Стивен Пинкер
Язык как инстинкт
В сущности, процесс мышления представляет собой получение новых знаний на основе старых. Простым примером может служить старая байка, которую рассказывают на вводной лекции по логике: если вы знаете, что Сократ – человек, а все люди смертны, вы можете заключить, что Сократ тоже смертен. Но как может такой кусок материи, как мозг, осуществить этот трюк? Первая ключевая идея заключается в репрезентации: физическом объекте, чьи части и их расположение в точности соответствуют какому-то набору идей или фактов. Например, чернильное изображение на этой странице – это репрезентация идеи о том, что Сократ – человек (Socrates is a man).
Форма первой группы чернильных знаков, Socrates, является символом, обозначающим идею Сократа. Форма другого набора знаков, isa, выражает идею того, что одна является примером другой, и форма третьего – man – обозначает концепт человека. Я изобразил эти чернильные знаки в виде слов английского языка, чтобы вам было удобнее разобраться в примере, который я привожу. Однако имеет значение лишь то, что эти три знака различаются по форме. Я мог бы использовать звезду Давида, улыбающийся смайлик или логотип «Мерседес-Бенц», главное – использовать их последовательно.
Таким же образом, благодаря тому что знак Socrates расположен левее знака isa, а знак man – правее его, выражает то, что Сократ – человек. Если я изменю что-то в репрезентации, например поменяю isa на isasonofa, или поменяю местами Socrates и man, мы получим репрезентацию совершенно другой идеи. И снова английский порядок написания слева направо в данном случае просто удобнее для запоминания. Я мог бы привести то же самое справа налево или сверху вниз при условии, что буду делать это последовательно.
Учитывая все эти условные обозначения, представьте, что на странице есть и второй набор знаков, выражающий идею о том, что все люди смертны.
Чтобы сделать логический вывод, необходимо устройство (процессор) для обработки данных. Это устройство не является маленьким человечком, так что не нужно волноваться о бесконечных маленьких гомункулах внутри других гомункулов. Это нечто более примитивное – устройство с заданными возможными реакциями на стимулы. Оно способны реагировать на различные репрезентации, отвечать на них разными способами, в том числе изменяя исходные репрезентации или создавая свои собственные. Например, представьте себе машину, которая перемещается по напечатанной странице. В этой машине вырезана форма буквосочетания isa и установлен световой сенсор, который может сказать, в какой момент машина надвигается на чернильные знаки, совпадающие по форме с тем, что в ней вырезано. Этот сенсор соединяется с небольшой карманной копировальной машиной, которая может воспроизвести любой набор чернильных знаков: она может либо напечатать такой же набор знаков в другом месте на странице, либо изготовить новый шаблон с этим знаком.
А теперь представьте, что эта способная перемещаться машина с сенсором и копировальным устройством, имеет четыре рефлекса. Первый состоит в том, что каждый раз, когда она, перемещаясь по странице, натыкается на знак isa, она перемещается влево и копирует то, что находит там, в левый нижний угол той же страницы. Поместив ее на нашу страницу, мы получим такой результат:
Второй рефлекс заключается в том, чтобы обнаружить знак справа от isa и на его основе сделать новый вырезанный шаблон. В нашем случае машина будет вынуждена создать шаблон для man. Руководствуясь третьим рефлексом, машина должна просканировать страницу в поиске знаков, имеющих форму every, а затем проверить, совпадает ли знак справа от every с установленным в ней шаблоном. На нашей странице ей это удастся: посередине второй строки есть слово man. Четвертый рефлекс укажет ей после обнаружения этого знака двинуться вправо и скопировать чернильные знаки, которые там будут, вниз посередине той же страницы. В нашем случае это ismortal. Если вам удалось проследить за тем, что я говорю, вы представляете, что наша страница должна выглядеть следующим образом:
Мы наблюдали самый простой вид рассуждения. Особо следует отметить, что хотя и сама машина, и страница, по которой она перемещается, показывают своего рода интеллект, но сами по себе они интеллектом не являются. И машина, и страница вместе представляют собой просто набор чернильных знаков, шаблонов, фотоэлементов, лазеров и проводов. Что делает это устройство умным, так это точное соответствие логического правила «Если X – это Y, а все Y являются Z, то X является Z» тому, как устройство сканирует, двигается и печатает. С точки зрения логики если X – это Y, то все, что верно для Y, верно и для X, а с точки зрения механики X isa Y значит, что то, что напечатано рядом с Y, должно быть напечатано и рядом с X. Машина, слепо следуя законам физики, всего лишь реагирует на форму чернильного знака (не понимая, что это значит) и копирует другие знаки таким образом, что в конце концов имеет вид полной имитации логического правила. То, благодаря чему эта машина обладает «интеллектом», является последовательностью распознавания, движения и копирования, которое в результате выражается в печати выводов, которые верны тогда и только тогда, когда на странице содержатся репрезентации предпосылок, которые тоже верны. Тьюринг показал, что если взять столько бумаги, сколько требуется машине, то машина может сделать все, что и любой компьютер может сделать, а возможно – предположил он, – и все, что человеческий разум может делать.
В данном примере репрезентацией идеи были чернильные пятна, а устройством, обрабатывающим информацию, была копировально-искательно-анализирующая машина. Однако репрезентация может быть выражена с помощью любого физического носителя, но опять же только в том случае, если он используется последовательно. Вероятно, в мозге содержится три группы нейронов: одна из них представляет личность, о которой сообщается в пропозиции (Сократ, Аристотель, Род Стюарт и так далее), другая представляет логические связи, отраженные в пропозиции (является, не является, похож на и так далее), а третья – класс или тип, к которому относится субъект (люди, собаки, цыплята и так далее). Каждый концепт связан с активизацией определенного нейрона: например, в первой группе нейронов пятый активизируется, когда речь идет о Сократе, а семнадцатый – когда речь идет об Аристотеле; в третьей группе восьмой нейрон активизируется для обозначения людей, а двенадцатый – для обозначения собак. Процессор может представлять собой сеть других нейронов, подключенную к этим группами, связанную с ними таким образом, что он способен активизировать нейроны одной группы при активизации нейронов другой (например, если активизирован восьмой нейрон в третьей группе, то сеть процессора «включает» восьмой нейрон в четвертой группе в другой части мозга). Или тот же процесс может осуществляться с помощью кремниевых микрочипов. Во всех трех случаях принцип работы один и тот же. Устройство процессора приводит к тому, что он вынужден распознавать и копировать части репрезентаций и создавать новые репрезентации, словно повторяя мыслительные алгоритмы. Если устройство будет содержать тысячи различных репрезентаций и набор процессоров с более сложным устройством (возможно, разные виды репрезентаций и процессоров для разных типов мышления), то оно будет являться действительно выдающимся умом или компьютером. Добавьте глаза, способные различать определенные контуры в окружающем мире и «включать» репрезентации, их символизирующие, а также мышцы, которые могут оказывать влияние на окружающий мир, когда активизируются репрезентации, связанные с целями, и вы получите живой организм (или добавьте камеру, набор рычагов и колеса – и вы получите робота).
Так в общих чертах выглядит теория мышления под названием «гипотеза о физической символьной системе». Ее также называют «вычислительная», или «репрезентативная», теория разума. Для когнитивной науки эта теория так же важна, как для биологии важно учение о клетке, а для геологии – тектоника плит. Когнитивисты и нейроученые пытаются выяснить, какие типы представлений и процессоров содержатся в мозге человека. Существуют базовые правила, которые всегда должны соблюдаться: никаких внутренних маленьких человечков, которые бы подглядывали за мыслительными образами. Представления, которые устанавливаются в уме, должны быть упорядоченным набором символов, а процессор должен являться устройством с определенным набором рефлексов, и точка. Эта комбинация, работающая сама по себе, должна быть способна делать разумные выводы. Теоретику запрещается «залезать» внутрь этого устройства и «читать» символы, «понимать» их и мельтешить вблизи этой машины, направляя ее, будто «бог из машины», в нужную сторону.
Теперь мы можем более точно сформулировать вопрос Уорфа. Вы, наверное, помните, что представления не должны выглядеть как слова на английском или каком-то другом языке; представления должны состоять из символов, отражающих определенные идеи, и эти символы должны быть упорядочены, чтобы выразить логические связи между представлениями, и все вместе это должно быть стройной и последовательной системой. Тем не менее, хотя представления в уме носителя английского языка не должны выглядеть как английские слова, они могут, в принципе, выглядеть как английские слова или как слова на любом другом языке, на котором говорит этот человек. И вот в чем вопрос: а выглядят ли? Например, если мы знаем, что Сократ – человек (Socrates is a man), то это потому, что мы имеем нейроны, которые в точности соответствуют английским словам Socrates, is, a, man, и группы нейронов, которые соответствуют подлежащему английского предложения, сказуемому и дополнению, которые всегда следуют в таком порядке? Или же мы используем специальный код для представления идей и их связей у нас в голове, язык мысли, или ментальный язык, который не совпадает ни с одним из существующих языков? На этот вопрос можно ответить, взглянув на то, содержится ли в английском предложении вся информация, необходимая процессору для того, чтобы осуществлять мышление правильно – чтобы не был нужен никакой гениальный гомункул, ответственный за «понимание».
Очевидно, что ответ «нет». Английский (или любой другой человеческий язык) безнадежно непригоден для работы в качестве внутреннего посредника при обработке информации. Подумайте о следующих проблемах.
Первая из них – это наличие двусмысленности. Следующие новостные заголовки, имеющие как минимум еще один смысл, помимо того, который вкладывал автор, были когда-то действительно напечатаны в газетах:
Child's Stool Great for Use in Garden 'Детский стульчик пригодится в саду' или 'Детский стул пригодится в саду'
Stud Tires Out 'Шипованные шины запрещены' или 'Любовник вымотался'
Stiff Opposition Expected to Casketless Funeral Plan 'У похорон без гробов будет много противников' или 'Дохлая оппозиция будет похоронена без гробов'
Drunk Gets Nine Months in Violin Case 'Пьяный был арестован на 9 месяцев по делу со скрипкой (за кражу скрипки)' или 'Пьяный должен провести девять месяцев в чехле для скрипки'
Iraqi Head Seeks Arms 'Глава Ирака ищет оружие' или 'Иракская голова ищет руки'
Queen Mary Having Bottom Scraped 'У корабля «Королева Мэри» поцарапалось дно' или 'Королева Мэри поцарапала зад'
Columnist Gets Urologist in Trouble with His Peers 'Журналист доставляет урологу неприятности своим вниманием' или 'Журналист доставляет неприятности урологу с его писающими пациентами'
В каждом заголовке есть слово, которое можно понять более чем одним способом. Тем не менее идея, стоящая за словом, не может быть двусмысленной; люди, писавшие эти заголовки, точно знали, какой из двух смыслов слов stool, stud и stiff они имели в виду, а если слову может соответствовать больше чем одна мысль, то мысли не могут быть равны словам.
Другая проблема английского языка связана с недостатком логической эксплицитности. Посмотрите на примеры, придуманные профессором информатики Дрю Макдермоттом:
Ralph is an elephant. 'Ральф – это слон'.
Elephants live in Africa. 'Слоны живут в Африке'.
Elephants have tusks. 'У слонов есть бивни'.
Наше устройство, умеющее делать умозаключения, если в него внести небольшие изменения, связанные с грамматикой данных предложений, сделало бы вывод, что Ральф живет в Африке и что у Ральфа есть бивни. Звучит разумно, но на самом деле это не так. Вы, образованные читатели, знаете, что Африка, где живет Ральф, – это та же Африка, где живут и другие слоны, но бивни Ральфа отличаются от других бивней. Наша же символьно-копировально-ползательно-сенсорная машина, которая должна моделировать вашу деятельность, не знает этого, поскольку эти различия не могут быть обнаружены в английских предложениях. Если вы возразите, что дело тут в здравом смысле, то будете правы, но и мы обращаемся сейчас к здравому смыслу, а английские предложения не содержат ничего, что могло бы выявить этот здравый смысл.
Третья проблема называется кореферентностью. Представим, что вы начинаете говорить о человеке, называя его «высокий блондин в черном ботинке». Когда вы скажете о нем во второй раз, вероятно, вы назовете его «мужчина», а в третий – просто «он». Эти три выражения не называют трех разных людей и не обозначают три разных способа представить одного и того же человека – второй и третий способы просто экономят наши силы. Что-то у нас в голове отвечает за то, что мы соотносим эти три именования с одним человеком, но сам английский язык этого не делает.
Четвертая проблема возникает из-за тех языковых компонентов, которые могут быть поняты только в контексте разговора или текста, – лингвисты называют это «дейксис». Сравните артикли a и the. В чем разница между выражениями killed a policeman и killed the policeman 'убил полицейского'? Только в том, что во втором случае предполагается, что какой-то определенный полицейский был упомянут раньше или очевиден из контекста. Так, вне контекста эти две фразы синонимичны, но в следующих ситуациях (первый текст действительно взят из газетной статьи) их значения сильно различаются:
Вне определенного разговора или текста слова a и the не имеют особого значения. За ними не закреплено определенного места в нашей ментальной базе данных. Другие слова, приобретающие свои значения в разговоре, такие как здесь, там, этот, тот, сейчас, тогда, я, меня, мой, мы и ты, вызывают те же проблемы, что часто становится поводом для шуток:
Первый парень: «Я не спал со своей женой до свадьбы, а ты?»
Второй парень: «Я не знаю. Какая у нее девичья фамилия?»
Пятая проблема – это синонимия. Следующие предложения
Сэм нанес краску на стену.
Сэм покрасил стену краской.
Краска была нанесена на стену Сэмом.
Стена была покрашена краской Сэмом.
обозначают одно и то же событие и поэтому могут приводить к одинаковым выводам. Например, во всех четырех случаях можно сделать вывод, что на стене есть краска. Однако они все состоят из слов, организованных по-разному. Вы знаете, что они обозначают одно и то же, но ни один простой процессор, «проезжающий» по ним, как по чернильным значкам, не сможет это узнать. Что-то, что не может быть последовательностью слов, должно обозначать событие, которое объединяет эти четыре предложения. Например, это событие может обозначаться следующим подобным образом:
(Сэм наносить краскаi) вызывает (краскаi появляться (на стене)) –
если не принимать во внимание, что это написано на привычном нам языке, то это очень похоже на одно из главных предположений о том, как выглядит ментальный язык.
Эти примеры (и их еще больше) демонстрируют одну важную вещь. Репрезентации, лежащие в основе мышления, с одной стороны, и предложения на языке – с другой, во многих случаях противоречат друг другу. Любая мысль в нашей голове связана с обширным пластом знаний. Однако, когда дело доходит до того, чтобы сообщить эту мысль кому-то еще, мы сталкиваемся с тем, что объем внимания невелик, а артикуляции происходят медленно. Чтобы донести информацию до слушателя за разумное время, говорящий может выразить словами только часть информации, а дальше он должен рассчитывать на то, что слушающий сам достроит необходимые связи. Тем не менее внутри головы одного человека запросы совершенно другие. Время уже не является ограниченным ресурсом: различные части мозга соединены друг с другом толстыми проводами, которые способны передавать огромные объемы информации быстро. Ничто не может быть оставлено для воображения и домысливания – внутренние репрезентации и есть воображение.
Закончим мы следующим образом. Люди не думают на английском, китайском или на языке апачей; они думают на особом, мыслительном, языке. Вероятно, этот язык похож немного на естественные языки; по всей видимости, там есть символы, обозначающие идеи, и способы организовать эти символы так, чтобы было понятно, кто, с кем и что сделал, как в примере с нанесением краски. Однако в сравнении с другими языками ментальный язык богаче в одних аспектах и проще в других. Его богатство проявляется в том, что в нем должно быть несколько символов для обозначения того, что в английском выражается словами stool или stud. В нем должны быть способы различить отдельные подвиды одного понятия, например бивни Ральфа от других бивней, а также инструменты, позволяющие связать в сознании различные символы, отсылающие к одному и тому же объекту, как в случае с высоким блондином в черном ботинке. С другой стороны, ментальный язык должен быть проще, чем устные языки: слова и конструкции, приобретающие значения только в контексте, должны в нем отсутствовать, информация о том, как слова произносить или в каком порядке они должны упоминаться в высказывании, не является обязательной. Может быть и так, что носители английского языка думают на некотором упрощенном квазианглийском, к которому добавили необходимые комментарии – устройство этого языка я уже описал выше, а носители языка апачи думают на упрощенном квазиапачи. Однако, чтобы данные языки мышления обеспечивали в достаточной мере интеллектуальную деятельность человека, необходимо, чтобы они были похожи друг на друга значительно больше, чем их устные варианты схожи между собой, и очень вероятно, что эти языки и вовсе представляют собой один язык – универсальный ментальный язык.
Таким образом, знать язык значит уметь переводить с мыслительного языка на язык, состоящий из организованных цепочек слов, и наоборот. Люди, не умеющие говорить, а также младенцы и многие животные, по всей видимости, имеют упрощенный диалект ментального языка. На самом деле, если младенцы не владеют ментальным языком, чтобы переводить с него на английский и наоборот, неясно, каким образом осуществляется освоение английского языка и даже что вообще значит изучение английского.
Каким образом все это влияет на новояз? Вот мои предсказания на 2050 год. Во-первых, так как мыслительная деятельность осуществляется независимо от конкретных языков, идеи свободы и равенства будут возможны, даже если для них не будет слов. Во-вторых, поскольку идей гораздо больше, чем слов, а слушатели всегда должны терпеливо достраивать то, что говорящий оставил невысказанным, существующие слова быстро приобретут новые значения, возможно, даже те, что были у них изначально. В-третьих, так как дети не довольствуются простым воспроизведением того, что говорят им взрослые, а заново создают сложную грамматику языка, они преобразуют новояз так, чтобы он был похож на естественный язык, как в случае с созданием креольских языков. Это может произойти всего за одно поколение. Младенец XXI века сумеет отомстить за Уинстона Смита.
Глава 4
Как устроен язык
Как говорят журналисты, если собака укусила человека, в этом нет ничего нового; а вот если человек укусил собаку – это уже новость. В этом и состоит суть языкового инстинкта: язык передает новости. Поток слов, который мы называем предложением, – это не что-то в памяти, заставляющее нас подумать о человеке и его лучшем друге и позволяющее достроить необходимые ассоциации; в этом потоке говорится, кто с кем и что сделал в реальной жизни. Таким образом мы получаем из любого предложения гораздо больше информации, чем Вуди Аллен извлек из романа «Война и мир», который он прочитал за два часа после прохождения курсов скорочтения: «Это было о каких-то русских». Язык позволяет нам узнать, как занимаются любовью осьминоги, как вывести пятна от вишни, почему у Тэда разбито сердце, выиграют ли Red Sox без хорошего релиф-питчера, как сконструировать атомную бомбу в своем подвале, как умерла Екатерина Великая и многое другое.
Когда ученые наблюдают необычные явления в природе: летучих мышей, распознающих насекомых в полной темноте, лососевых, возвращающихся в родные воды для нереста, – они пытаются понять, какие научные принципы за этим стоят. В случае с летучими мышами секрет оказался в наличии эхолокаторов, а в случае с лососем – в распознавании едва уловимого запаха. Что же скрывается за способностью Homo sapiens передавать новость о том, что человек укусил собаку?
На самом деле за этим стоят даже два объяснения, и связаны они с именами двух европейских ученых XIX века. Первое – это принцип, сформулированный швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром. Он называется «произвольность знака» и состоит в том, что форма и содержание соответствуют друг другу весьма условно. Слово собака не выглядит, как собака, не гуляет, как собака, и не лает, но все равно означает «собака». Это происходит потому, что все носители языка в детстве пережили один и тот же процесс автоматического запоминания этого слова, что привело к соединению звучания и значения. В результате такого стандартного действия члены языкового сообщества получают огромное преимущество: способность передавать идеи непосредственно на уровне сознания практически беспрерывно. Иногда этот вынужденный союз звучания и смысла может оказаться довольно забавным. Как пишет в своей книге «Сумасшедший английский» Ричард Ледерер, We drive on a parkway but park in a driveway 'Мы ездим по автомагистрали, а паркуемся на подъездной дорожке' (досл. 'Мы ездим по парковочной дороге, а паркуемся на проезжей части'. – Прим. пер.), в гамбургере (hamburger) нет ветчины (ham), а в сладком мясе (sweetbread) нет хлеба (bread), черника (blueberries) – это ягоды (berries) синего цвета (blue), но клюква (cranberries) – не цвета cran. Подумайте, существует ли разумный способ передать идею, чтобы значение могло быть понято из звуковой формы слова. Эта задача требует изобретательности и кажется до комичного сомнительной, поэтому на основе ее стали создаваться игры на вечеринках, например Pictionary, где нужно угадывать слова по рисункам участников, или шарады, где слова разбиваются на значимые части, которые объясняются по отдельности.
Второе объяснение языкового инстинкта содержится в высказывании Вильгельма фон Гумбольдта, который предвосхитил идеи Хомского: язык позволяет «бесконечно использовать конечный набор средств». Мы знаем разницу между непримечательной фразой собака укусила человека и фразой, достойной оказаться в новостях, человек укусил собаку, поскольку разница нам сообщается порядком слов человек, собака, укусить и падежами существительных, то есть мы используем специальный код, чтобы переводить различные порядки слов и падежи на «мыслительный» язык и наоборот. Такой код, или набор правил, называется генеративной грамматикой, и, как я уже упоминал, нельзя путать генеративную грамматику с грамматикой или стилистикой, с которыми мы сталкиваемся в школе.
Принцип, лежащий в основе грамматики, редко встречается в природе. Грамматика – это пример «дискретной комбинаторной системы». Конечное число дискретных элементов (в данном случае слов) выбирается, совмещается и переставляется для создания более длинных структур (в данном случае предложений), значение которых довольно сильно отличается от значения составляющих их элементов. Например, значение предложения Человек кусает собаку отличается от значений трех слов, входящих в него, а в соответствующем английском варианте Man bites dog в том числе и от значения тех же самых слов, расположенных в другом порядке. В дискретной комбинаторной системе, какой является язык, может существовать неограниченное количество совершенно различных комбинаций, обладающих неограниченным набором свойств. Другая дискретная комбинаторная система, заслуживающая в данном случае внимания, – это генетический код ДНК, в котором четыре типа нуклеотидов соединяются в кодоны по три и количество возможных кодонов равняется 64, а эти кодоны в свою очередь могут соединяться друг с другом, образуя неограниченное количество различных генов. Многие биологи проводили эту параллель между принципами грамматических сочетаний и принципами генетических комбинаций. В техническом языке генетики при описании последовательностей ДНК используются термины «буквы» и «пунктуация», эти последовательности могут являться палиндромами, могут не иметь значения или быть синонимичными другим последовательностям, их можно «затранскрибировать» и «перевести», и даже хранятся они в «библиотеках». Иммунолог Нильс Ерне даже озаглавил свою лекцию на вручении Нобелевской премии «Генеративная грамматика иммунной системы».
Другие же системы, которые встречаются в нашем мире, например в геологии, при смешении красок, в кулинарии или когда описываем звук, свет и погоду, являются смешанными. В смешанных системах свойства комбинации элементов являются чем-то средним между свойствами этих элементов, а свойства самих элементов теряются при их смешении. Например, при смешении красной и белой красок получается розовая. Таким образом, разнообразие свойств, которые могут быть получены при соединении элементов в смешанных системах, очень ограничено, и единственный способ различить большое количество комбинаций состоит в выявлении все более и более мелких различий. Вероятно, неслучайно, что среди систем, существующих в природе, две – жизнь и мышление – больше всего впечатляют нас своим сложным устройством, не имеющим ограничений, и являются при этом дискретными комбинаторными системами. Многие биологи считают, что, если бы наследование не было дискретным, эволюции, какой мы ее знаем, не существовало бы.
Таким образом, язык функционирует так, что мозг носителя языка содержит набор слов, идей, которые стоят за этими словами (ментальный лексикон), и правил, с помощью которых слова комбинируются для выражения связей между понятиями (ментальная грамматика). Мир слов будет описан в следующей главе, а эта глава посвящена устройству грамматики.
Тот факт, что грамматика представляет собой дискретную комбинаторную систему, имеет два важных следствия. Первое – это исключительная необъятность языка. Пойдите в Библиотеку Конгресса США и выберите наугад предложение из любой книги – почти гарантированно вы не сможете найти точно такое же предложение где-либо еще, как бы долго вы ни искали. Примерное число предложений, которые способен построить обычный человек, потрясает. Если говорящего прервать в любой момент речи, то предложение можно продолжить в среднем десятью словами так, чтобы оно оставалось осмысленным и грамматичным. (В некоторых случаях продолжить предложение можно только одним словом, но в некоторых можно выбирать из тысячи слов, десять – это среднее значение.) Предположим, человек может строить предложения только длиной не более 20 слов. Следовательно, количество предложений, которые может составить человек, по крайней мере 1020 (единица и 20 нулей после нее, или сто квинтиллионов). Если бы человек запоминал одно предложение за пять секунд, то ему потребовалось бы детство длиной в сто триллионов лет (без перерывов на обед и сон), чтобы запомнить все эти предложения. В действительности же ограничение в 20 слов слишком строгое. Например, вполне понятное предложение из Джорджа Бернарда Шоу содержит 96 слов:
Несмотря на то что Жак-Далькроз, как все великие педагоги, совершеннейший тиран, знающий, как правильно и что он должен и будет вести урок именно так, а иначе разобьет свое сердце (не чужое, заметьте), все же его школа настолько увлекательна, что любая женщина, которая наблюдает за ним, восклицает: «Ах, почему же меня так не учили!», а пожилые джентльмены возбужденно записываются в студенты, и отвлекают классы, полные детей, своими отчаянными попытками отбивать две доли за такт одной рукой и три – другой, и начинают серьезно расхаживать по кабинету, отступая на два шага назад каждый раз, когда месье Далькроз кричит «Хоп!».
На самом деле, если не принимать во внимание тот факт, что мы живем трижды по двадцать и еще десять лет, каждый из нас способен произнести бесконечное количество разных предложений. Здесь действует та же логика, согласно которой существует бесконечное количество целых чисел: каждый раз, когда вы думаете, что перед вами последнее целое число, просто добавьте к нему единицу – и вы получите другое. Точно так же бесконечно и количество предложений. В Книге рекордов Гиннесса однажды было зафиксировано самое длинное предложение английского языка: предложение из романа Фолкнера «Авессалом, Авессалом!», в котором насчитывается 1300 слов. Начинается оно так:
Они оба терпели его, словно в нарочитом пылу самобичевания…
Я испытываю искушение достичь славы, отправив в Книгу рекордов Гиннесса предложение, которое побьет этот рекорд:
Фолкнер писал: «Они оба терпели его, словно в нарочитом пылу самобичевания…»
Однако так я добьюсь только пятиминутной славы, ведь вскоре меня обойдет следующее предложение:
Пинкер писал, что Фолкнер писал: «Они оба терпели его, словно в нарочитом пылу самобичевания…»
Но и этот рекорд будет быстро побит, стоит только кому-то сочинить предложение:
Кого вообще волнует, что Пинкер писал, что Фолкнер писал: «Они оба терпели его, словно в нарочитом пылу самобичевания…»?
И так до бесконечности. Неограниченное использование конечного набора средств отличает мозг человека от практически всех систем искусственного интеллекта, с которыми мы сталкиваемся: марионеток, устройств, занудно сообщающих о незакрытых дверях, автоответчика, объявляющего радостно, что для выбора других вариантов необходимо нажать решетку. Все эти системы используют ограниченный набор предварительно составленных предложений.
Следующее следствие устройства грамматики – это то, что она представляет собой код, работающий независимо от мыслительной деятельности. Грамматика определяет, как можно соединять слова, чтобы выражать различные значения, и эти правила не зависят от конкретных значений, которые мы обычно передаем или которые ожидаем услышать. Поэтому мы всегда чувствуем, когда цепочки слов, смысл которых можно понять, не соответствуют грамматике языка. Мы легко можем интерпретировать следующие строки, но осознаем, что эти сочетания построены неправильно:
