолкнера, или Гоголя – на выбор.

Это потом, наученная горьким опытом, прежде, чем открывать чью-то рукопись, я спрашивала:

– А вы сможете выдержать то, что я скажу? Я ведь без анестезии.

Выдерживали не все.

Вторая рукопись меня порадовала. Были какие-то огрехи в стиле и композиции, но она была живая! Я посидела над ней два вечера допоздна, и отнесла в журнал.

Редактор читал коротенький отзыв, и на лице у него было полное недоумение. Посмотрел на меня внимательно, и взялся за второй. Теперь на его лице была досада, и чем дальше он читал, тем она проступала отчётливей.

– Светлана, эта работа не для тебя. Сколько раз ты прочла рукописи?

– Рассказы – один, с ними было всё ясно. А повесть интересная, знаешь. Я её поправила немного…

– Кто тебя просил! Мы не собираемся её печатать. И отзыв твой отправить я не могу. С таким отзывом её не только надо печатать немедленно, но и Государственную премию давать. И автору рассказов – не могу отправить твой отзыв. Да я бы умер от стыда, если бы мне такой прислали. Не понимаю, почему ты так рассердилась! Ну не дал ему Бог таланта, тебе дал, а ему – нет. Он не виноват.

– Но, может, Бог ему дал талант в чём-то другом, а он бьется лбом о чужую стену.

– Это не наше с тобой дело. Надо было пять строчек написать – не подходит материал для журнала, и всё! Прости, Светлана, эта работа не для тебя.

Перевод на тридцать рублей пришёл, когда я крутила в руках последний пятачок. Хотелось купить булочку, но тогда у меня не было бы денег на метро. Но Господь всегда помогал мне в самые критические минуты!

Я побежала на почту, улыбка не сходила с моего лица. Тридцать рублей, растяну их до каникул!

– Знаете, я не могу выдать вам деньги, – сказала женщина в окошке, – у вас же совершенно никакой прописки!

Отчаянью моему не было предела. Я села за стол и расплакалась. Всё рушится, в прекрасной моей-чужой квартире нет ни кусочка хлеба. И пятачок на метро – только на завтра.

Женщины выбежали из-за стойки. Господи, сколько добрых людей всегда оказывается рядом!

– Девочка, да не плачь ты, расскажи толком!

– Понимаете, меня приняли кандидатом на Высшие литературные курсы, это Литературный институт. Ну, без общежития, без стипендии… А тут сказали – зачисляем, представляете? Поедешь домой на праздники – выписывайся, с учёта снимайся. Я и выписалась, а зачислили другого. Это гонорар из журнала за рецензию.

Деньги мне выдали по старой прописке. Журнал, оказывается, отправил и оплатил мой сердитый отзыв.

8. Зачислили!

Кончался ноябрь. Никого не волновало, как и на что я живу. Я и не жаловалась – знала, на что иду. Но я не платила партийные взносы, мне просто некуда было их платить! При моих доходах они были бы копеечные, но факт есть факт. В институте меня не ставили на учёт, в Союзе писателей тем более.

Сижу в парткоме напротив добрейшего секретаря, нашего преподавателя философии.

– Понимаю, вы не виноваты. Мы очень хотели зачислить вас, но не всё от нас зависело. Пойдите в Союз, пусть решают, где вам стоять на учёте.

Бессменная секретарша в приёмной Союза слушала меня, не перебивая. По её лицу трудно было определить, сочувствует она мне или осуждает за непростительное легкомыслие.

– Михаил Луконин сегодня первый день на работе после болезни. Посидите, я с ним поговорю.

– Спасибо!

Сижу в низком кресле у него в кабинете, руки на коленках. В конце концов, мне-то всё равно, куда платить взносы.

– Так. Деньги у тебя есть?

– Есть.

– Покажи.

Достаю три рубля из кармана. Он никак не реагирует на эту сумму.

– Ты не замужем. Дома одна мама, небось?

– Да.

– Тебе никто не помогает здесь, в Москве?

– Было пока одно выступление в Бюро пропаганды. Давали писать рецензии в журнале, но сказали, что я слишком серьёзно к этому отношусь, так деньги не зарабатывают.

Больше у него вопросов не было. Он снял телефонную трубку.

– Саша? Да, я. У меня здесь девчонка. Слов нет, сколько может натворить женщина, если её, хотя бы на две недели, оставить без мужчины. За год не разберёшься. Кандидат с ВЛК. Да. Да. Ну, спасибо тебе, просто от сердца отлегло.

Он кладёт трубку. Я жду – кому же мне платить взносы? А он, наверно, – каких-то просьб, может, о материальной помощи, ему же это ничего не стоит!

Но я ни о чём не прошу.

– Иди, девочка, возвращайся на свои курсы.

– А взносы?

– Там тебе скажут.

Михаила Алексеевича давно нет на свете. Как жалко, когда уходят из жизни такие настоящие мужики…

Союз писателей дал Высшим литературным курсам ещё одну единицу на время моего обучения, потом её сняли.

Я была в полной уверенности, что вопрос о моём зачислении решил Михаил Луконин. Но когда мне дали на ознакомление решение Секретариата Большого союза, я с удивлением и радостью узнала, что за меня ходатайствовал институт!

Подписи на письме были и ректора, Пименова, и декана Высших курсов, Лаптева. Там были обо мне какие-то хорошие слова, я их сейчас не помню, конечно.

Я пошла к Пименову – поблагодарить. Он не встал мне навстречу из-за стола, только улыбнулся всеми своими морщинками:

– Да, всё получилось, к счастью, считаются с нами. Учитесь, вы же так этого хотели.

– Вы даже представить себе не можете… Спасибо вам огромное!

А Лаптев вышел из-за стола, усадил меня в кресло.

– Спасибо вам большое! Честно говоря, я была очень самонадеянной, когда решилась – кандидатом. Помощи – ниоткуда, заработков никаких. Я бы, конечно, не бросила учёбу, но было бы тяжело.

– Мы боролись за вас. Но вы при этом вели себя очень корректно.

9. Какое счастье

Жизнь изменилась, как по мановению волшебной палочки. Мне дали комнату в общежитии на тихом третьем этаже. Соседи – две аспирантки, две семейные пары студентов. Одна аспирантка вышла замуж за преподавателя, квартиры в Москве нет ни у неё, ни у него.

Получила первую стипендию и всю её мгновенно потратила, до копеечки— гардины, шторы, что-то из посуды, а главное – холодильник, старенький «Север», я купила его в комиссионном. Он не производил никаких звуков – незаменимое качество, если живёшь с ним в одной комнате.

Он был единственным в этом развесёлом общежитии, и все два года кормил меня, и не только меня. А потом мы с моим другом отвезли его в тот же комиссионный!

Я, как и холодильник, была инородным телом в общежитии. Вымыла в декабре огромное окно, повесила шторы и гардины.

Как-то по дороге на кухню меня встретил сокурсник, украинский поэт:

– Светлана, почему ты в фартуке? Ты же поэтесса!

– Ну и что? По-твоему, я должна мыть окно в бальном платье?

– Ты вообще не должна мыть окно!

– Жить с грязным?

– Просто не замечать грязи! Быть выше этого!

– Здрасте! Твоя жена не моет окна?

– Моя жена – не поэтесса!

Заглядывали ребята:

– Тебе помочь?

– Мне бы ещё один стол. Этот столовый, а письменного нет.

– На втором этаже выбросили письменный стол, старый, правда.

– Это ничего, я его застелю бумагой!

Он у меня прижился, мне даже старую настольную лампу притащили, абажура не было, только каркас. Я бросила на него цветную косынку.

Прибили легкую металлическую книжную полку. И зеркало повесили, я его купила в магазине «Тысяча мелочей», овальное, в металлической оправе.

 

Комната стала обжитой и нарядной. Синее китайское шёлковое покрывало на узкой девичьей кровати, белая крахмальная скатерть на столовом столе. На письменном – лампа, машинка, рукописи…

Пришла Неля, большеглазая, серьёзная, с мальчишеской стрижкой. И одета по-мальчишечьи, – брюки, ботинки, свитер. Она тоже ходила на семинар прозы. Оглядела мою комнату критическим взглядом:

– Ну и ну! Просто будуар какой-то! Ты же литератор, зачем тебе всё это?

– Я ещё и женщина, до мозга костей, наверно. И это первая комната, в которой я могу сделать всё, как хочу. Правда, цветка не хватает, чего-то живого, но я куплю вьюнок, я видела в цветочном магазине. Он за месяц весь угол оплетёт!

– Нет, ты ненормальная, я это сразу поняла.

Пришёл грузин, Шота, он писал стихи. И сразу сказал:

– Я грузинский князь.

– Отлично! Вот я и попала в высшее общество!

– Поэты – и есть высшее общество. Выше нет, запомни!

– Запомню.

Подошёл к книжной полке. Там стояли первые книжки, которые я купила в Лавке писателей, не могла удержаться!

Украшением её был чёрный литой каслинский Дон-Кихот. Он кочевал со мной из Ростова в гостиницу, потом на квартиру, в общежитие, и у него потерялся меч.

– Так, посмотрим, что ты читаешь. Булгаков, это хорошо. Самойлов, французские поэты… У тебя хороший вкус. А что здесь делает Дон-Кихот без меча? Выбрось его немедленно!

– Что ты, это же символ нашей интеллигенции – полная безоружность!

– Да? Продай мне этот образ!

– Я и сама умею писать стихи…

 

Дон-Кихот

Статуэтка Дон-Кихота
Без меча.
Ему, бедняге,
Нелегко —
В руках – лишь книга,
И в глазах его тоска —
За добро и справедливость
Биться только на бумаге,
Если пламенное сердце,
Если верная рука!
 
 
Царство разума и света —
Где оно, вы мне ответьте!
А иначе не придёт!
И мечтателям великим
Неуютно на планете,
И с тоской глядит на это
Безоружный Дон Кихот!
 
 
Белое не станет чёрным,
Чёрное не станет белым,
И подонки, как известно,
Не читают мудрых книг.
Им понятен меч, и только!
И кому, какое дело
До твоих, мой друг, скитаний,
До метаний до твоих.
 
 
Языки нелепых мельниц
Снова мелют что попало,
Снова льются чьи-то слёзы,
А не видно никому!
И опять смеётся сытость
Над голодным идеалом,
И желанье жить иначе
Не прощается ему.
 
 
Нам, в заботах и тревогах,
Тоже часто не до книжек.
Но потёрты их страницы
Так, что светятся – насквозь!
Не горюй, мой бедный рыцарь,
Будем биться за мальчишек —
Может, им ещё удастся
То, что нам не удалось…
 

Правда, стихи о Дон-Кихоте я написала только через несколько лет.

И вдруг как-то вечером прихватило сердце. С чего бы, всё хорошо, отдельная комната, не надо думать, на что завтра купить поесть, могу ходить в театры и покупать книги.

Наверно, настигает прошлая немыслимая перегрузка, физическая и душевная. Боль такая – ни вздохнуть, ни шевельнуться. В голову не приходит вызвать скорую, или просто постучать соседке. Чёткая мысль – человек, помоги себе сам!

Из лекарств один корвалол, капаю и капаю его, сбиваясь со счёта…

10. Каникулы

Первая сессия позади. У меня на экзаменах одни пятёрки, не то, что в Радиотехническом. Невольно начинаешь жалеть о том зигзаге в своей жизни, больше чем на два десятка лет.

Ростов встретил настоящей зимой. Стояли морозы, впрочем, стояли – не то слово. Это в средней полосе они стоят. У нас, в степи неистовствуют, налетают бешеным ветром, колючим от снежной крупы, ещё и смешанной с грязью и песком, которые прихватили по дороге.

Дома холодно, температура не поднимается выше одиннадцати градусов. Единственное тёплое место – у стены печки, она топится газовой горелкой и должна обогревать три наших комнаты.

Старая печка, которую мы топили углём – обогревала. И эта стена всегда была тёплая. Тогда она была из белого изразца с тигриным семейством посредине. Когда печку переделывали под газ, тигров велели убрать по технике безопасности вместе с плитами.

– Будут щели – отравитесь!

Теперь щели были в штукатурке, стена стала уродливой, но это было единственное тёплое место в квартире.

В то прекрасное время Союз обеспечивал писателей квартирами. Они были собственностью Союза! И если какой-нибудь классик получал более престижное жильё, цепочка приходила в движение, и в конце оказывалась квартира для новичков или работников аппарата.

Перед курсами у меня был разговор на эту тему.

– Меняйте квартиру маме, конечно, там жить без капитального ремонта невозможно. Мы вас на улице не оставим, – сказал орг. секретарь, Николай Сергеевич.

Теперь я пошла туда снова.

– Николай Сергеевич, у нас одиннадцать градусов в квартире. Пошлите кого-нибудь из жилищной комиссии.

– Что посылать, мы всё знаем, о вас помнят. Вы поменяли мамину квартиру?

– Зимой невозможно просто. Железная лестница – сплошной лёд, в квартире холодина.

– Не переживайте, всё образуется. Пока вы ещё в Москве.

– Бедная моя мама!

А мама говорит:

– Не переживай, я же у детей целыми днями. Правда, устаю очень. С Димкой ничего, а Сонечка капризничает, уложу днём спать, просыпается – просто в истерике.

– Отдохни, пока я здесь – побуду с детьми.

– Ты не справишься. Когда она просыпается, её надо сразу поднять, всё быстро…

– Посмотрим.

Сонечка родилась, когда я была в командировках в Москве с редкими наездами в Ростов.

Я так хотела, чтобы родилась девочка! Звонила от Раутов, и мы ликовали вместе – девочка!

Девочка!

Её, так же, как Димку-маленького, часто подбрасывали нам с мамой. Собираюсь уходить, а она ходит за мной, маленькая женщина:

– Какое у тебя красивое платье!

Половины звуков она не выговаривает, но мы прекрасно понимаем друг друга.

– Когда тебе будет пятнадцать лет, я куплю тебе такое платье.

– И кольцо у тебя красивое.

– Кольцо такое я куплю тебе в восемнадцать.

– Мне сейчас нужен красненький костюмчик!

Стоит ли говорить, что я привезла ей из первой же командировки самый красивый костюмчик, какой только смогла найти в Москве!

Идём с мамой к брату, поднимаемся на крутой пятый этаж. Детский плач разносится на весь подъезд. На лестничной площадке Сонечка на руках у матери – вырывается, изгибаясь всем телом.

– Не отдавайте меня! Мама, не отдавай меня, пожалуйста! Папа, ты правда придёшь за мной?

Такое недетское отчаянье! Мама решительно забирает её и уносит в комнату.

– Мы думали, ты не придёшь, раз Света приехала, – говорит брат, а мама отмахивается только:

– Такая сцена каждый раз, когда её пытаются отвести в садик.

Мы снимаем с Сонечки комбинезон, она улыбается и трёт кулачками глаза. Потом завтракает послушно, и я играю с ней в мою старую детскую игру шахматными фигурами.

– Смотри, это король ведёт королеву на бал. Это кони в нарядной сбруе, а это слоны, тоже нарядные, а это кавалеры и дамы.

– А это девочки и мальчики! – она берёт пальчиками белую и чёрную пешки.

– Девочки и мальчики, – легко соглашаюсь я.

– Как интересно!

– Почему ты не хочешь в садик? Там же весело, много детей, много игрушек. Вы там играете?

– Да.

– И поёте, и танцуете?

– Да.

– Так в чём же дело?

– Воспитательница кричит.

– На тебя?

– Нет, на других детей.

– Почему же она кричит?

– Они не слушаются…

После дневного сна быстро поднимаю её на горшок, потом на руки, она не успевает расплакаться, обнимает меня и улыбается.

Мама поражена. Я давно поняла, что она невысокого мнения о моих способностях. Уезжаю я с тяжёлым сердцем.

11. Снова Москва

Москва ждала меня, будто я приехала домой.

С моей крутой пружиной внутри – мне нужен был именно этот темп жизни, постоянная занятость. И тихая комната с закрытой дверью, с кругом света от лампы на столе. В Ростове у меня не было ни того, ни другого.

И так хорошо на душе, когда все тебе рады, и на курсах, и в общежитии! Все два года я чувствовала это.

Ребята оценили, что у меня в холодильнике стоит огромная кастрюля настоящего донского борща, всегда можно прийти, и тебя покормят!

Если борщ кончался, я быстренько жарила картошку. Однажды пришёл молдаванин, съел полную тарелку.

– Света, в коридоре студентка голодная. Покормишь?

– Конечно, позови её.

– Она стесняется. Налей, я отнесу.

Подождал, пока она поест, принёс пустую тарелку.

Все быстро усвоили, – ко мне нельзя приходить в подпитии или с бутылкой.

Как-то пришёл другой украинец, сильно под градусом, и закричал:

– Свитлана! Погаси свитло! Гарна ты жинка, только с мужиками больно строга.

Я подвинула его к дверям, потом за двери. Назавтра на занятиях он заглядывал мне в глаза:

– Светочка, скажи честно, я тебя не обидел? Не помню, что я нёс.

– Нет, что ты!

– Честное слово?

– Честное слово.

А молдаванин всё звал в гости:

– Ты не знаешь, каким я могу быть нежным и ласковым!

– А остальное общежитие уже знает?

– Ну и язычок у тебя! Как бритва!

И казах, у которого было пятеро детей, говорит, что они с женой не понимают друг друга…

Шота приходил чаще других. Задавал нелепые вопросы:

– Почему ты дома вечером, это же Москва!

Или:

– Почему глаза у тебя грустные?

Почему грустные – какими же им быть, когда мы опять расстались с Паном директором, и теперь, наверно, уже навсегда.

– Почему ты одна?

– Так сложилась жизнь.

12. В защиту женщин

Но самое интересное происходило в институте. Конечно, со своей привычкой выдавать «на гора» всё, что думаю сию секунду, я попадала в такие ситуации!

Наш мягчайший и добрейший преподаватель зарубежной литературы считал, что искусство остановилось на Возрождении.

– Все эти абстракционисты разных мастей, это же профанация искусства! Вы согласны со мной, Светлана?

Конечно, я не согласна. А в другой раз, тот же преподаватель, далась я ему – звать меня в свидетели!

Я редко произношу речи, по-моему, это была вторая в моей жизни – в защиту женщин.

Он говорил о гуманизме. О нём он мог рассуждать бесконечно, разбирая любое произведение. И вдруг сказал задумчиво:

– Никогда, наверно, не пойму, зачем это женщины забывают, что они женщины? Зачем эти сигареты, брюки, стрижки, резкие манеры? Неужели они думают, что это может нравиться мужчинам?

У меня ещё хватило благоразумия промолчать. Пока ещё хватило.

– Вы согласны, Светлана? – улыбнулся он своей обаятельной улыбкой.

– Конечно, нет.

Сорок пар глаз повернулись в мою сторону. И я произнесла речь в защиту женщин. Я говорила сумбурно. Меня прерывали, ребята были просто вне себя! Казах кричал одну и ту же фразу:

– Женщина – это цветок! Женщина – это цветок!

Другой кричал:

– Да что ты их защищаешь! А сама не куришь и не пьёшь!

– Вы же писатели! – кричала я в ответ. – Вы должны понимать людей, да вообще люди должны понимать друг друга! Кроме вопроса «зачем» есть вопрос «почему»! Хотите от женщины женственности? Да будьте мужчинами, великодушными, сильными, добрыми! Не ломайте жизнь женщинам, которые рядом с вами, не ожесточайте им сердца! Не все женщины сильные, не все могут выстоять. Я видела тех, что сломились, и это страшно. А ведь это их беда, а не вина. Прежде чем обвинять, подумайте – нет ли у вас на совести женщины, которой вы сломали жизнь?

Молчали все…

На самом деле они относились ко мне по-рыцарски. Я никогда не забуду этого, спасибо им всем!

Мне помогали упаковывать и грузить в такси бесконечные ящики с продуктами, которые я отправляла с проводниками в Ростов маме и семье брата.

Когда я приходила на занятия после очередной простуды, кто-то говорил:

– Как хорошо, что ты поправилась, а то мы бриться перестали!

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru