Станислав Венгловский
Античные цари
Тесей
Все получилось в точности так, как и велел Эгей и как ему предсказывал его друг Питфей.
Родившийся у Этры мальчик был назван Тесеем и воспитывался он под руководством самого старика Питфея.
Мальчик с юных лет поражал окружающих своей необыкновенной энергией, силой и красотой, а также своим вообще недетским умом.
Довольный исключительно им, Питфей только ухмылялся в густую бороду, глядя на успехи какого-то явно «приблудного» внука. При этом он распускал усиленно слухи, будто отцом Тесея является сам бог Посейдон.
Таким заверениям никто в Трезене особо не удивлялся. Словам старика верили, а самому Питфею – даже завидовали.
Надо же так! Немногие удостаиваются подобной чести… Какой-то, воистину божественный мальчуган подрастает у старого Питфея…
В голове у малыша между тем вертелись мысли о подвигах, подобным подвигам Геракла. В раннем детстве Тесею самому удавалось даже поглядеть на могучего героя, когда тот забредал иногда во двор его старого деда. Они вроде бы были большими друзьями. Тесей, все говорили, даже подержал в своих руках доспехи Геракла, лишь на время приставленные к стенке Питфеева дворца.
А царевна Этра, души не чаявшая в сыне, все сильнее и сильнее проникалась убеждением, что мальчик ее уже в состоянии сдвинуть с места указанный Эгеем такой большущий камень.
Как только Тесей достиг шестнадцатилетнего возраста, мать повела его на берег моря и тут же поняла, что нисколько не ошибается в своих самых смелых предположениях. Юноша, в самом деле, довольно легко и ловко справился с громоздким и тяжелым камнем.
С отцовским мечом в руке и с отцовскими сандалиями на ногах Тесей показался матери уже настоящим героем, к тому же – великолепным красавцем.
Это и в самом деле было так.
К сказанному надо добавить еще и то, что сам Тесей побывал и в Дельфах, где, по обычаям тогдашнего времени, свои волосы посвятил Аполлону, срезав их под прямым углом металлом, тогда как нетронутые железом светло-русые кудри – ниспадали ему на широкие плечи.
Восторженная мать открыла сыну тайну, кто же является его отцом на самом деле и передала ему строгий отцовский приказ:
– Ступай немедленно в Афины!
Юный герой отправился в Афины пешком, несмотря на то, что по морю в Аттику было гораздо ближе и вполне безопасней было попасть. Ради этого стоило лишь обогнуть островок Калаврию, затем – довольно большой остров Эгину.
Нет, Тесей хотел доказать, что он ничего и никого не боится. Он желал проверить себя, хотел явиться в Афины уже после свершения какого-нибудь, в самом деле, величайшего подвига, а если удастся – то и множества подобных подвигов.
Как ни умоляла сына мать Этра, как ни уговаривал приемного внука дед Питфей, – Тесей все-таки не переменил своих планов. Правда, он внимательно выслушал все предостережения деда насчет разбойников и чудовищ, которые ему непременно встретятся на пути в Афины.
– Запомни только одно, – настаивал сильно постаревший Питфей. – Эта нечисть подняла сейчас головы и ничего не опасается, поскольку здесь нету силача Геракла. Геракл где-то в Азии… Блуждает по ее необозримым просторам…
Первый из упомянутых Питфеем разбойников повстречался ему неподалеку от ближнего к Трезену города Эпидавра.
То был Перифет, сын бога Гефеста, получивший у запуганных окрестных жителей ловкое прозвание «Дубинщик», поскольку оружием негодяю служила огромная дубина, при помощи которой он умерщвлял застигнутых в дороге одиноких путников.
Нечто похожее этот хмурый разбойник с низким собачьим лбом, окутанным растрепанными рыжими волосами, хотел совершить и с кудряво-русым Тесеем, но не успел или не сумел ничего такого предпринять. Тесей увернулся от его смертельного молниеносного удара и так ловко взмахнул в ответ отцовским мечом, что разбойник камнем рухнул на землю, даже не сообразив, почему глаза его застилает липкое и красное пламя.
Прикончив Перифета, Тесей подобрал его дубинку, как бы взвешивая дерево в руках, и решил ее взять с собой. С тех пор он всегда носил ее при себе, как самый первый и по-настоящему достойный внимания его личный трофей.
Следующим препятствием на пути воодушевленного своей первой победой юноши стал разбойник Синис, сын Прокруста, о котором еще будет вестись у нас более подробная речь.
Этот Синис выбрал для себя самый удобный род занятий.
Сидя на узком перешейке, при так называемом Истме, весьма узком горном проходе, где громоздились очень высокие горы, на каменных спинах которых каким-то чудом держались красноватые сосны, – Синис подстерегал одиноких путников у этих могучих древесных стволов. Появляясь неожиданно, он хриплым криком предлагал вступить с ним в единоборство, в котором он, естественно, всегда оказывался победителем.
– Коли так, – говорил он побежденному путнику подобревшим вдруг голосом, – то я волен сделать с тобою все, чего только ни захочу. Достанься победа тебе, – я бы даже не вздумал противиться твоей воле.
Синис привязывал побежденного путника к вершинам пригнутых его сильной рукою крепких придорожных сосен, а затем, с печальным вздохом, отпускал их, гудящих от непосильного напряжения, – и они, выпрямляясь, разрывали в клочья несчастную жертву. Так погибло уже много путников.
Однако Тесей был готов к новой схватке. Одолев очередного разбойника, он поступил с ним так же, как тот поступал с другими, уже обреченными на неминуемую казнь путниками.
Победителем вышел Тесей и при встрече с прочими темными силами, а именно: со страшной разбойницей, жившей неподалеку от города Кроммиона и носившей по этой причине прозвание Кроммионская свинья, а также с матерым разбойником Скироном.
Последнее случилось уже на чисто мегарской земле. Скирон, надо заметить, считался сыном неукротимого бога Посейдона. Убивая людей на дороге между Мегарами и Афинами, разбойник сбрасывал их тела со скалы в открытое море, где они неизбежно становились поживой для чудовищных размеров черепахи.
О самом Скироне ходили весьма упорные слухи, будто он вовсе и не Посейдонов сын, но отпрыск самого мегарского царя. Поговаривали даже, будто бы прежде он был женат на дочери афинского царя, знакомого нам Пандиона, когда тот оказался уже в Мегарах, и будто бы этот Скирон оспаривал даже мегарский трон у сына царя аттического Пандиона – у некоего Ниса. Тяжба завершилась тем, что мегарский престол, действительно, оказался в руках царя Ниса. После такой, казалось бы, воистину человеческой несправедливости, – Скирону пришлось поневоле обратиться к своему разбойному промыслу.
Управившись со Скироном, Тесей продолжил свой путь в направлении Афин.
Уже на аттической земле, близ известного нам Элевсина, – Тесей убил аркадца Керкиона (кстати, тоже будто бы сына морского бога Посейдона). Этот Керкион поджидал путников между Мегарами и Элевсином. Кажется, в период вспыхнувших смут на аттической земле ему, Керкиону, удалось захватить даже славный в истории Эллады город Элевсин.
Подобно прочим разбойникам Керкион – заставлял своих путников вступать с ним в борьбу, а затем, легко добиваясь победы, безжалостно их умерщвлял.
Тесей превзошел силой и этого разбойника по всем статьям, проявив при этом исключительное борцовское мастерство, даже определенное искусство в единоличной борьбе.
Конечно, одним из важнейших подвигов Тесея стала его победа над самим Прокрустом (он же Дамас, он же и Полипемон), который установил два ложа в самом затруднительном для путников месте, близ уже упоминаемой нами реки Кефис. Одно из них было слишком маленькое, а другое – чересчур уж большое.
На большое ложе разбойник укладывал мужчин незначительного роста и начинал колотить по их ногам металлическим молотом, уподобляясь кузнецу, который удлиняет кусок раскаленного металла. Тяжеленный молот безжалостно дробил человеческие кости, доводя людей до мучительной гибели. Если же путник был высокого роста, то его поджидали иного рода мучения: разбойник бросал его на маленькое ложе и принимался отсекать ему слишком длинные конечности, стараясь втиснуть окровавленное тело в это мерзкое сооружение.
Одолев и этого мучителя людей, Тесей полностью очистил дорогу, сделав ее свободной для всех мирных путников.
После таких бесконечных схваток с чудовищами и разбойниками, как-то незаметно для себя, Тесей оказался в аттической земле.
Он шагал по каменистой дороге, вдоль которой, по обеим сторонам ее, виднелись хорошо ухоженные оливковые рощи, а на возвышенностях – бродили козьи стада, охраняемые пастухами в широкополых шляпах и с такими же, крайне лохматыми собаками, с белыми и острыми зубами, а по пыльным дорогам неспешно катились влекомые рогатыми волами скрипучие повозки.
Увиденные картины заставили юношу, в конце концов, ускорить свои шаги.
А еще он ловил на себе озадаченные взгляды встречных людей.
Правда, он тут же понял, что эта человеческая озабоченность связана с его увесистой дубинкой, отнятой у побежденного им первого разбойника Перифета. Тесей положил дубину себе на плечо.
Еще сильнее ускорились Тесеевы шаги после того, как на огромном коричневом возвышении открылась перед ним чудесная крепость, сверкающая белыми стенами и красными черепичными крышами, тоже с каким-то несказанным отливом.
– Да это же Афины! – догадался юноша и тотчас же услышал подтверждение своим догадкам от людей, которые уже начали прикидывать, кого они видят, поскольку молва о подвигах какого-то загадочного героя летела уже далеко впереди него самого.
Тесея приветствовали и угощали многие аттические граждане, дотошно расспрашивали, кто он, откуда явился к ним, к афинянам. Собеседники старались убедиться, что все слышанное ими о подвигах на дорогах, ведущих непосредственно в Афины, – является настоящей правдой, а нисколько не вымыслом.
Прогулка по отцовской земле становилась удивительно веселой, приятной, радостной и даже – какой-то необычно легкой.
Никому не говоря, чей он сын и с какой такой целью спешит в Афины, Тесей все же внимательно вслушивался в человеческий гомон, стараясь как можно больше узнать о своем отце, которого он никогда еще не видел, однако же был по-прежнему уверен, что отец его поджидает, что он несказанно обрадуется неожиданному появлению.
Тесей узнал, что его отец жив, здоров, но что афинскому государству сейчас угрожают многие внешние враги. Однако о внутреннем спокойствии в государстве, заключил он из подслушанных им разговоров, нельзя было сделать каких-нибудь утешительных выводов.
То и дело ушей пришедшего героя касались слова: Медея, Мед, Паллант и Паллантиды. Жители Аттики, набредая языками на эти имена, невольно утихали и старались перевести свои разговоры на его, Тесея, невероятные подвиги…
С такими мыслями и надеждами Тесей добрался до подножия афинского акрополя. Он поднялся уже по ступенькам на какую-то возвышенность, остановился перед храмом богини Афины, перед ее священной деревянной статуей.
Оттуда открывался вид уже на роскошный царский дворец.
Тесей еще в пути представлял себе, как он будет встречен родным отцом, но мысли в пути его были отрывочными, неясными по своей главной сути, а здесь… Сейчас он увидит царя, стоит лишь миновать вот эти каменные колонны, войти под нависающие над головою темные своды. А там… Он непременно увидит своего отца.
В Афинах того времени давно не было спокойной жизни, во всяком случае – для царя Эгея.
Впрочем, он и сам был уже далеко не тем неукротимым жизнелюбцем, еще неподвластным всесильной старости, каковым виделся людям хотя бы в последний свой приход в Трезен. Да, годы наложили на афинского царя свои крепкие отпечатки. Эгей поседел и начал даже сильно сутулиться под бременем лет и от тягостей своей нелегкой жизни.
Дело в том, что Палланту и его дерзким сыновьям не терпелось поскорее завладеть царским троном. Измученный в явной и скрытой борьбе, Эгей усматривал теперь заговоры уже во всем, творящемся вокруг, и потому с подозрением относился даже к своим придворным, не говоря уже об иностранцах и всяких разных, незнакомых ему пришельцах.
Подобное настроение в афинском государстве и обществе поддерживала демоническая черноглазая женщина, та самая колхидская царевна- чародейка, которую в Элладу привез другой выдающийся герой под именем Ясон, возглавлявший поход греческих удальцов на корабле «Арго» к берегам далекого от Эллады Кавказа.
Они плавали туда за золотым руном.
Страстно полюбив Ясона, Медея уже не останавливалась ни перед какими преступлениями. Она хладнокровно умертвила своего брата Апсирта, лишь бы помешать своему отцу Ээту, колхидскому царю, настичь укравших золотое руно аргонавтов.
В самой Греции она погубила также Ясонова дядю Пелия, захватившего было царский престол в Иолке, что в самом центре фессалийской земли, принадлежавший по всем законам ее жениху, затем и мужу – Ясону.
У нее не дрогнула рука, когда она, в отместку за супружескую измену, зарезала собственных детей, рожденных в браке с Ясоном, а заодно свела со света и его будущую молодую жену – дочь соседствующего с Аттикой царя Главка.
Последнее преступление Медея совершила уже в Коринфе, невдалеке от Афин. Когда же ей пришлось бежать из Коринфа, то огненная колесница, запряженная то ли крылатыми конями, то ли такими же, явно неудержимыми змеями, принесла ее в Афины.
В Афинах колесница зависла как раз над Акрополем, затем опустилась на его каменистой вершине.
Медея сумела войти в полное доверие к царю Эгею, запомнившемуся ей лишь по незначительному разговору с ним. Она стала его супругой, и, к вящему несчастью престарелого царя, всю жизнь мечтавшего о наследниках, – родила ему сына Меда! Именно эти имена – Медея и Мед – не сходили с уст почти всех, весьма говорливых без меры афинян.
После этого, все свои помыслы и действия колхидская волшебница направляла на то, чтобы подрастающий Мед получил все права на вожделенный им афинский престол.
Собственно говоря, указанные права у Меда, вроде бы, уже имелись, однако реализовать их было весьма затруднительно. Этому могли помешать вездесущие Паллантиды. Они могли погубить малыша или даже лишить его жизни – каким-нибудь тайным и очень коварным способом.
Что говорить, всю свою энергию и все чародейские способности после этого Медея направляла теперь единственно против Паллантидов, став таким образом – полным союзником царя Эгея.
Конечно, появление в Афинах юного Тесея, уже прославившегося столькими своими подвигами, – грозило новыми неприятностями для любого наследника царского трона. Это касалось всех их, идет ли речь о подрастающем Меде или о самом Палланте, а то и даже о его сыновьях – Паллантидах.
Медея, разумеется, незамедлительно приняла новые, более существенные и конкретные противомеры.
Она принялась заново обрабатывать царя Эгея.
Лучше всего, твердила волшебница своему старику днем и ночью, пригласить этого молодца во дворец, устроить в его честь великолепный пир, а после пира дождаться, когда он умрет ниспосланной ему богами своей, самой ужасной смертью. Это настолько естественно, и это избавит царя от всяческих лишних забот…
При этом она как-то, воистину как заговорщик, подмигивала своему изрядно старому мужу.
Эгей кивал поседевшею головою, доверчиво глядя в очаровательные глаза своей вечно молодой супруги. Он, вроде бы, напрочь успел уже позабыть о собственных приключениях в недалеком от Афин приморском Трезене, а уж тем более – о своем шапочном знакомстве с колхидской волшебницей Медеей в Коринфе[9]. Даже о своих разговорах с совершенно юной Этрой, – на том же солнечном берегу в Трезене. Забывал также об оставленном под слишком громоздким камнем своем собственном мече и о своих, уже повидавших виды сандалиях…
А Медея, то ли каким-то чародейским образом узнав, кем же на самом деле является прибившийся в город юноша и каковы его настоящие цели, а то ли просто догадываясь, чем грозит ей лично его неожиданный приход, волшебница напирала на старика еще пуще прежнего.
Однако планы ее обрели уже совершенно другое направление.
– Послушай, – сказала она царю, – коли ты такой смелый, то поручи ему какое-нибудь трудное задание. Есть ли у тебя что-нибудь на примете относительно этого?
– Да как же не быть? – отвечал ей Эгей. – Взять хотя бы того быка, который выпасается теперь в Марафонских полях. Да только справиться ли такому легконогому юноше с этаким грозным чудовищем? Сам Геракл не всегда с ним справлялся.
– Это ничего, – засмеялась в ответ Медея. – Справится – хорошо, а если не справится – тоже плакать не станем.
Одним словом, Тесею был передан строгий царский приказ: немедленно отправиться в Марафон, небольшой городок на противоположной стороне Аттики, как мы уже знаем, где он еще никогда не бывал, и там в полях, засеянных сплошь буйным укропом, отыскать могучего быка и укротить его как можно скорее.
Этого быка, надо сказать, по приказу микенского царя Эврисфея когда-то, действительно, доставил к царскому двору знаменитый силач Геракл. Он привез животное с острова Крита, но перепуганный насмерть царь Эврисфей велел отпустить чудовище на все четыре стороны.
Теперь же царская чета с нетерпением ждала гонца из самого Марафона, надеясь на утешительные для себя вести.
И эти вести – действительно, не заставили себя долго ждать.
Расстояние от Афин до Марафона сейчас известно каждому человеку, поскольку оно в точности равняется нынешней олимпийской дистанции по бегу – ровно сорок два километра и сто девяносто пять метров.
Когда-то его, на едином порыве, преодолел быстроногий бегун Фидиппид, посланный победителями греками с вестью, сообщить своему городу о полнейшем разгроме персидских захватчиков.
Тесей преодолел дорогу в оба конца в самые короткие сроки, в придачу – поймав за это время свирепое животное. Марафонского быка он привел в Афины, протащил его, всемерно упиравшегося о землю, по всему столичному городу, на виду у всех ликующих афинян и принес его в жертву богу Аполлону.
После жертвоприношения пировали все жители Аттики. И все они, в один голос, утверждали, что мясо этого чудовища куда более вкусное, нежели мясо обыкновенных животных.
Не успел Тесей оказаться на Акрополе, с трудом поспевая за обгонявшей его молвою, как слухи уже повергли Медею в новое замешательство.
– Послушай! – решительно приступила она к старому мужу. – Иного выхода нету… Теперь его будут носить на руках… Теперь его непременно изберут афинским царем! А тебя, старика, прогонят…
Эгей, соглашаясь с доводами своей супруги, тоже преисполнился дерзкой смелости.
– Мало мне одного Палланта, – сказал он в сердцах. – Мало мне бешеных его сыновей! Так еще и эта напасть.
Однако стоило Эгею увидеть рослого молодца с мощным торсом, как бы выкованным из золотистого металла, с тяжеленною дубиною в мощных руках, которую нес он почти что играючи, – и что-то иное шевельнулось в царском сердце. Именно таким рисовала этого юного пришельца народная молва.
Так кто же он в самом деле?
Царь вопросительно глядел на супругу, которая уже добавила в кубок смертельного яда, предназначенного как раз для этого гостя.
Но Медея улыбалась навстречу гостю так широко и обворожительно, такое восхищение и такая любовь плескались в ее лучезарных глазах, что старик отгонял от себя совсем непохвальное чувство, охватившее его всего, чувство какой-то непонятной, неясной ему самому, почти смертельной тревоги.
Он сразу же заподозрил: ничего зазорного не содержится в том, что его красавица-супруга никогда ничего не дурного не говорила и ничего такого даже не замышляла…
Тесей же с надеждой глядел на сидевшего на возвышенном, самом видном месте царя в венке на седых кудрях, в белоснежном одеянии, складками уходившем глубоко куда-то под стол.
Сын с нетерпением дожидался того счастливого для себя момента, когда же отец, наконец, признает его.
А у отца теперь появилась возможность основательно рассмотреть своего гостя. В Трезене, от своей матери Этры, он постоянно слышал о своем разительном сходстве с отцом.
Царю сейчас припомнится многое, давно уже позабытое…
Однако надежды героя по-прежнему никак оправдывались, даже нисколько. Царь уже готовился было протянуть гостю кубок в виде головы быка (с явным намеком на его последнюю победу), но в это же мгновение голоногие невольники стали разносить исходящее па́ром мясо, и Тесей, взяв протянутый ему увесистый кусок, перебросил из руки его в руку, опустил на кисть руки миску и потянулся за своим мечом, чтобы разрезать мясо на мелкие кусочки, такие удобные для более быстрого их глотания.
Конечно, каждое движение пришедшего незнакомца не ускользало от внимания пирующих, но в особенности – от внимания самого царя.
Увидев меч тестя, Эгей даже выронил из рук чашу, предназначенную для гостя.
– Ай! – раздался царский голос. – Это… Это же…
Царь узнал свой меч, некогда спрятанный им под огромным камнем в далеком приморском Трезене.
Предания говорят, будто Эгей прозрел, стряхнув с себя все свое наваждение от присутствия своей супруги Медеи. Его меч, его сандалии, его сын, наконец, – все это было теперь у него перед его глазами.
Говорили впоследствии, будто бы в этот же день волшебница Медея была удалена из дворца, а царь Эгей, глядя на сына, снова почувствовал себя молодым и здоровым, могущественным человеком, для которого ничего не значат все угрозы ничтожных Паллантидов.
Стареющий Эгей представил сына народу и сразу же объявил его своим наследником, хорошо предвидя, как отнесутся к этому известию нисколько не унывающий Паллант и все его сыновья.
А Паллантиды поняли одно: им теперь нечего терять в государстве, вновь обретшем былую силу. Они тотчас же удалились из города, прихватив с собою рабов и своих сторонников среди свободных людей. Они стали готовить отряды в отдаленных от города собственных владениях, чтобы во главе всего войска снова двинуться на Афины, чтобы силою прогнать Эгея и его неожиданно объявившегося сына, о котором до сих пор никто ничего не знал и даже ничего не слышал.
С вершин Акрополя, от подножия храма Афины-воительницы, Эгей указывал сыну на клубящуюся вдали желтую пыль, которая как-то слишком медленно оседала на макушки курчавых олив. Пропадая в одних местах, она тут же, мгновенно, появлялась в других.
Там, вдали, скорее всего, просто угадывались, нежели замечались, отряды грозных Паллантидов. Там готовились колесницы, в ту пору такие малочисленные на эллинских землях, такие недоступные жителям Аттики, потому что мало кто был тогда в состоянии обзавестись хотя бы одним конем, а для колесницы их требовалась целая четверка… Эти чудные животные весьма, даже особенно, ценились людьми военными: кони не страшились ни копий, ни мечей, ни самых разнообразных трубных звуков.
Все упомянутое перед ним вдруг наполнялось каким-то гордым, каким-то воистину воинственным духом.
Эгей знал, что творится в стане врагов, потому что с появлением Тесея многие, прежние сторонники Палланта и его сыновей вдруг остро почувствовали, как переменились вдруг обстоятельства, как многократно возросли силы Эгея. Эти-то люди и начали сообщать царю, что происходит в рядах его противников.
– Мало у меня колесниц, – сетовал старый Эгей. – Некого даже выставить, если придется, а придется – наверняка…
Юный Тесей ничего не боялся, озирая все дали, простиравшиеся перед акрополем, несколько внизу от него.
– Отец! Управимся и без колесниц! – был уверен Тесей. – Кого меч не достанет, тот не увернется от нашей хлесткой дубины!
Эгей успокаивался, но, какое-то время спустя, стариковские тревоги усиливались заново.
– Вот там, – указывал он рукою в сторону Гиметтских гор, – в деме Гаррета, устроена засада. Это знаю я точно, чтобы ударить нам в спину, как только вступим в сражение с их главными силами, которые, из дема Сфетта, ведет нам навстречу уже сам Паллант. Так доносят мне верные люди…
– Ничего у них не получится, – не падал духом юный герой. – Одолеем их всех поодиночке.
И правда. Неожиданным ударом Тесею удалось рассеять сосредоточенных в засаде неприятелей. Его знаменитая трофейная дубина крошила кости всех нерасторопных, ломила им черепа. Она оказалась сейчас – самым подходящим, самым нужным оружием в этот момент.
Основные силы врагов, прослышав про это грандиозное побоище, устроенное Эгеем, разбежались сами. Паллантиды, спасаясь на колесницах, увлекали за собою и своих пеших клевретов.
Аттическая земля, наконец, оказалась полностью очищенной от заговорщиков и от крепко связанной с ними самой разнообразной нечистью.
Однако желанный явно покой старый царь обрел совсем ненадолго.
Не успел он прийти в себя, не успел, как следует, уже с помощью сына наладить государственные дела, – как произошло еще одно событие, которое повергло Афины в самое мрачное состояние.
Началось все с того, что молодой царевич, выйдя однажды из царского дворца, провел восхищенным взглядом по бесконечному синеющему пространству моря и даже присвистнул от удивления: по морской синеве приближалось к берегу множество ярких парусов, наполненных дерзким попутным ветром.
Обрадованный Тесей хотел даже кликнуть отца, полагая, что это заморские гости прибыли на его царский зов. Однако вышедший на сыновний крик старик лишь болезненно простонал:
– О, Зевс! Боги!.. Боги!.. Миновало целых девять лет… Мы и призабыли об этом. Это он, это царь Минос, критский владыка. Снова он.
Не отрывая взгляда от растущего количества все новых и новых разноцветных ветрил, отец поведал сыну о страшном давнем событии. Марафонского быка когда-то пытался укротить участвовавший в Панафинейских играх сын критского царя Миноса, по имени Андрогей.
– То был храбрый и очень сильный юноша, Тесей. Ничего не скажешь, – припоминал старик. – Однако ему не удалось справиться с могучим животным. Критский царевич погиб. Погиб с ним в схватке.
Едва только весть о гибели критского удальца добралась до берегов Крита, до его родины, – как сам царь Минос явился в Афины во главе своего огромного флота.
Виновником всего, случившегося с его сыном, критский владыка объявил тогдашнего афинского царя, подозревая последнего во всевозможных кознях.
Критяне осадили город божественной Афины, и гордый Минос, выдержав определенный срок, объявил, наконец, свою милость: он-де снимет осаду, если афиняне согласятся в течение каждых девяти лет присылать ему в виде дани плату живыми людьми! Все они, вся эта молодежь, послужат кормом его другому сыну Минотавру, рожденного ему Пасифаей, дочерью самого Гелиоса, бога солнца.
Теперь Минотавр является хозяином Лабиринта, специально выстроенного для него прибывшим на Крит мастером Дедалом, тоже бывшим афинянином. Он даже приходится внуком тамошнему и тогдашнему афинскому царю Эрехфею.
Что же, Афины вынуждены были смириться…
– Минос приплыл уже в третий раз, – добавил горестный Эгей. – А в том Лабиринте, который выстроил для Минотравра мастер Дедал, рассказывают, содержится целая тысяча помещений. Человеку же в нем не сыскать для себя выхода, если он и одолеет это чудовище. Само же оно представляет собою нечто, вроде бы и настоящего человека, но только с бычьею головою…
Царь понимал, до чего предстоит ему слишком трудная задача: убедить родителей отдать на смерть ребенка, пусть и ради спасения своего государства.
– А если мы не пошлем, – заметил снова Эгей, – то Минос прикажет флоту стереть Афины, наш город, с лица земли. И тогда мы все погибнем. Погибнем, как.
На следующий день Тесей получил возможность удостовериться в правдивости всего того, что им было услышано от отца.
Критский царь не торопил афинян, не настаивал на строго определенных сроках. Выставив свои корабли на виду у всей Аттики, он наслаждался человеческими страданиями. Он как бы вознаграждал себя за то, что довелось пережить ему самому.
Скрепя сердце, наблюдал Тесей за спорами на городской площади, где в народном собрании решались мучительные вопросы, чьим же детям надо отправляться назавтра в пасть ненасытному критскому чудовищу?
Вечером Тесей заявил отцу:
– Завтра я сам уплываю на Крит. Я так просто не дамся тамошнему чудовищу, этому сказочному Минотавру…
Эгей не знал поначалу, что ему надо отвечать на это. Он даже лишился дара речи и не спал на протяжении всей ночи. Конечно, старик понимал, что сыновье решение избавит его, царя и отца, от упреков всех своих подданных, быть может, уже до конца всего его царствования, хотя настоящих упреков пока что никто и не выражал.
Но… вновь потерять наследника престола и снова оказаться один на один с врагами, которые набросятся на него с новой, невероятной силой!
Под утро Эгей все-таки попробовал отговорить сына от его опаснейшего предприятия.
– Ты – наследник престола… Это будет прегрешением перед всеми богами, если с тобою что-нибудь случится, – начинал дрожать отцовский голос. – Подумай только о судьбе всего государства, которым тебе предстоит управлять… Я уже не говорю о себе, твоем отце…
Однако старик высказывался просто впустую.
– Я же сказал, отец, – отвечал Тесей с возрастающей в нем уверенностью, – что не дам съесть себя Минотавру.
Старому Эгею оставалось лишь тешить себя пустой надеждой.
Он вызывал в своей памяти рассказы о всех предыдущих подвигах сына Тесея, – и сердце его тоже наполнялось подобием некоей уверенности.
Чтобы поскорее, хотя бы на мгновение раньше, избавиться от длительной неизвестности, – старый царь стал цепляться за малейшие возможности.
– Я велел отнести тебе на судно белые паруса, – сказал он сыну. – Если ты, с помощью богов, все-таки справишься с Минотавром, если тебе посчастливится возвратиться назад, – то пускай мои глаза загорятся радостью прежде того, чем твой корабль достигнет наших берегов. В случае твоей победы и счастливого возвращения – ты заблаговременно сменишь черные паруса на белые…
– Будь спокоен, отец! – улыбался все так же Тесей. – Я принес небесным богам обильные жертвы. Особенно почтил я богиню любви Афродиту. Говорят, она помогает молодым людям, оказавшимся вдруг на вечно волнуемой поверхности безбрежной морской стихии.
Страшным, долго не смолкающим плачем, стенаниями женщин и скупыми слезами отцов проводили афиняне украшенный цветами скорбный афинский корабль.
Это было похоже на похороны. И все же на этот раз в обреченных афинских семьях появились какие-то слабые надежды. Люди связывали их с кудрявым, могучим и гордым молодым Тесеем.
Оказавшись на Крите, Тесей сразу же понял, что обильные жертвы, принесенные лично богине Афродите, приняты ею весьма благосклонно.
Чтобы убедиться в этом – Тесею было достаточно заметить на пиру красивую девушку из ближайшего царского окружения. Он поймал на себе ее восхищенный и гордый взгляд.
То была царская дочь Ариадна, которая приходилась внучкой для бога солнца, Гелиоса, беспрестанно бороздившего небо на огненной колеснице, запряженной четверкою самых буйных коней. Все поведение Ариадны свидетельствовало, что богиня Афродита уже внушила ей нежные чувства к приезжему гостю.
