Стас Колокольников
День Бахуса
– Ты мне одно скажи, согласен ты ай нет? – спрашивает Люцифер Иваныч.
– Ну, согласен, – хмурится Спрут. Скучает по Девственнице-то
Не успел он это сказать, а ему уже раз и тело новое, мужского рода, предоставляют. И надо сказать, не обманули, тело фирменное с лейблом, со всеми модными прибамбасами, типа, пирсинга. И на землю его в этом теле.
Спрут сразу к Девственнице.
Она сначала не поверила, что явившийся к ней кучерявый мачо и есть Спрут.
– Красавчик, ты и правда мой Спрут! – восхищенно восклицала Девственница, когда были предоставлены соответствующие доказательства. Был у них догов на этот счёт, пароль какой-то
– Ну да, детка, это я! Правда, круто?
В общем, описание трогательной сцены их встречи годиться разве для книг серии дамского купидона. У нас нет таких наклонностей, и подробно описывать количество пролитых от радости слез, перечислять все телячьи нежности, на кои не поскупились герои, не будем. И хотя некая тетка Пифо, игравшая некогда скромную роль второстепенной богини римского пантеона, давала нам совет уделить хоть немного внимание сцене встречи влюбленных, мы пренебрегли им. Мы считаем, что сцены встреч влюбленных настолько затасканы и похожи друг на друга, что надо иметь недюжинный талант и выискать нечто новое. Вот если бы это была сцена расставания, тут бы еще был шанс развернуться. А так, нет. Дохлый номер.
Скажем лишь, что у Спрута с Девственницей начались плотские утехи. Ну и пьянь-гулянь всякая, соответственно. На радостях-то, как не выпить. Легче и не жить совсем. И прямо скажем, на этой почве у них сплошное веселье поперло. Что ни день, то праздник.
Любуется Люцифер со стороны на это дело и ладошки потирает от удовольствия. Радуется, как маленький, ей-богу. Мои, думает, мол, мои оба безобразника. Однозначно.
И прибрал бы он их к рукам. Спрута этого и Девственницу его. Хотя даже и не девственницу уже, хе-хе. А того, собственно, как это, действиницу, хи-хи.
Ну да не соль важно, ха-ха. Дело то в другом, хо-хо.
Всё дело в том, что указ вышел. Указ. Понимаете? Высший. Влюбленных по настоящему ни под каким предлогом в адилище не забирать. Не забирать, мать вашу!!!
Хо-хо, обломали значить Люц Иваныча. Обмишурился он.
Хотя он сильно-то и не злился. Даже и не переживал по этому поводу.
– Подумаешь, – лишь пожал он плечами, дернув лишнюю стопку, – мне то какое дело. Хлопот только меньше. Сами с ними теперь и нянькайтесь. А меня потом и не просите. Не возьмусь. Нет.
Хотя и проявил Люцифер в этом вопросе равнодушие и недальновидность, но нам-то все равно приятно, что все так не в его сторону обернулось, и он остался с носом. Мы как-то вдруг сразу понимаем глубоко и ясно, ага, мол, любовь – это сильная вещь, не тенге какое-нибудь и не понюшка табака. Влюбленных, мол, так просто не возьмешь, с пол оборота не выхлестнешь. И каждый, кто не влюблен – вроде и не человек вовсе, а не в Пасху будет сказано кто.
Что еще можно добавит по этому случаю?
Любите, друзья мои, любите до глубины души и от чистого сердца и даст бог, живы будете. Аминь.
Последние слова истории о Спруте я рассказывал, отпирая ключом дверь. И пока я возился с замком, женщина сделала предположение, что, наверное, по сюжету этой истории уже снят фильм с продолжением, так как она видела в телепрограмме на прошлый год фильм «Спрут-5» и «Спрут-6». Я сказал, что вполне возможно, ничего удивительного в этом нет, ибо история о Спруте ни для кого не секрет, её знает каждый школьник. Хотя, если быть предельно честным и раскрыться до последней карты, то скажу, что история о Спруте не понравилась моей женщине, и с художественной точки зрения она оценила её, как вышеупомянутые фильмы. Что поделаешь, я еще не в той поре, чтобы блистать совершенством. А так бы ей пришлось восхищаться, не находя сравнения.
Дома, когда мы готовили ужин, женщина, очищая лук, со слезами на глазах спросила:
– Скажи, а какое бы ты нашел сравнение тому, как ты относишься ко мне? Только быстро, навскидку.
– Как Дон Кихот к Дульсинее Тобосской! – не задумывался я.
Она засмеялась.
– Ты серьёзно?
– Конечно, серьёзно, ты моя Альдонса Лоренса.
– Но ведь они не разу не были вместе? – не понимала женщина. – В чем тут аналогия?
– Судья, протестую! Они всегда были вместе! – громко обратился я к шипящей сковороде. – Протест принимается!
– Я имела в виду… – не унималась женщина.
– Тем более! – строго перебил я. – Не в этом дело!
– Хм, ладно, – не желал спорить мой оппонент. – Пусть я буду Альдонса Лоренса.
– Поздравляем, это мужественный и ответственный поступок, – пожал я руку оппоненту, – с моей стороны заверяю, что не перестану ценить этого никогда, и каждую седьмую пятницу недели обязуюсь предоставлять вас к очередному ордену св. Партенопы и св.Эрифилы.
– Знаешь, а не взять ли нам еще вина, – хитро подмигнула Альдонса Лоренса, – поужинаем с вином. Каково?
– Ценное предложение. Нужное слово в нужный момент – это редкость для любого века. Позвольте я вас облобызаю, ибо владеющих этим даром – раз, два и обчелся, – радовался я. – И заметьте, не я это предложил. Характерно, многие просто не хотят верить, что вино – вечный праздник, и тут, как говориться, labor eo, ut assentiar Epicuro , что означает, я склонен согласиться с Эпикуром.
– Иди за вином, а я накрою стол.
Пока я одевался, Альдонса Лоренса задумчиво смотрела на меня и видела нечто иное, чем я представлял из себя на самом деле. Я чувствовал, как под её взглядом обрастаю латами, шлемом из таза цирюльника, мечом и щитом с замысловатым гербом рыцаря печального образа.
На стройном, сытом и довольном жизнью Росинанте я выехал за ворота нашего замка и направился к ближайшей винной лавке на поиски волшебного напитка.
И я нашел вермут.
Разглядывая упитанную продавщицу и ряды бутылок у неё за спиной, я гарцевал вокруг лавки с сигаретой в зубах, наслаждаясь теплым майским вечером.
Я вспоминал то лето на берегу озера у одинокой горы. Неожиданную встречу с Альдонсой в жаркий день середины июня у пустого домика заброшенного пансионата, среди фантастических фигур древних скал, ожидавших нас тысячи лет. Такая встреча бывает раз в жизни и проходит, как во сне. Но если бы это был сон, я бы проспался и забыл его. Так нет, я все помню. Или все-таки это была не она?
– Милейшая сеньора, будьте так любезны, продайте мне две бутылки вашего чудесного вермута, – наконец влезая по плечи в узкое окно лавки, обратился я к продавщице.
Она сначала не поняла, что я говорю именно с ней, а не сам с собой или со своими друзьями лилипутами, которых ей не видно, и посмотрела на меня, как Малыш, впервые увидевший Карлсона.
– Чего, чего? – спросила она.
– Чего, чего, посадку давай! – лукаво обрадовался я.
– Чего давать-то? – не понимала она, моргая под моим загадочным взором.
– Дай мне вина, старуха из Эргиля! – прикрикнул я, вспугнув какую-то дамочку за спиной, и зачем то добавил: – Эх, были мы в печали.
– Ага, сейчас, сейчас, сынок, – засуетилась продавщица, выходя на полновесный контакт. – Дам, дам, сколько тебе, чего?
– Вермута мне, две бутылки.
– Сейчас, всё будет, родной.
– Спасибо, сестра, вы дарите мне новую жизнь, – со слезами благодарности я принял товар из её горячих рук и опять не удержался, блеснув сомнительным остроумием: – vitis laetatur tepore!
– Чего, чего?
– Виноград, говорю, любит тепло.
– Да, да. Тепло, тепло, – согласились продавщица. – А послезавтра, говорят, дождь будет и гроза.
– Ego nihil timeo! Я ничего не боюсь! – гордо сообщил я и удалился.
Полный светом воспоминаний о первой встрече с Альдонсой, я галопом поскакал, чувствуя, как разгорается во мне пламя восторга, им я подгонял гигикающего Росинанта.
Дверь отворилась, не успел я её коснуться.
Наряд и вид стоявшей на пороге Альдонсы Лоренсы опалил меня еще большим восторгом. Однажды спустившись от королев и фей, муз и нимф к барышне, спешащей утром на работу, Альдонса сохранила свое божественное воплощение, в котором угадывалось спасение от падения в бездну безжизненно дряхлеющих минут.
– Где я? – задыхаясь от восторга, спросил я. – Куда попал?
– В замке королевы Альдонсы. Скоро полночь. Я жду Вас.
– Что прикажете, ваше величество? Я ваш покорный слуга!
– Повелеваю, мыть руки и садиться ужинать.
– Не смею спорить, ваше величество. Иду. Бегу! Нет, лечу!
– Лети, лети, голубок
За ужином мы зажгли свечи и без умолку болтали, налегая на вино и жареную барабульку. Казалось, мы не виделись с той поры, как гунны разрушили родной Рим, не могли наговориться.
Я хоть и привыкший к своим преображениям, почувствовал небывалый прилив восторга и радужных эмоций. Я воплощался в Диониса. Вакховы рыси, lynces Bacchi, запряженные в мою колесницу, неслись что есть мочи, подгоняемые лозой моего восторга.
Мною говорились невообразимые вещи, кои, впрочем, весьма органично вписывались в моё настроение.
– Ho die instar vitae esse puto! – вопил я, томно поглядывая на Альдонсу Лоренсу, прикладывая руку к сердцу, и тут же объяснял значение сказанного: – Этот день ровняется для меня целой жизни! Именно так! Не иначе!
Я пускался в пляс, напевая старинный рецепт Гесиода, но почему-то с грузинским акцентом:
Рэжь и домой уноси виноградные гроздья,
Дэсать днэй и ночэй нэпрэрывно дэржи их на солнцэ,
Днэй на пяток послэ этого в тэнь положи.
На шэстой, лэй ужэ в бочки дары Диониса, нэсущего радость.
Произнося фразу «дары Диониса, несущего радость», я лихо присвистывал, приплясывал с притопом, хватал со стола бокал вина, выпивал залпом, держа его одним ртом, и пытался сделать сальто-мортале.
Мои выкрутасы не вызывали у Альдонсы Лоренсы беспокойств за состояние мой психики, а напротив лишь безудержное веселье. Она хохотала, хлопала в ладоши, подливая себе и мне вино.
В какой-то момент мне показалось, что Альдонса Лоренса бесплотна и состоит лишь из сгустков белого огня, вид которого и вызывает у меня приступы восторга.
– П-п-позвольте, сударыня, выпить с вами на брудершафт! – качаясь, выпалил я. – Позвольте!
– На колени! Рыцарь! На колени, мурзик! – последовал веселый ответ. – О такой любезности у дамы просят на коленях! На колени!
– Умоляю вас! На брудершафт! – с ревом бухнулся я на колени так, что весь дом тряхануло, даже показалось, что от удара он на пару метров вошел в землю.
Мое энергичное самоотверженное падение тронуло даму моего сердца, и она милостиво молвила:
– Так уж и быть, герой. Вставай. Давай, выпьем на брудершафт.
Альдонса Лоренса заботливо потрогала мое колено и спросила:
– Ты не ушибся, бэтмэн?
Мы выпили и троекратно расцеловались. С таким чувственным чмоканьем, что от наших губ в разные стороны полетели маленькие розовые сердечки, пронзенные малюсенькими золотистыми стрелами.
И тут меня понесло.
Я стеганул рысей виноградной лозой, скинул с себя тигровые шкуры и, выхватив из воздуха тиреус, замахал им, как саблей.
Тиреус! Что тут началось!
Сначала с потолка посыпались цветы, и громко зазвучала музыка. Из стен стали виться виноградные кудри, усыпанные сочными гроздьями. Над ними порхали стрекозы, бабочки и пчелы. Время от времени оттуда, из виноградных чащ, высовывались морды львов, леопардов, жирафов, обезьян и прочей дикой живности. И посмотрев на нас смеющимися глазами, они исчезали.
Бесплотные тела вакханок, укутанные в желтые тоги, пробегали сквозь нас. С воплями они иногда протаскивали испуганных корчившихся мужчин. Один из них, поймав мой взгляд, отчаянно прокричал:
– Я – Диктис! Я ни в чем не виноват! Не мучьте меня, дяденька!
Мне захотелось сказать ему что-нибудь приятное, подбодрить, но вместо этого из меня вырвался грозный человекотерзательный рык Диониса, сотрясший мои слабые легкие.
– Nocens precator, innocens irascitur! – проревел я в след моряку. – Виновный просит о снисхождении, не виновный возмущается!
Вакханки одобрительно взвизгнули и утащили несчастного прочь.
Каждая метаморфоза вокруг вызывала у Альдонсы Ларенсы радостный смех и аплодисменты, она восторженно смотрела на тиреус, протягивая к нему руку.
– Дай, дай подержать, – шептала она.
А я продолжал махать тиреусом, уже не обращая внимания на рождаемые им чудеса. У меня перед глазами мелькали лишь пятна разных ярких цветов и форм.
Если бы я мог соображать, то оценил бы ситуацию, как явное отклонение от курса, говоря формальным сухим морским языком, как девиацию. Становясь заложником тиреуса, я не замечал, что уже не махаю, а сам болтаюсь подвешенный к нему за руку.
И нет, чтобы плавно, аданте, прекращать вакханалию, переходя к умеренным возлияниям, я не мог угомониться, мне мнилось опять новое превращение, воплощение забытой мечты взойти на одну ступень с Дионисом. По моему мнению, случай стоял ко мне волосатым передом, а не лысым задом (fronte capillata, post est occassio calva).
– Началось, началось, – твердил я.
Но проходи поблизости поэт Эллиот, видимо, переживший некогда похожий неприятный обман, он бы, глядя на меня, не преминул заметить с неприсущим ему при жизни сарказмом:
What we call the begining is often the end.
Ему повезло, что он не шлялся по близости, иначе, при всем уважении и не желании ссориться с хорошим поэтом, на это замечание я бы размозжил ему голову тиреусом.
Я неистовал.
Лишь на миг я замер, чтобы перевести дух и сообщить, что вторая бутылка почти пуста.
– Дай, дай подержать, – тянула руку к жезлу Альдонса Лоренса.
– На, девчушка, только на секундочку, – вручил я палочку, вытряхивая из бутылки последние капли вермута.
– Ах, как мило с вашей стороны, – радостно воскликнула Альдонса Лоренса, принимая жезл, – однако, будьте любезны, подайте мне еще вон те салфетки, а то вы мне забрызгали вином платье.
– Какие проблемы, мэм, – ухмыльнулся я.
В моей голове продолжали петь соловьи, стучали тимпаны и наяривала под гармошку свирель.
Салфетки стояли в вазочке на полке у меня за спиной. Они чем-то напоминали трехпарусник, я потянулся за ним. Что и говорить, я был изрядно пьян, центр тяжести вихлялся во мне туда-сюда, уподобившись своему приятелю шалтай-болтаю.
Но упал я не поэтому.
Три салфетки-паруса перед глазами превращались в знакомый корабль, в ушах закипало море с шумом волн, скрипом снастей и криком чаек.
Корабль, развернувшись носом, шел на меня, как на таран или на абордаж. Он увеличивался в объеме и был уже далеко не игрушечным. Можно было разглядеть, что твориться у него на борту. А там по надраенной палубе был рассыпан крупноголовчатый чеснок, по которому на задних лапках бегали мыши.
Альдонса Лоренса взвизгнула мне в самое ухо.
Я покачнулся на табурете.
Всё дальнейшее происходило с потрясающей медленностью. Я мог наблюдать, как время сначала рассыпается на кашты. И в каждой каште я, выбирая направление, все равно оказываюсь перед кораблем.
Корабль медленно врезался в мой лоб, даже, уместней сказать, въезжал в него с императорским триумфом, а мыши с корабля прыгали мне на голову, исходя мерзким писком, который на диво звучал довольно внятно.
– Аллиум сативум! Помогите! Аллиум сативум! Спасите! – кричали мыши, притом явно дразня меня, так как они и я знали, что allium cativum в переводе с латыни означает «чеснок». Несомненное издевательство.
Не успел я отреагировать на их выходки, как самая крупная мышь с гусарскими усами и в адмиральском кителе, рубанув воздух кривой пиратской саблей, заглянула мне в самые зрачки и мрачно заявила:
– Бамбарбия кергуду! Шутка!
И, показав синий язык, прыгнула на меня.
– Ой-ой-ей-ей! Ой-ей-ей! – причитал я, врезаясь лбом в корабль, получая двойную порцию искр.
И всё равно, кажется, я не терял сознания. Только темное полотно на миг закрыло мир.
– Ой-ой-ой-ой, ой-ей-ей-ей! – вторично запричитал я, чувствуя резкую боль в голове.
И открыл глаза.
Лучше бы я этого не делал.
Вместо уютной кухни и милой Альдонсы Лоренсы, моему еще затуманенному взору явилась унылая атмосфера покинутого дома, где сутки назад я вместе с Ангелом и Ганео сидел за нашей последней, невеселой пирушкой.
И вот я лежу, где мусорно и хладно, и дела до меня нет никому. А в памяти лицо Альдонсы, её дыханья нежность и голоса обман.
Вдруг я услышал движение в соседней комнате и в коридоре.
– Дорогая, это ты, ты здесь?! – закричал я в новой надежде, не желая верить в печальный поворот событий.
Я вскочил, слушая, как приближается чей-то твердый шаг.
Дверь на кухню резко распахнулась и звонко ударилась о стену. Зажегся свет. И я увидел капитана Беллфиосса. Он стоял в парадном морском мундире, расшитым золотом, на голове у него красовалась императорская треуголка вздорного корсиканца, а на ногах мои домашние тапочки. В одной руке у Беллфиосса была ополовиненная бутылка дешевого шотландского виски, а в другой тиреус.
Я обомлел.
– Ну что, дорогой, – передразнивая мой тон, сказал капитан и тут же громко по-военному рявкнул: – Допрыгался! Доигрался!
Меня обдало волной недельного перегара.
– Капитан, где она. Где Альдонса? – переводя дух, тревожно спросил я.
Капитан Беллфиосса молча изучал меня, будто ожидая, когда провинившийся матрос сам выберет себе меру наказания.
– А, капитан? – переспросил я.
– Какой капитан? – отхлебнув из бутылки, с интересом спросил Беллфиосса.
– Я хочу назад! К ней! К Альдонсе! – повысил я голос. – Как мне это сделать?!
– Ничего не понимаю, – согласно кивая, проговорил Беллфиосса.
– Пожалуйста, капитан Беллфиосса, – взмолился я, – ради бога, скажите что-нибудь вразумительное!
– Я вижу, ты так ничего и не понял, – сухо сказал капитан.
– Чего не понял?
– Ничего не понял.
– Я хочу вернуться к Альдонсе.
– Как ты можешь чего-то хотеть. Ты же одержимый.
– Чем?
Капитан Беллфиосса устало вздохнул и глянул себе на ноги, от чего мои домашние тапочки превратились в легкие серебристые сандалии, как у Гермеса.
– Жезлом Вакха, чем же еще. Твое воображение сыграло злую шутку, я думал, ты почувствуешь оп… к-ха..оп..
Капитан Беллфиосса поперхнулся и долго смачивал горло.
– Опасности прелести, в которой ты сначала барахтался, а потом ушел на дно, – продолжил он. – Мои слова не просто звук в твоем ухе, а тяжелая правда.
Беллфиосса опять промочил горло.
– Что я хотел сказать-то? – потер он переносицу. – На чем мы остановились?
– Твои слова, не истина, а звук, – сдерзил я.
И тут же схлопотал по лбу тиреусом.
– Я не шучу, балбес! – угрожающе размахивал жезлом Беллфиосса. – Думаешь, мне доставляет большое удовольствие гоняться за вами дураками и вразумлять вас! Я тебе говорю, бросай ерундой заниматься, хватить переливать из пустого в порожнее!
– Я не могу, – возражал я, – мне нужно…
– Всем нужно! – перебил Беллфиосса. – Тебе одно, ему другое, тому третье. Можешь мне не рассказывать, я людские желания хорошо знаю.
– Альдонса Ло… – плаксиво начал я.
– Да ты, правда, дурак! – заревел тут на меня капитан Беллфиосса. – Какая Альдонса Лоренса? Нет никакой Альдонсы Лоренсы! Еще раз повторишь это имя, я тебе башку проломлю это бесполезной для тебя палкой! Просто прикрой фонтан своего воображения!
– Так, стало быть, так-таки и нету? – печально усмехнулся я.
– Не-ту-у-у !!!
Честно говоря, до меня доходило сказанное капитаном Беллфиосса. Это было ужасно.
– Послушай, дружище, – спокойно заговорил капитан Беллфиосса, – это просто палка в дорогу, чтобы ускорить твое появление там, где ты и так окажешься. Каждому ученику приходит пора становится мастером или заняться чем-то другим. Просто пришло время что-то выбирать.
Я молчал. Меня воротило от этих рассуждений.
– Что думаешь? – спросил Беллфиосса.
– Я ничего не думаю, – отрезал я, – я хочу остаться один. Меня тошнит от твоей болтовни.
– Это не просто болтовня. Это последний голос разума…
– Я хочу остаться один! – громко повторил я.
– Если я уйду сейчас, то в этой книге мы больше не встретимся, ты же знаешь.
– Пусть.
Первое недоумения от нашего разговора сменилось горечью и болью. Я ощущал её, трескаясь и лопаясь от страдания.
– Ты бы мог избавиться от этого прямо сейчас, – сострадательно произнес капитан Беллфиосса, его волевое лицо, впитавшее соли и бури всех морей, прониклось сопереживанием, – покайся, малыш.
О чем он говорил, я понимал. Но…
– Исчезни, капитан! – зло и устало произнес я, чувствуя стыд и раскаянье за свои слова.
Посмотрев куда-то в сторону, капитан Беллфиосса тихо произнес:
– Что же, сынок, договорились, ухожу, ухожу.
Помолчав, он негромко рассмеялся, как бы вспомнив что-то забавное, и сказал:
– Ну все, пошел я. Как у нас говорят: «Данзас сказал – Данзас сделал».
– Что? – удивился я.
Но капитан Беллфиосса исчезал в лучших традициях чеширских котов, туманно улыбаясь, глядя сквозь меня. Последней исчезла наполеоновская треуголка, в центре которой была прикручена металлическая бляха с буквой «M» в круге.
Я остался один, долго сидел неподвижно, прислонившись спиной к стене напротив окна. Сидел разбиваемый стуком своего сердца, пока не почувствовал, как что-то твердое давит в левый бок. Я пошарил рукой. Бутылка вермута, которой я потчевал Альдонсу Лоренсу, лежала, указывая горлышком на юг. Свет окон и фонарей с улицы непостижимым образом отражались на темном теле бутылки летящим во все стороны салютом.
Откупорив, я без привычной здоровой жадности стал пить лекарственную влагу. Сквозь тишину иногда доносился звук пущенной наоборот пленки, гортанные звуки и хлопанье крыльев. Еще я различал чьё-то бормотанье, остальные звуки никак не классифицировались.
Окна и фонари на улице потухли. Кругом стало темно, я не поручился бы, что не ослеп. Словно мою голову окутали в старую портьеру.
Я пил ещё. И ещё. Я перестал понимать, где нахожусь и что явится в следующее мгновение. То мне чудилось, что я все ещё плыву на корабле и слышу из каюты крики товарищей, танцующих на палубе, слышу, как шумят паруса, как в борт корабля стучится волна. То вдруг я слышал, как бушует буря, разрывая снасти, трещит корпус, как в него вонзается острие подводных рифов, и тут же всё сменялось тишиной. А потом опять – шум и веселье, бойкие голоса незнакомых языков южных портовых городов. И это исчезало, сменяясь стертыми с земли дворцами, храмами, чертогами Диониса или хибарами одиноких рыбаков. Я лежал на дне океана, наблюдая, как надо мной проплывают флотилии великих капитанов и плещутся дельфины. Лежал отшельником на песке потерянных в океане малых островков. Ко мне приходили ведьмы, и видения становились жуткими, как те, которые узрел Мигель де Маньяра из Севильи, после коих покаялся в своей распутной жизни, раздал богатства и стал праведником.
Опорожнив бутылку, оставив попытки понять, что происходит со мной и зачем являются все эти картины, я предался размышлениям, от которых любое одиночество и, вообще, любое трудное состояние становится бесподобным явлением, от коего зависит дальнейшее направление всех жизненных путей, дальнейшее движение всех космических светил и объектов вселенной. А может, объявить сингулярность, как новую самую прогрессивную поп культуру?
Размышляя о том, что творилось со мной с первых дней плавания, я вдруг с легкостью осознал всю глубину своих отношений с Бахусом. Осознал, как давно окончились провалом мои наивные попытки превратить отношения с рогатым Вакхом в легкую игру с добрыми правилами не на смерть, а на вечную жизнь, наполнив для начала эту жизнь воздушными шарами, фейерверками, веселыми песнями и бесконечным карнавалом. Я возжелал соединить в себе легкость и глубину с первой попытки. Я возжелал сам стать тем веселым богом, чье движение по миру приносить беззаботную радость, возвращая в детство, как будто выписывая бесплатные талоны на питание. Я возжелал, подобно ему ходить сквозь пространство и время, застревая в чужих сердцах и обращаясь с ними с задорной беспечностью. Не будучи готовым ко всему этому, не отдавая себе полного отчета, чем это чревато, Я возжелал…
А он, Дионис, со свойственным ему своенравием взял меня за руку и моей же рукой поставил точку моим намерениям. Большую красивую точку. Однако, он может поставить еще одну и еще, и получится многоточие.
И все равно, пока я остался один. Один. Хотя и хотел то немного – обрести свободу и любовь. Да, конечно… торговаться в этом вопросе с кем не следует – весьма глупо.
Вместо того, чтобы обрести свободу и любовь, я заглянул туда… даже точно и не знаю куда, может, к чертям в ад, может, на дно морей Бахуса, а может, просто на дно кувшина, с которым Дионис до сих пор ходит в обнимку где-нибудь в Дельфах.
И пока ясно одно – я навсегда вплелся в сеть бездонных зрачков Диониса, мета его прожгла меня. И я теперь знаю, почему пекло тоски и одиночества не спалило меня дотла, а обожгло лишь лицо, руки и глотку.
Я побывал в тихом омуте бесконечного круга созерцания, где появляются чаши с вином, а в чашах этих видны очертания дальнего берега, который, если кто и достиг, то верно не шумной развеселой компанией, а один. Один. И что происходило со мной, и что происходит, и, вполне возможно, еще будет происходить, это не что иное, как один бесконечный день Бахуса. Ибо день Бахуса – это последний день Вавилона, а день этот может длиться вечно.
Скажите, можно ли придумать наказание хуже…
inqua, sile, non est ultra narrable quidum
молчи, язык, говорить больше не о чем
