Стас Колокольников
День Бахуса
Колебаться или ждать чего-либо, было совершенно непростительной ошибкой, тем более весла лежали рядом на песке.
Ничего в жизни ни до, ни после я не делал так быстро и ловко. Словно на ускоренных кадрах кинохроники, я выскочил из кустов, схватил весла, спихнул пирогу в море и погреб в сумасшедшем темпе. Вскоре остров был лишь широкой полосой на горизонте.
Надо заметить, что тогда я позабыл обо всем на свете. Единственным желанием было поскорее убраться подальше от кошмарного острова и не попасть в лапы и зубы гадких туземцев. В том, что они людоеды, не было сомнения. Уже на порядочном расстоянии от берега, перестав грести, я вспомнил о гигантском спруте и, заметавшись, чуть не повернул назад.
Положение было катастрофическим.
К довершению неприятностей, свалившихся на голову, горе-лодка, державшая меня на плаву в море Бахуса, дала течь. Воистину беда не приходит одна. И в таком щекотливом положении оставалось только одно – гордо твердить бескомпромиссный девиз графов Кентских, не привыкших живыми отступать перед трудностями: «Победить или умереть».
Совершенно отчаявшись, не видя смысла в том, чтобы грести веслами, я проклинал судьбу. Делать это легко. Особенно, когда ты один в бескрайнем просторах моря, полного опасностей, где грозит гибель, где ты один в утлой дырявой мыльнице, беспомощный, как десять тысяч безруких младенцев.
«Какая истина, – горевал я, – может существовать в хаосе океана, где плохо без везения и помощи друзей. Как поверить в свои силы, если единственная и последняя опора медленно и верно идет на дно. Вах!»
В сердцах я плюнул и закрыл глаза. Такой вот я был злой.
Redormitio (вторичное засыпание) сразу овладело моим сознанием. Я увидел во второй раз очерченные темным небом пирамиды. Может, пирамиды Гизы или другие.
Из одной пирамиды уже знакомый голос ведущего всех кинопутешественников не спеша и добродушно пересказывал достоверные факты. О том, как Сыновья Бога покинули континент, который так и назывался Дом Сыновей Бога, увозя из храмов специальное оборудование и хитроумные инструменты. Когда Сыновья Бога были уже далеко, разыгралась трагедия, а кому и комедия. Один из черных магов случайно провел в тело энергию разрушающую материю, превращая её в другую форму энергии. А уж если этот процесс начинается, то идет, не останавливаясь, пока все окружающее не дематериализуется. В общем, через такую катавасию уничтожили целый континент известный как Атлантида. Когда процесс разрушения остановился, на землю обрушился бесконечный поток воды грязи и песка. Начался всемирный потоп. У Сыновей Бога имелось специальное оборудование на кораблях, удерживающее судно в равновесии, оно помогло пережить катастрофу и добраться до провинции. Там они понастроили пирамид, захоронив в них свои знания.
После этого заявления голос угадал мое присутствие и сделал паузу. Потом, откашлявшись, он сменил повествовательную интонацию и доверительно обратился мне:
– Твое Посвящение – это окончание долгого пути. Ты шел этим путем по земле. Твое духовное и интеллектуальное руководство находится в наших руках. Старайся быть, как можно более терпимым. Но ты, есть ты, и твой путь определит твою судьбу и будущее. Мы не можем вмешиваться в твою судьбу, но в вечном единении мы всегда будем вместе, и сила, идущая от нашего единения, всегда будет сопровождать тебя и помогать в самые тяжелые времена и ты… и ты…
Тут в помехах радиоволн голос пропал, потонул в треске и писке, в ворохе всевозможных звуков. Откуда-то издалека сквозь шумы доносились знакомые веселые аккорды. Неожиданно послышались звонкие голоса. Музыка заиграла так громко, что я открыл глаза.
Прямо передо мной на бирюзовых волнах покачивался белоснежный пароход. Люди на палубе лихо отплясывали твист под вопившего из репродуктора Чабби Чеккера, бывшего ощипывальщика кур из Филадельфии. От парохода к моей до краев залитой мыльнице спешила шлюпка.
Те, кого я встретил, оказались хорошими веселыми людьми, коими является большинство молодых искателей приключений. Привычное жизнерадостное веселье царило на их корабле, предлагавшее забыть о минувших неприятностях. Запасы влаги здесь были предостаточные, и каждый занимался чем хотел, никто и не подозревал о таившихся под боком опасностях. Мои робкие попытки поведать о них новые товарищи не приняли всерьёз. Капитан дружески похлопал меня по плечу, поздравляя с удачным спасением, и настойчиво посоветовал не забивать голову пустяками и ерундой. Он убедительно и громко, чтобы слышали все, сказал:
– Судно наше крепкое, ему не страшна буря, оно может поспорить с любым подводным течением. Команда бравая и не верит в сказки о людоедах и морских чудовищах. Такими бреднями можно запугать только малых детей да впечатлительных дамочек, а не морского волка. Не так страшен черт, как его рисуют. Йо-хо-х!
После такого объяснения я на своем не настаивал. Не в моих правилах переубеждать человека, если он в чем-то глубоко уверен, жизнь сама поправит сбившиеся набекрень мозги. Я лишь поинтересовался, каким курсом идёт корабле. На это капитан и вся команда ответили дружным хохотом. Не отягощенные лишними вопросами, они знай себе веселились, беспечно следуя направлению течений и ветров.
Через сутки я и сам без посторонней помощи беззаботно вкушал сочные радости жизни. Благо погода баловала теплом и солнечным небом, а когда надо крепким ветром. Лот мерил многофутовую глубину, мель не грозила кораблю. Работа требовалась несложная – следить да поправлять снасти, чистить палубу и каюты. Наш капитан владел умением вовремя пополнять запасы нужной влаги. Опустошая всё за день и ночь, утром мы находили полные бочки. Чудеса.
Когда я отправлялся в плавание, честно признаюсь, прихватил на всякий случай перья и бумагу и первые дни путешествия пробовал вести дневник. Каждый раз написанное выбрасывалось за борт, служило для раскуривания трубки или для более нужных естественных потребностей. Последовавшие передряги повытрясли из меня не только письменные принадлежности, но и всякую охоту ими заниматься. Переполнявшие прежде сознание образы трансформировались в мягкие перины неразгаданных ощущений грядущего. Укутанный и убаюканный ими я посапывал, зарывшись в сладкие грезы о будущем.
Не считая дней и ночей, я напивался, как конченый шикер (пьяница на идиш), и это ничуть не беспокоило меня. Невидимый людям корабль лепестком скользил по волнам, зыбко отражаясь в зеркале моря Бахуса. Мир, полный радости, кружил хороводом без обеда и выходных. И наш неунывающий капитан, словно уже нашел сокровища островов Григан и Кокос, неустанно лил вино в бездонную чашу. И будь на то наша воля, это продолжалось бы вечно, и никто никогда не вспомнил о пригоршне грязи из английской пословицы, которую за жизнь приходится съесть каждому.
Морской змей похожий на тех, что обычно изображали на средневековых гравюрах и картах, напал так внезапно, что мы не успели опомниться. В наступившей ночной мгле он вынырнул возле корабля с разинутой пастью и, изрыгнув ядовитое пламя, набросился с жадным рычанием, принявшись рвать и заглатывать все подряд.
Он быстро превращал корабль в кучу объедков. Спасая из каюты свой жезл, я запутался в свалившемся с фок-мачты большом лоскуте нижнего паруса, и упал, потеряв сознание.
Очнувшись в кромешной тьме, я чуть снова не впал в забытье от зловонного духа вокруг. Содрогнувшись от догадки, что это чрево змея, я готов был подохнуть от страха. Я блевал под себя, разрываясь на сотни тысяч грязных кусочков. Назвать это просто мучением, означало сказать, что я беззаботно купался в крем-брюле. У обутого в лучшие «испанские сапоги», и одетого в самое кружевное «санбенито» (одеяние для тех, кого решили колесовать и сжечь), измученного узника замка Каркассон, готового на рассвете принять последние суровые радости инквизиции, и то нашелся бы повод расслабиться и поковырять в носу, мечтая о спасении.
«Уж лучше бы мной отужинали туземцы, – с трудом думал я, – тогда бы хоть вертелся на солнышке, на свежем воздухе и вкусно благоухал жареным мясом и луковой подливкой».
Вместо этого я лежал заживо погребенный, вдали от жизни, как больше ненужное ей удобрение.
И что дальше? Волосы шевелились от предположений, хотелось выть от ужаса. Что я собственно и сделал. У-у-у! Принялся выть и орать благим матом, чтобы воплями и воем скрасить свой одинокий кошмар. У-у-у!
Ори, не ори, а надо было раньше прислушиваться к сердцу. Оно вернее пророчит беды, чем радости. Оно редко бывает обманщиком, хотя часто глупцом, За что потом и расплачиваешься, лежишь в брюхе морской змеи и канючишь. В общем, как ясно выразился один латинский автор : do poenas temeritatis meae, et-si quae fuit illa temeritas? Я наказан за свое безрассудство, а впрочем, в чем состояло это безрассудство?
Смрад, темнота и гадкие мысли довели меня до окончательного упадка духа, превратили в растерзанного на нитки и жилы кролика. То, что осталось, можно было смело назвать дохлятинкой. Спасибо, нашлись те, кто сходили на поклон к Осирису ходатайствовать о помиловании. К удивлению, там к просьбе отнеслись благосклонно и выдали рекомендательное письмо и пропуск. Ознакомившись с уведомлением высшей инстанции, морской гаденыш соблаговолил cacos, испражниться. После чего, словно куль с говном, я вывалился из его заднего прохода.
Мог запросто оказаться на самом дне, а оказался выброшенным на незнакомый берег. Бездыханный я лежал укутанный в парусину, как в саван. Бревно бревном, куда хочешь неси, пили, жги или строгай нового носатого героя. Слава богу, помощь опять подоспела вовремя. Сам бы я вряд ли выпутался из крепкой ткани, так бы и усох, почивши в коконе, так и не обернувшись бабочкой. Меня выпутали из смирительной рубашки. Вернее распеленала молодая девушка. Она обмыла меня и привела в чувство. Очнувшись, я долго не мог поверить тому, что жив и вижу перед собой молодую симпатичную особу.
Симпатичной особой оказалась единственная дочь старого рыбака. Рыбак накануне ушел в море и до сих пор не возвращался. Дочь его в беспокойстве бродила по берегу и случайно наткнулась на меня, приняв за кучу гнилых водорослей. И если бы не мой слабый вздох, она прошла бы мимо.
Радуясь такому исходу, я поведал спасительнице о злоключениях выпавших на мою долю. Бедняжку так растрогала история, она даже всплакнула в подол сарафана. Она так распереживалась, что я был тронут, хотя слезы её были о пропавшем отце.
Девушка отвела меня в хижину рыбака, уютным и милым местечком выглядела их cabanna (хижина). Просто райское гнездышко после зловонных внутренностей. Благодаря хлопотливым рукам очаровательной хозяйки, обособленный мир этого места напрочь отвлекал от реальности. Уж не знаю, насколько девушка овладела секретами других измерений и кто её учил хранить этот мир от посягательств извне, но уходить отсюда добровольно никто бы не захотел. Здесь она меня накормила, отпоила липовым чаем и уложила спать в чистую постель.
В сон я провалился, как в колодец, сразу и весь без остатка. Спал я долго и ничего во сне не видел. Это был даже не сон, а удивительный покой, нисшедший на меня из другого мира.
Проснулся я в тишине пустой комнаты. Знакомая девушка, укутанная до ушей в теплый плед, умиротворенно дремала рядом. Тихо. Покойно. Только еле различимый шелест дождя. Ни одного оттенка мысли или чувства не владело мной. Я лежал и слушал, как в ровном монотонном шорохе растворялось всё окружающее бытие. Дождь шептал об истине, которая в минуты озарений оставила след на лице каменного Будды в Индонезии. Дождь шептал, что истина совершенно естественна, и потому её не должно быть видно. Ведь по сути, она единственное, что есть в мире. Если её нет здесь и сейчас, тогда её не будет нигде и никогда.
Тихо и ровно дышал за стеной дождь, и с ним так легко было ускользнуть из липких объятий сомнения, оставляя предметам лишь тень.
2
Всякий пьющий воду сию, возжаждет опять
(из Вечной книги)
Прошел почти год, как я жил с дочерью рыбака. Бедняжка, её отец так и не вернулся с неудачной рыбалки. Вполне возможно, морской змей сожрал и его. Хотя оставалась надежда, что рыбака занесло далеко в море к неведомым землям.
Конечно же, я не мог оставить свою спасительницу скорбящей одну. Я не так жесток и бессердечен, как выгляжу на картинах, гравюрах, марках, серебряных и золотых монетах.
Да, мой прапрадед участвовал в крестовых походах вместе с герцогом Годфруа Бульонским и Раймундом Тулузским, известным как граф Сен-Жиль, хулиганил в Константинополе, поджигая храмы и потроша частную собственность. Я-то уже не такой. Во мне-то вся эта дурь повыветрилась, я теперь и мухи не обижу. И вообще, я стал сентиментальным до слёз, как монашка в погожее весеннее утро. Если вижу, кто-то рядом хнычет и переживает, ни за что не пройду мимо. Бывает, конечно, и у меня нервные срывы, выпущу пар. Но опять же так, по мелочам, плюну в кого-нибудь, пну под зад или за ухо укушу, а больше ни-ни.
Без лишних слов я остался в хижине рыбака, где почувствовал себя легко и свободно, будто провел там долгую счастливую жизнь. Тяги к путешествиям и приключениям поубавилось, не хотелось никаких долгих встреч с морем Бахуса. Хватало и того, что я поселился на острове окруженный им.
Братом и сестрой сначала жили мы с дочерью рыбака и не спешно вели хозяйство, занимаясь повседневными делами. Когда горе девушки поутихло, мы по её желанию стали жить, как муж и жена. Стало повеселее. Настолько я отвык от женщины за дни скитаний, что сразу почувствовал себя на седьмом небе, когда у меня появилась любимая – domina. Она принесла то, чего мне не хватало. Чуда любви.
Наши дни вместе – чудеснейший сон. Влюбленный в Домину я позабыл, что когда-то был настоящим грассатором (grassator, гуляка) и думал лишь о себе. Домина стала центром моей вселенной. Необыкновенно чуткий человек она своей добротой и вниманием творила невероятные вещи. Приятель, нам всем не хватает доброты и внимания. А какие чудеса ими творятся. Почему же мы забываем об этом? Наверное, не замечаем, что без них мир вертится не в ту сторону.
Когда Домина улыбалась или напевала, казалось, сам начинаешь светиться от счастья. Её трогательное, детское, отношение к жизни сделало меня её верным слугой. Она могла из-за бегущего по небу облака или порхающей бабочки забыть о боли или страхе. Её светлое отношение к жизни, взяло верх надо мной.
Влюбился я крепко. Самозабвенно заботился о каждой мелочи в доме, думая только о том, чтобы остаться с Доминой навсегда. Близость её была дыханием вечности, от которого исходило благоухание мирры. То не могло закончиться никогда. Но… Momento. Sento. Tormento. Как поётся в итальянских песенках. Пролетело всё в одно мгновенье, все чувства приводя в смятенье.
Впрочем, расскажу по порядку. Радуясь тихому домашнему счастью, я перестал вести счет дней. И минуты я не скучал. Кроме того, я излазил весь остров вдоль и поперек. Пологая местность здесь повышалась к середине острова. На склонах, на пути к высшей точке, имелось множество лужаек мелкого клевера, среди которого в изобилии росли душистые цветы и одинокие фруктовые деревца.
Имея возможность глянуть на остров сверху, я установил его форму похожую на человеческое сердце. В округленной части находилась наша хижина, там было больше всего лужаек и солнечного света, и с холма сбегал небольшой чистый ручей. В остроконечной части острова росли старые тенистые деревья, с одной их стороны находилось болото и два озера, там водились перепелки, чирки, султанки и дикие утки, с другой в изобилии рос перечный кустарник, из которого Домина варила тонизирующий напиток чем-то похожий на коньяк. А дальше сплошные заросли спинифексы – густой травы с колючими семенами, которые цепляются за одежду и, прокалывая её, вонзаются в тело.
В центре острова на вершине холма, куда мы любили забираться, из земли торчало множество огромных камней. Обломки полуразрушенных скал, кое-где напоминавшие глыбы железа, носили следы подземного извержения. Но нам они напоминали развалины древнего замка, на останках которого приятно устроить пикник и поболтать, глядя на окружавшее со всех сторон море. Здесь мы не раз признавались друг другу в любви, молчали, глядя на созвездия, наши ладони соприкасались, и мы, преодолевая силу земного притяжения, уносились вверх.
Жизнь никогда еще не казалась мне столь нужной и приятной. Не раз, чувствуя под ногами твердую землю, я благодарил бога за место дарованное мне, за некий spiritum familiarem, домашний дух, витавший всюду. Душевное равновесие и внутренняя сила крепли во мне день ото дня, dies diem docet (день учит день).
Но однажды случилось нечто изменившее наш мир. И начался casus с того, что я нашел утерянный в море жезл Вакха. Возвращаясь по берегу домой, я чуть ли не споткнулся об него. Я-то думал, он пропал в животе у змея, а он лежал под ногами, как новенький, явно радуясь встрече. Конечно, я вспоминал о нем, но он остался частью переваренного прошлого, и потому не вызывал особого волнения.
Обнаружив его, я почувствовал необъяснимое воодушевление. Для меня это был условный мистический знак, предвещавший нечто грандиозное. Целыми днями я пытался разгадать тайные надписи, которыми было покрыто гладкое дерево. Они приводили меня в восторг. Раньше разобрать эти письмена не было никакой возможности, в виду их отсутствия. Да, я не оговорился, прежде жезл был чист. Появление надписей заставило поверить в приближение разгадки тайны тиреуса.
Скоро мне повезло. Если, конечно, уместно говорить о везении. Именно после этого случая всё и покатилось к чертовой бабушке. Как-то пасмурным днем мы и носа не казали из хижины. Домина вязала теплую накидку, а я сидел в кресле у огня, где варилась фасолевая похлебка, и вертел в руках вернувшийся трофей. Я уже знал, что жезл не берет ни сырость, ни огонь, его невозможно сломать и повредить, на нем не оставалось следов от ногтей, зубов или щипцов для колки орехов. Было ясно, что он способен на большее. Но вот на что? Этот вопрос мучил меня, как чесотка.
Задумавшись, я и не заметил, как той частью жезла, где он имел форму сосновой шишки, трижды коснулся груди и лба. Последовавшее видение настолько потрясло сознание, что если не воздержаться от его описания, то есть риск оказаться в роли наглого выдумщика. Ведь мало кто поверит, что волею невзрачного жезла я переместился в пространстве и увидел необычные аберрационные вещи, от которых кругом идет голова и напрочь размывается привычное миропонимание. Это невозможно толком объяснить, это совершенно бессмысленно, как ловить падающий на голову кирпич.
О, яркий, неописуемый мир искусителя душ! Как будто именно для тебя туда припасена дверь, а за ней еще одна и еще, и вдали в открытом окне маячит вечно дурманящий призрак свободы. Источник бодрящей влаги, утоляющая жажду открытий, но стоит оторваться от источника, как нестерпимая жажда обжигает ум и мучает сердце.
Всё произошло настолько быстро, что Домина не успела сотворить и десяти петель в своем вязании. Она подняла глаза, когда вызванная тиреусом сила уже вернула меня назад.
– Что-то случилось? – спросила внимательная Домина.
– Пока нет, – отложил я жезл.
Домина понимающе улыбнулась. Она видела и понимала многое. Честно говоря, половина из того, что она понимала и знала, мне открывалось с долгим некрасивым скрипом. В сравнении с ней я был имбецил. Домину я воспринимал, как высшее совершенное существо, как Великий Лебедь для брахмана.
Отложив жезл, я решил ей ничего не рассказывать. Она бы точно стала уговаривать отказаться от услуг тиреуса, она бы никогда не пустила в мир, где сгинуть проще, чем хмыкнуть. Домина понимала, чем это могло кончиться, и сделала бы всё, чтобы избавиться от жезла. Как я её ни любил, но расстаться с тиреусом было выше моих сил, он нашел во мне слабое место.
С тех пор, как я нашел жезл, отношения с Доминой тускнели, словно серебро в полнолуние. На находку Домина смотрела с опаской, как на спящую гадюку, особенно после того, как я поведал его историю. И если бы теперь она узнала, что я понемногу добиваюсь своего и проникаю в тайну тиреуса, то очень расстроилась. Огорчать Домину и терять тиреус я не хотел.
Боязнь и сомнение мешали повторить увиденное, я догадывался, что сила, с которой так хочется связаться, превосходит сопротивляемость моего сознания. Пряный дух сготовившейся фасолевой похлебки разом выветрил из головы лишние мысли.
«Завтра решу, что делать, – подумал я, – готовый ужин важнее прочего».
Ночью меня запросто, по-соседски, навестил кошмар. Приснилось, что я в храме, где нашел жезл, и не один. Что-то темное и зловещее нацелилось из глубины главного зала. Тщетно я пытался найти выход и смыться наружу. Заплутав в лабиринте коридоров, я попал куда-то глубоко вниз и застрял в душном земляном лазе. Меня уже нагоняли какие-то козлорожие бафометы* со стойкой антипатией на бородатых физиономиях…
Домина осторожно разбудила меня.
– Тебе что-то приснилось, ты так кричал.
– А… Кричал… – спросонья не понял я. – Кто на кого кричал?
– Ты кричал во сне, ругался на.. архитекторов.
– Приснился тот дурацкий храм, где я нашел жезл. Настоящий кошмар. За мной жуткие уроды, прямо вылитые козлы Мендоса. А я застрял в узком проходе.. Надо поменьше есть перед сном. Как думаешь?
Домина нахмурилась. В темноте было видно, как её надбровные дуги собрались в тревожные домики.
– Они злятся на тебя, – серьёзно сказала она.
– Они? Ты про кого?
– Духи, сторожившие храм.
– Духи, сторожившие храм? Что за ерунда, там никого не было.
– Уверен?
– Допустим, не совсем? – признался я. – Тогда почему они позволили взять жезл?
– К подобным вещам имеют отношения разные силы, низшие из них всегда чем-то недовольны, они и забрались в твой сон. Выкинь ты эту палку от греха подальше.
– И откуда вы, девушка, всё знаете? Может, вы магистр изумрудного стола, а не простая дочь рыбака?
– А что, разве ты сомневался, похититель жезлов? Выкинь его, мой тебе хороший совет.
– Никогда.
– Что никогда?
– Никогда не сомневался.
– В чём?
– Что ты у меня самая лучшая.
– А жезл?
– А что жезл, тю, ерунда какая. И не думай о нем больше, выкину. Потом.
Домина не знала главного. Игрой с жезлом я разбудил дремавшие в нём силы, и их запущенный механизм не остановить. Как его выбросить? Проще оторвать и выбросить голову. Я обнял Домину и уснул, чувствуя сквозь сон, как она гладит меня по голове и шепчет нежные слова. Она любила меня, как свое дитя.
Мы проспали, пока солнце не забралось к нам в постель. После завтрака, в течение которого мы весело болтали и, не вспоминая о ночном разговоре, я пошел проводить Домину до родника.
Чудесный солнечный день салютовал яркими красками цветов и ублажал слух трелью птиц, разоравшихся от тепла, как пьяницы перед свадьбой друга. И хотя наш остров не переодевал своего летнего наряда, погода здесь случалась разная. Впрочем, сильных холодов не было никогда.
У родника я недолго посидел с Доминой. Она мыла посуду и расспрашивала меня о прошлой жизни, её забавляло, как по-разному, в зависимости от настроения, погоды или расположения созвездий, я пересказываю одни и те же истории. Потом я ни к слову вспомнил историю об знакомом ротном бригадире.
суккубка
Один ротный бригадир, напившись казенного рома, пошел в город за женщиной.
И уж такая, знаете ли, в нем похоть взыграла, что ажно рвет его на части. А время было уже затемно и до города верст пять. Бежит наш ротный бригадир, охает и за штаны, как тяжело раненный, держится. Так ему, значит, невтерпёж.
Бежит-бежит. И вдруг смотрит – впереди силуэт, и вроде, как женский. Вояка-то наш по натуре не насильник, не мародер и беззакония не чинил. Он только и подумал – подойду, мол, спрошу кое-чего, даст так даст, нет так нет, дальше пойду.
Догоняет он фигуру эту, глядит – точно женщина. А на роже у ротного бригадира крупными буквами написано, чего он хочет, даже говорить не надо.
Хоть разум-то у ротного бригадира от желания и закосило немало, однако он замечает, что женщина-то какая-то непростая. Странная женщина. Смотрит она уж больно безбоязненно и даже как-то нагловато, и будто сама пытается внушить доверие.
Надо сказать, что бригадир-то наш был человек вполне образованный и начитанный и кроме того дружил со штабным писарем, от которого знал еще много такого, о чем простой солдат и слыхать не слыхивал.
Глядит на женщину ротный бригадир, а между ног у него пожар. Везувий целый. Но на ум-то всё равно, с горем пополам, путные спасительные мысли лезут о суккубах там или инкубах. Кто из них на чем специализировался, ротный бригадир не помнил, но все остальные детали их недвусмысленной деятельности память обрисовывала достаточно ярко.
А женщина всё молчит и молчит, и так развратно улыбается, что вся одежда у ротного бригадира колышется и сама понемногу с тела сползает.
Понимает бригадир, что бежать надо отсюда, подальше, а сам прирос, и, как магнитом, женщину притягивает.
– Эй,женщине, ты чего немая, что ли? – хрипло выдавил из себя ротный бригадир. – Чего молчишь-то? Не молчи.
А женщина лишь улыбается и улыбается, и уже прямо вплотную подошла и руки на плечи положила.
«Эх, была не была, – подумал ротный бригадир, – не могу, черт возьми, больше терпеть, да и тетка вроде согласная».
И только он, значит, на неё по-мужски навалился, как слышит – патруль идет. Дело-то было в первую мировую войну, недалеко от Пловдива.
Патрульных всегда издалека слышно, ходят они шумно с матерками, с плевками, с отрыжками и прочими серьёзными мужскими достоинствами, то ли для страху, то ли от страха.
И вот шаги их совсем рядом. Смотрит ротный бригадир, а женщины-то и нет. Лежит на каменном мосту лицом вниз, без штанов и специфично конвульсирует один без необходимой напарницы.
«Бог мой, совсем я спятил! – вскакивая, испуганно подумал ротный бригадир. –Что же делать-то? Обратно бежать, что ли?»
Подходит к нему патруль. Проверили документы, выяснили что, куда и как. Посмеялись, то да сё, пятое да десятое.
Успокоился ротный бригадир, полегчало ему, да и до города уже рукой подать. Желания хоть и поубавилось, а зазря возвращаться не хочется. Постоял он ещё с патрульными, покурил с ними и побежал опять к городу.
Только голоса патрульных стихли, как видит ротный бригадир опять ту женщину впереди. Стоит она у дерева, привалившись к стволу так развратно, что у растения листья в мелкую дрожь бросает. Стоит она и ждет.
А женщина симпатичная, молодая, такие к себе за всю войну бригадира и близко не подпускали, такие всё больше с офицерами или со смазливыми штатскими по ресторанам и театрам таскаются. С другой стороны, какая же это женщина, если даже при самом невнимательном и ничем не вооруженном взгляде, и глупой козе станет понятно, что это и не женщина вовсе, а черт её знает кто.
В общем, многое как бы понятно ротному бригадиру, и про то какая за ним охота идет, и какие средства используют. А всё-таки не можется ему, играют в нем гормоны, как зайчишки на лужайке. Ну нет сил совладать с собой. И в то же время, ой как не хочется кормить своим семенем сатанинское отродье. Дуализм, вроде как.
А ведь в нужные моменты жизни ротный бригадир становился богобоязненным. Вот и теперь, не смотря на привлекательную красоту и молодость негодной женщины,бригадир всеми силами противился неутомимому желанию. Да, он всячески пытался отогнать наваждение.
– Проклятые душегубцы, отстаньте, отстаньте от меня, а то я за себя не ручаюсь, – бормотал ротный бригадир, с трудом оставаясь на месте, – уймитесь же вы, наконец…не могу…не могу, блин…что же это со мной…жарко…холодно мне…скучно…грустно…весело мне…не троньте…не троньте меня, ради бога!
А женщина, между прочим, сама вела себя как-то пассивно, она позевывала и почесывалась, украдкой поглядывая на ротного бригадира, а вернее на то, что болталось у него ниже пояса. Забавно подметить, что на каждый её короткий и прицельный взгляд то, что болталось ниже пояса, реагировало, как стрелка компаса на магнитный полюс. Но это как-то мало тревожило ротного бригадира, сейчас он более всего заботился о спасении души и внутренне сосредотачивался на том, как избежать опасного контакта.
Надо полагать и женщина-суккубка что-то там понимала на этот счет, и потому выжидающе вела свою тактическую игру, явно приберегая самое интересное напоследок.
Отчаявшись, ротный бригадир уже решил прочесть какую-нибудь молитву и задать стрекача в воинскую часть, как вдруг с изумлением обнаружил, что женщина стоит перед ним в чем мать родила и тянется губами с чувственным поцелуем.
Этот факт подействовал на хрупкую психику ротного бригадира совсем разрушающе. Он почувствовал, как у него кружиться голова, и он теряет контроль над собой.
И так получилось, что факт присутствия обнаженной женщины срубил под корень все благие помыслы ротного бригадира. И уже не ведая, что творит, он овладел этой сомнительной дамочкой. Хотя вернее будет сказать, не он овладел ей, а она им. Хм, вот так. А что, бывает.
Всё произошло так стремительно и потусторонне, что ротный бригадир даже и не понял – было что или нет.
Возвращался он как в бреду и напевал вразброд самые плутоватые солдатские песенки, скабрёзно посмеиваясь и икая. Ничего такого гнетущего ротный бригадир не ощущал, лишь легкий, даже приятный, холодок в паху.
Наутро пригород, где стояла воинская часть ротного бригадира, атаковал неприятель. Но его быстро отогнали.
И что самое интересное, жертв не было ни с той, ни с другой стороны. Убит был только ротный бригадир. Вернее даже не убит. Он сам от неожиданности подавился остатками казенного рома, когда с утра, пытаясь опохмелиться, услышал первые пушечные выстрелы над головой.
Погиб, значит.
– Ты куда? – спросила Домина, когда я поднялся, закончив рассказ, окончание которого она уже не слушала, а думала о чем-то своем.
– Так, пойду, прогуляюсь.
– Подожди меня, пойдем вместе, – предложила Домина, вытирая на сухо посуду.
Я внутренне напрягся. Втайне от Домины я прихватил тиреус и решил, что, пожалуй, продолжу вчерашний эксперимент.
– Хотя ладно, не надо, – передумала Домина, угадав моё напряжение. – Иди один.
«Интересно, чем она объяснила себе моё напряжение, – подумал я, не заметив и тени обиды. – Надо бы ей сказать что-нибудь успокаивающее».
– Да я быстро, мне нужно лишь проверить озерных сурсиков, – соврал я и прокричал, сбегая по тропинке: – Встретимся дома!
Шел я торопливо, взвешивая все за и против. Возле болота я вспугнул стаю диких уток и, остановившись, внимательно наблюдал, как они разлетаются в стороны. Когда стихли их недовольные крики, я твердо решил сделать задуманное, и прибавил шагу, чтобы скорее добраться до старого леса.
