Станислав Рем
За тихой и темной рекой

Капитан отрицательно покачал головой.

– Не Киселёв?

– Нет. У Киселёва таких связей в столице нет, – хриплым голосом произнёс капитан.

Это точно, вспомнил Белый личное дело Владимира Сергеевича. Столь влиятельных родственников и друзей в столице у губернского полицмейстера не осталось. За исключением Александра Никодимовича Короваева. Но то фигура была мелкая для столь широких дел, а потому на неё рассчитывать Киселёв никак не мог. Разве что с былых времён могли сохраниться деловые контакты? Чем чёрт не шутит.

Поток мыслей Белого неожиданно прервал капитан Ланкина:

– Замену тормозит не Киселёв. А наш командир полка.

– Что? Повторите.

– Аркадий Христофорович Андреев держит под личным контролем этот вопрос.

– Получается, приказы приходят к вам не от Киселёва, а от Андреева?

– Да.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, просвербило где-то глубоко в сознании Белого. Оказывается, тут и полковник замешан. Когда спелись, голубки? Полк всего два с половиной месяца в Благовещенске, а делов наворотили – лопатой не разгрести.

– Подписывать контракт приказал тоже полковник?

– Да.

– Однако, сам документ не завизировал, – заметил Олег Владимирович.

Капитан дрожащими пальцами взял папиросу, прикурил.

– Что со мной будет? – с трудом подбирая слова, поинтересовался он.

– Не знаю, – Белый долго смотрел на согнутые плечи служителя полковой канцелярии, и чувство отвращения всё больше и больше переполняло его. Из-за таких Ланкиных всё у нас и идёт через пень – колоду, чертыхнулся Белый, но тут же осадил себя. Собственно, а что тот мог сделать? Кричать? Скандалить? С кем? Со своим начальством? Доложить наверх? И дальше? Приняли бы во внимание? Да чёрта с два! Уж с чем-чем, а со столичной бюрократией Олег Владимирович был знаком не понаслышке. Да к тому же, как подсказывал опыт, воровало большинство офицерского состава среднего звена. Не младшие чины, которые рвали пуп за ради славы Отечества. Не поручики, есаулы, капитаны, корнеты. А именно такие полковники и генералы, сумевшие, в силу различных причин, чаще всего родственных, пробраться в полковую казну, и через неё наладить связи с купцами и промышленниками. И через тех до крови выдаивать государственные деньги, меньшую часть вкладывая в оборону державы, а большую – себе в карман. – У вас семья имеется?

– Да. Супруга, двое детей. Старший заканчивает гимназию, – непонятно зачем уточнил Сергей Иванович.

– Вот и замечательно. – Олег Владимирович вновь перелистал документацию и продолжил свою мысль. – Поступим так. Служите, как служили. Когда уйдёте в отставку, получите пенсион. Дети будут гордиться своим отцом. Жена – мужем. И будете жить счастливо, пока не умрёте.

– А как же это… – Сергей Иванович взглядом указал на бумаги.

– А этого не было. Забудьте, как кошмарный сон. Будут спрашивать, скажите, мол, проверяющий попался какой-то глуповатый. Просмотрел только те документы, которые ему подсунули.

– Не поверят.

– Поверят, если их никто трогать не станет. А трогать полковника и Киселёва не в моих интересах, – капитан облегчённо вздохнул, чем и воспользовался Белый. – Кто ещё закупал фураж у Бубновых? – резким тоном спросил он.

– Не знаю. – Ланкин пожал плечами, потому как понятия не имел, с кем ещё имели дела братья – молокане. – Однажды, помнится, один из них проболтался, мол, поедут в Марковскую до казаков. Вот, может, с ними мосты навели?

– Что такое Марковская?

– Казачья станица. Точнее, пограничный кордон на берегу Амура.

Олег Владимирович задумчиво покачал головой, поднялся, и, заложив руки за спину, снова принялся мерить комнату широкими, упругими шагами. Капитан терпеливо сидел в ожидании. Наконец, Олег Владимирович замер и произнёс:

– Вот что, Сергей Иванович, мне необходимо покинуть вас. А потому, у меня к вам большая просьба: всё то, о чём мы сейчас говорили, должно остаться только между нами. Всё, вплоть до мелочей. От этого, может, будет зависеть не только ваше будущее, но и ваша жизнь.

– Да так уж и жизнь… – несколько отрешённо произнёс Ланкин.

– Представьте себе. – Белый направился к дверям, и, перед тем, как их распахнуть, добавил. – Конечно, если вы мне сказали правду.

Теперь же, трясясь в повозке, Олег Владимирович продумывал, каким образом он поведёт беседу с господином Рыбкиным, которую сам назначил на сегодняшний вечер, призрачно намекнув Станиславу Валериановичу на то, что, несмотря на служебные обязанности, к поэзии он всё-таки не безразличен. И в петербургских кругах с некоторыми из современных рифмоплётов знаком лично. Ради такой наживки губернский поэт не то, что прибежит к нему в гостиницу. Приползёт. Вот тут он его и должен будет завербовать в свой лагерь, потому как в одиночку далее будет работать намного труднее. Да что там далее. Уже сейчас Белый чувствовал сопротивление, оказанное атмосферой заштатного городка.

Находясь в подобных размышлениях, Олег Владимирович не обратил внимания на то, как от ворот воинской части, вслед за ним отъехали знакомые дрожки с очаровательной спутницей. Впрочем, взволнованная Полина Кирилловна, в свою очередь, тоже не заметила, как уныло и пристально её провожал взгляд стоявшего в воротах штабс-капитана Индурова, правая рука которого придерживала створки ворот, а левая с силой сжимала эфес сабли.

Анисим Ильич сперва расстегнул китель, а после наполнил рюмки водкой. Пристав Самойлов причмокнул губами, в предвкушении соития с увеселительным напитком, снял фуражку, аккуратно положил её на соседний табурет, и потёр ладони:

– Уважили, Анисим Ильич. Нечего сказать.

– Брось, Григорьич. – Кнутов тяжело откинулся на деревянную перегородку, больно ударившись головой. Проведя рукой по темени, Анисим Ильич продолжил. – Водку пить, не означает проявлять уважение. Так, времяпрепровождение.

– Не скажите, – не согласился Василий Григорьевич, – вот вы ко мне в дом пожаловали в кои то веки. Разве это не есть уважение?

– Так ведь по делу приехал.

– И что? Всё равно уважили. Могли, к примеру, к себе вызвать. И сидел бы я у вас, пенёк пеньком, как на допросе.

– Ты бы сидел, – усмехнулся Кнутов. – С тебя станется.

Рука следователя потянулась к рюмке, и, не чокаясь, без малейшего намёка на тост, поднесла её к губам и резким движением отправила содержимое в рот. Кадык сыщика дёрнулся, и пропустил во внутрь огненную жидкость.

Самойлов пил небольшими глотками, как бы растягивая удовольствие. Кнутов брезгливо поморщился. Право слово, пьёт, как баба. Впрочем, произносить вслух ничего подобного Анисим Ильич не стал. В чужие хоромы со своим уставом не лезут.

Василий Григорьевич закусил квашеной капустой, перед тем нюхнув краюшку хлеба. Кнутов же налёг на мясо. Несколько минут над столом висела вязкая тишина, нарушаемая чавканьем и стуком вилок о посуду. Когда первый голод был утолён, Анисим Ильич промокнул рот салфеткой, и проговорил:

– Я вот к тебе по какому делу, Григорьич. Расскажи, как первым встретил питерского. Слыхал, ты, чуть, было, не задержал его.

Пристав усмехнулся.

– И на старуху бывает проруха.

– Кто бы говорил, – Кнутов разлил водку по второму разу. – Чего ты к нему прицепился? Только выкладывай по порядку.

Самойлов выпил, вновь приложился к капусте.

– Да не понравился он мне, Анисим Ильич.

– Точнее.

– Ручки у приезжего больно шаловливые, – капуста хрустела на зубах пристава, но слова доносились твёрдо, даже жёстко. – С такими ручками карманы шмонать, а не инспекцией заниматься.

– И?

– Задержать хотел его, а он мне ксиву под нос. Я и говорю, что на старуху…

– Про старуху уже слышал. Ты уверен, что он лазил в ридикюль?

Самойлов медленно поднял правую руку и перекрестился:

– Как на духу, Анисим Ильич. Вы-то знаете, у меня глаз наблюдательный и осечки ещё ни разу не давал. «Щипача» я за версту чую. Лазил он к ней в ридикюль, как пить дать. Но, видимо, что-то почувствовал, и вернул обратно кошель.

– А чего ж ты его не прокрутил основательно?

– С той-то бумагой? И потом. Я что у него просил показать? Паспорт. А он по собственной, так сказать, инициативе эту бумаженцию подсунул, будто специально. Мол, гляди, пристав, с кем дело имеешь. – Самойлов прищурился, отчего вокруг глаз образовалась мелкая сетка морщин. – А может, то подделка была?

– Нет, документ чистый, – выдохнул с сожалением Кнутов.

– А более детально его крутили?

– Крутили. Чист. Вроде как. –

– Да, дела.

– То-то и оно. Чист наш добрый молодец, аки младенец. К тому же, и из столицы подтвердили его полномочия.

– Да, дела… – повторил Самойлов, доставая из кармана брюк платок и вытирая им вспотевшую шею. – Хотя, и сие ничего не означает. Сразу видать, что у вас своих – то детишек не было. А вот если брать ваше сравнение, то выходит, где-то должен наш гость обгадиться. Просто обязан. Вот тогда вы его и прищучите.

– А ты мне поможешь. – Кнутов не спрашивал. Его слова прозвучали, как приказ, чему Самойлов вовсе не удивился. Как только Анисим Ильич появился на пороге дома, он ждал этих слов. Если бы они не прозвучали сегодня, то завтра пристав не стал бы с Кнутовым общаться на данную тему.

– Что мне делать? – Самойлов посмотрел на следователя.

Анисим Ильич нацепил на вилку кусочек рыбы, задумчиво повертел им перед глазами и бросил на тарелку.

– Честно говоря, не знаю. Пока. Мальчишка ездит по всему городу, роется в бумагах, вроде, как делает то, что и положено выполнять в таких случаях. Да только, чует моё сердце, не тем он занят. А вот чем? – Кнутов наклонился к приставу. – Ты будь готов, на всякий случай.

– К чему?

– Да ко всему. И ещё одно: поговори со своими людьми по поводу того, что им известно об ограблении на Иркутской.

– Наслышан.

– Слышать мало. Мне воров найти нужно.

– Много украли?

– По мелочи. Кольца, брошь, деньги, что лежали в комоде.

– Думаете, наши сработали?

– Более некому. Заезжие все на глазах. А местные давненько о себе не давали знать. Терпели. Видимо, кто-то не выдержал, сорвался. Присмотрись, может кто из блатных собирается лапти намылить из города. Сообщи.

– Понял. – Самойлов спрятал платок. – Вопрос можно задать?

– Слушаю.

– Вы, прошу прощения, в столицу собираетесь вернуться?

– С чего ты это взял?

– Так не случайно же вы взялись за приезжего. Через него можно назад в Петербург вернуться.

«Он что, мысли читать умеет?» – поразился Кнутов, с трудом скрывая эмоции. – Ай да пристав, ай да сукин сын…

– А если и так, то что?

– Правильно сделаете, – произнёс Самойлов. – Нечего вам молодость и талант гноить на периферии. Это нам, старикам, уже смысла нет возвертаться на большую землю. Не ждут там нас. Да и нам никто не нужен. По крайней мере, мне.

– Ой, Григорьич, тоже мне старик.

– Да вот. Через два года пятьдесят стукнет. Считай, жизнь прошла. Силы не те. И здоровье тоже, – пристав горько усмехнулся и добавил. – Но вам, Анисим Ильич, помощь оказать смогу. Не беспокойтесь. А вы меня с причала… К себе. Или по рекомендации.

Кнутов прищурился.

– Хитёр ты, Григорьич.

– А куда ж без неё, без хитрости окаянной деваться? Все хотят жить. И не просто жить, а в довольствии. Опостылела мне пристань. Мочи нет. Вы ведь знаете, в сыске прежде был. Моё это. Так возвернёте?

Кнутов налил водку, и, подняв рюмку, пообещал:

– Верну. Как всё справим, так сразу. Но и ты не оплошай. Под слово пойдёшь. Под моё. А я его, слово – то, больно сильно ценю.

Полина Кирилловна была неприятно удивлена встречей с дочерью губернатора на территории Гостинодворского базара. Полный, с блестящей лысиной, купец Коротаев, потирая от удовольствия пухлые ручки, сам, лично обхаживал столь редкую покупательницу, предлагая ей весь ассортимент товара, начиная с модных летних шляпок, заканчивая отрезами роскошных тканей.

Анна Алексеевна со скучающим видом прохаживалась вдоль деревянного, отполированного сотнями и тысячами рук, прилавка, не столько рассматривая товар, сколько коротая время. Полина Кирилловна сей факт отметила моментально. «Бедная девочка!» – язвительная мысль обожгла сознание девушки, – «Не знает, куда деть себя. Ну, конечно, мы же привыкли к столице, балам, светским вечеринкам. А тут на тебе, окромя речки, да ссыльных морд, и смотреть не на что.»

Анна Алексеевна почувствовала на себе взгляд и резко обернулась. Глаза девушек встретились. Глубокие, синие, словно чистая морская гладь, – Полины Кирилловны, и зелёные, будто родниковой чистоты изумруд, – дочери губернатора.

Тело госпожи Мичуриной напряглось, выпрямилось, хотя куда ещё быть ровнее стройной берёзке. Нервные губы сжались, образовав чуть припухлую нить. А тонкие пальчики крепко держали модный, вышитый бисером, ридикюль.

Купец Коротаев, с восхищением смотрел то на одну, то на другую девицу. Эдакую дуэль ему доселе видеть не приходилось. Вон как дочка губернатора прищурилась. Будто выстрелить собирается глазками своими расчудесными. Да и купеческая дочь тоже не промах. Эвон, как грудь у неё ходуном ходит. И какая кошка меж ними пробежала? Неспроста, ой неспроста встреча сия вышла, решил про себя купчишка. Быть беде. Куда мичуринской девке тягаться с господами? И себя угробит, и отца подставит. Вот так вот, выпестаешь на свою голову такую кобылку, а после беды не оберешься. Нужно, при случае, решил Коротаев, Кирилле Петровичу шепнуть пару слов, чтобы за дочкой приглядывал.

Анна Алексеевна смотрела на соперницу. Пока не могла понять, в чём дело, потому смотрела несколько презрительно и высокомерно. Пусть знает своё место, чернавка. Любопытно, что в ней разожгло столь непристойную страсть, даже людей не стыдится?

А Полина Кирилловна и сама не могла себе объяснить, с чего это она вдруг взъелась на губернаторскую дочку. Приспичило, и всё тут. Будь сейчас повод, будь какая малейшая причина, оттаскала бы её за волнистые светлые волосы. Да так, чтобы слёзы из глаз брызнули!

Коротаев коротко кашлянул, и встал между девицами.

– Анна Алексеевна, так что брать надумали? Может, шёлку цвета апельсина? Очень модно, однако.

– Да нет…. в другой раз. – девушка развернулась, и, не оглядываясь, направилась к дрожкам.

– Ну, да, ну да, – Коротаев суетливо проводил высокородную гостью до дверей, и, облегчённо выдохнув, повернулся в сторону Полины Кирилловны:

– А вы чего изволите, сударыня?

Анисим Ильич с трудом перешагнул порог полицейского участка, и, пройдя в свой кабинет, упал на старый, расшатанный стул. Перед глазами всё двоилось. Вот проявилось два стола, на каждом – по два чернильных прибора. Итого, четыре штуки. В двух левых углах столов стояло по два гранёных стакана. Подсвечников на столах было тоже два.

Анисим Ильич тихонько хихикнул, так, чтобы караульный не почуял, что происходит в следственной комнате. Сие двоение его привело в восторг. Это в кои же веки он стал обладателем четырёх чернильниц? А с другой стороны, на кой ляд ему целых четыре штуки этих бронзовых хреновин? Или, зачем, к примеру, два стакана, если хватает и одного? А можно и вообще обойтись без стакана. Кружкой. Или двумя! Кнутов снова хихикнул. Анисим Ильич мог позволить себе пошутить, потому как прекрасно осознавал, что чернильница у него одна. И стакан один. А во всём виновата, лишняя, пятая рюмка, которую он употребил «на посошок».

Пьяный взгляд Кнутова неудачно попытался сфокусироваться. Ничего утешительного не получилось. Приборы и не подумали исчезать. Мало того, они начали вертеться перед глазами, словно подчиняясь воле невидимого иллюзиониста. Голова вмиг стала тяжёлой, чужой. А такой голове всё равно, куда приложиться, потому она с глухим, тупым стуком упала на стол, прямо на мятый лист бумаги, на котором корявым почерком было написано следующее: «Онисим Илич, завтра идим».

Анна Алексеевна нервно теребила веер, словно твердо решила поскорее избавиться от экзотической вещицы.

Игнат правил молча, без привычных шуточек в адрес прохожих. В таком настроении он видел хозяйку впервые. Оно, конечно, и раньше бывали, как он выражался, взбрыки. Вылетит, бывало, из гимназии, словно ураган, или ветер шальной. Кинет школярскую сумку в ноги и молчит всю дорогу. Но, тогда причины были понятны, вразумительны. А теперь что? Бежала от Коротаева, будто кипятком её ошпарили. Бледная, взъерошенная. Ладно бы – купчишка её настропалил. Так, вроде, нет. До дверей проводил, Игнат сам, собственными глазами видел, как перед барышней двери распахнули. Нет, не купец виновен. Точно.

Анна Алексеевна чувствовала, что если сейчас, именно в данную минуту она на кого-нибудь не выплеснет всё накипевшее в юной, ещё не привыкшей к трудностям большой жизни, душе, то взорвётся сама. Кто такая эта купчиха бурхановская, чтобы так уставиться на неё, дворянку, элиту, по крови родственную самому князю Шувалову? Да как она посмела усмехаться над ней, над дочерью самого губернатора?

– Что тащишься, будто лошадь сто лет не кормил! – Анна Алексеевна не сдержалась, и прикрикнула на кучера.

– Так, ваше благородие, вы ж сами намедни приказывали особо не гнать. Гнедая-то наша прихрамыват. Знамо…Запамятовать изволили?

– Ты что, мне будешь указывать, что помнить, а что нет? Хромает кобыла? На мясо её!

– Ваше благородие, что вы? Такой лошадки во всём городе ни у кого нет. Даже у Мичурина. За неё ж такие деньжищи дали! Ну, приболела… Так с кем не бывает? Через день-другой будет бегать пуще прежнего.

– Ты слышал меня? – окрик заставил кучера обернуться.

– Слышал, Анна Ляксевна. Токмо прежде я с вашим батюшкой поговорю. Неужто можно вот так, за прихоти ради, лошадку и на мясо? И как у вас только язык повернулся сказать такое?

И этот туда же! Анна Алексеевна хотела ещё более грозно прикрикнуть на кучера, но дрожки наехали на камень, подбросили пассажирку, и та прикусила губу. Боль резко ударила в виски и выдавила слёзы из глаз. А ведь Игнат прав, прикладывая к губе платок, думала девушка. Лошадь-то при чём? А вот вчерашний гость, кажется, к столь странной встрече с купчихой имеет очень даже прямое отношение. Иначе, с чего бы это Мичуриной взглядом бодаться с ней, Баленской? Здесь повод может быть только один – приревновала купчиха её к Олегу Владимировичу. Как есть – приревновала. Узнала, что Белый вчера посетил их дом, вот и дала волю чувствам. Бестия!

Анна Алексеевна с чувством глубокого удовлетворения откинулась на прохладную кожу сиденья. А ведь я ей отвечу, да так!.. Приглашу Олега Владимировича, предположим, в театр. Нет, не предположим, а именно в театр. Лучшего места для сатисфакции трудно придумать. Если эта дура, Полина Кирилловна, сама не придёт, то уж её подружки точно ей натрещат, что видели их вдвоем в ложе. Пусть себе локотки покусает. А что, с Белым и впрямь не стыдно появиться в обществе. Высокий, плечистый. И улыбка… И поговорить мастер. Одним словом, любопытная личность.

– Игнат, – крикнула Анна Алексеевна в спину кучера. – Так и быть. Как приедем, поставь гнедую в отдельное стойло. Пусть выздоровеет. И корма ей побольше дай. В скором времени она мне очень даже пригодится.

Олег Владимирович прошёл в уже обжитый кабинет, в коем и застал Ермолая Константиновича за привычным, судя по всему, занятием. Тот спал. Не дремал, как это иногда случается на государственной службе, приложив руку к щеке и слегка посапывая носом. А именно спал, разложив тощее тело на трёх стульях, укрывшись, в такую-то жарищу! – старым, потёртым в некоторых местах мундиром, и при этом немилосердно храпел. храп сие худосочное создание издавало богатырский – с переливами и постанываниями.

Олег Владимирович попытался старика просто разбудить. Но ни окрики, ни тряска никакого положительного результата не дали. Тело продолжало безмятежно предаваться морфею.

Олег Владимирович примостился на углу стола, ибо его стул тоже был под Ермолаем Константиновичем, достал из кармана трубку, набил её табаком, и раскурил. Душистый, ароматный дым быстро распространился по комнате. Ноздри старика быстро задвигались, втягивая непонятный запах. Храп прекратился. Сначала приоткрылся левый глаз. За ним правый. Спустя несколько секунд, ещё не проснувшийся помощник стоял пред начальством, с трудом приводя в порядок мятый костюм.

– Простите, – произнёс первое, что пришло на ум, Ермолай Константинович. – Я не думал, что вы сегодня, после столь активной поездки надумаете прибыть в казначейство.

– Да вот, надумал. Смотрю, вы трудитесь прямо – таки в поте лица.

Ермолай Константинович в последний раз провёл руками по лацкану кителя, и неловко улыбнулся:

– Смеяться изволите?

– Отчего? – Олег Владимирович выпустил горлом тугую струю дыма. – Смеяться над людьми не входит в мои привычки. Впрочем, как и доносить на них. Так что, можете не прятать руки за спиной.

Белый встал, взял в руки стул, поставил его возле двери и оседлал.

– Скажите, вам знакомы братья Бубновы?

– Молокане-то? – вскинулся старик. – Да кто ж их не знает? Трудолюбивые хлопцы, пашут, словно коняки. Да только не всегда удачно. Вот взять, к примеру, Кириллу Петровича Мичурина. Он с Благовещенска начал, а уже и в Хабаровске свои лавки открыл, и в Харбине у него два магазина имеется. В Шанхае, поговаривают, собирается бакалею открыть. А молоканам всё не везёт. Дальше Благовещенска никак тронуться не могут.

– Почему?

– А кто ж его знает? Может дела ведут неправильно. А может, торгового фарту не хватает.

– Чего не хватает?

– Фарту. Удачи.

– А что, без фарту никак?

– А куда ж без него? – уверенно произнёс Ермолай Константинович. – Фарт – он не только уголовникам да цыганам нужен. В торговом деле первейшая вещь. Говорю, как человек, который вот уже как третий десяток работает с деньгами. Пусть и не со своими.

– Да, – Белый хлопнул старика по плечу, – Чувствую, после общения с вами переменю мнение о торговцах. Впрочем, я не о том. Вот что, Ермолай Константинович, завтра я еду в Марковскую. К вечеру вернусь. Просьба у меня к вам имеется. Наведите справку об этих братьях – молоканах. Но такую, чтобы имелась полная информация об их деятельности.

– Да навести-то не проблема, – старик почесал затылок. – А вот ехать я бы вам завтра не советовал.

– Это почему? Опасно?

– Да нет. Дождь будет.

– И что? Небось, не сахарные, не растаем.

– Думаете? – скептически протянул старик. – Тогда – Бог вам в помощь.

Анисим Ильич проснулся лишь под вечер. Точнее, пришёл в чувство, благодаря падению со стула. Минуты две он никак не мог сообразить, где находится. Предметы, до сей поры размытые и плавающие, с трудом обретали в его глазах реальный вид. Потом понадобилось ещё некоторое время, чтобы Кнутов вспомнил, как попал в свой кабинет. Грусть и уныние сжали грудь. Анисим Ильич провёл сухим языком по губам: пить хотелось немилосердно.

Поднявшись на ватных, непослушных ногах, Кнутов прошёл к столу, левой рукой сжал стакан, а правой потянулся к графину с водой. Именно в этот момент он и увидел лист бумаги, на котором недавно имел счастье спать. Присмотрелся. Слова поплыли перед взором сыщика. Единственное, что он смог различить, так это первое, странное слово: Онисим. Кто такой Онисим? Какой Онисим? Египетский бог, что ли?

Кнутов попытался произнести странное слово вслух. Ничего не вышло. Твёрдый, распухший язык отказывался повиноваться. После стакана воды немного полегчало. Впрочем, не надолго. Кнутов знал эту проклятую особенность своего организма: с похмелья тот требовал спиртное, а не воду. И требовал так, что любые адовы муки не шли в сравнение с тем, что испытывал Анисим Ильич. Единственное, что спасало – действие. Требовалось заставить себя через силу подняться, и двигаться. Делать что угодно: ходить, писать, допрашивать, но не оставаться в покое. Перемещаться так, чтобы кровь бродила по организму, выбрасывая из него через пот, слёзы и иные естественные жидкости хмельной яд.

Тёплый стакан прижался к горячему лбу сыскаря. Господи, и кто придумал водку? Чтобы он сам так мучился!

Кнутов выпил ещё стакан воды, оглядел себя в зеркале, и, удовлетворённый своим внешним видом направился, было, к двери. Но на полпути остановился, вернулся к столу, ещё раз перечитал безграмотную писульку. Теперь становилось более-менее понятно. Таинственный Онисим оказался им самим, Анисимом Ильичом Кнутовым. А вот фраза «завтра идим» означала только одно: Олег Владимирович Белый решил ехать за город. Точнее, в одну из казачьих станиц. Что ж, видимо сам всевышний благоволит Кнутову в его намерениях.

Белый с неприязнью смотрел на Рыбкина. Он терпеть не мог не уверенных в себе людей.

Станислав Валерианович, присев на край стула, нервно тёр ладони, будто пытался скатать с них всю накопившуюся за день грязь, вместо того, чтобы просто пойти и вымыть руки. Олег Владимирович понимал, что Рыбкин чувствовал себя не комфортно. Но не до такой же степени…

Неприязнь была от той писанины, что принёс поручик на ознакомление инспектору из столицы. Собственно, знакомиться было особенно не с чем, а уж критиковать – тем более. Олег Владимирович вновь попытался прочитать написанное быстрым, плохим почерком в тонкой тетради в косую линейку. Вчитываться приходилось буквально в каждое слово, отчего целая картина никак не складывалась. Это ещё более раздражало. И еще – суетливые руки поручика, которые никак не могли найти себе места.

Белый в четвёртый раз поднёс тетрадь к глазам.

 
И солнце на запад уходило,
Стена меж нами вырастала.
Меня ты, всё же не простила.
Меня ты просто потеряла…
 

Господи, какая банальность! Олег Владимирович прошёл к столу, налил водки в обе рюмки. Одну протянул гостю, вторую, не чокаясь, осушил сам. Следом за водкой пошел кусочек фаршированного сома. Немного полегчало. Но продолжать знакомиться с рифмованным чтивом далее никакого желания не было.

– Вам не понравилось? – Станислав Валерианович пить не стал. Рюмка так и осталась на краю стола.

– Отчего вы так решили?

– Вижу.

Слава богу, не мне первому пришлось сказать это.

– Честно признаться, да. Это не стихи. Это, простите, Станислав Валерианович, зарифмованный набор фраз. Не более.

– И в чём, простите, это выражается? – голос поэта дрожал. Судя по всему, подобного ответа он никак не ожидал.

– Во всём, – Белый оседлал стул, и, не переставая жевать, продолжил монолог. – «И солнце на запад уходило…» Тоже мне, сделали открытие. Оно испокон веку на запад уходит. «Стена меж нами вырастала…» Допустим. В этом нечто поэтическое имеется. Но далее. «Меня ты всё же не простила, меня ты всё же потеряла…» Последнему дурню и так понятно, что ежели женщина не прощает, то она теряет. Причём, она именно к этому и стремится. Далее. В ваших творениях есть только вы. Один вы, и никого более. А где чувства женщины? Где ваши светлые отношения? Простите, Станислав Валерианович, но ваши стихи нужно читать не как поэтическое слово, а как псалтырь. Гнусаво и нараспев.

Рыбкин молча глядел в пол. Руки поручика всё сильнее тёрлись друг о дружку, будто старались протереть дыры в ладонях.

Белый перевёл дыхание. Собственно, какого лешего он накинулся на поручика? Человек пришёл к нему открыто, с надеждой, а тут ушат холодной воды. И было бы от кого. От чиновника, который в поэзии ни ухом ни рылом. Олег Владимирович решил хоть как-то сгладить неловкость.

– Понимаю, вы хотели высказать свои чувства по отношению к той особе, которая вас покинула. По какой причине? Я этого не смог определить из опуса. Но, Станислав Валерианович, поэт, он на то и поэт, чтобы вознестись над суетным миром. А вы всё в нём утонуть жаждете. Тоска, да и только.

Голова поручика опустилась ещё ниже, Олегу Владимировичу стало видно начинающее лысеть темечко господина Рыбкина.

– Сколько вам лет, Станислав Валерианович?

– Двадцать. А что, это имеет какое-то значение?

– Абсолютно никакого. – «Бедный мальчик», – подумал Белый, придвинул стул ближе к собеседнику. – Поручик, бросьте вы, к чёртовой матери, заниматься поэтикой. Или встряхнитесь! Поэзия, Станислав Валерианович, есть не просто текст, напечатанный на чистом листе, и оформленный в переплёт. Поэзия сродни математике. Причём, они не просто родственные науки. А зеркальное отражение друг друга. И там, и там должна быть железная логика. Аргументы и доводы, как в математической задаче – каждый знак, каждое слово строго на своём месте. Именно то слово, которое необходимо. Его невозможно подменить, подставить, подкорректировать. Иначе поменяется весь смысл, вся логика творения.

– Тоже мне сказали, математика. – усмехнулся Рыбкин. – Вы бы ещё сравнили с анатомией. Как любовь к женщине распадается на составные детали. На физическую, духовную, химическую. Влечение к любимой женщине есть не любовь, а животная страсть, требующая размножения! В таком случае, исходя из вашей точки зрения, мы можем скатиться до такого примитивизма, что дикари в Австралии – и то будут выглядеть более цивилизованно, чем мы.

– А я об анатомии ничего не говорил. И о любви тоже. Я говорил о поэзии, а та есть выразитель чувств. Если вы любите женщину, то вам не обязательно ссылаться на конкретный объект, чтобы тот почувствовал, что вы обращаетесь лично к нему. Это можно сделать и иносказательно. Вот, к примеру:

 
Не первый вздох твоей любви —
Последний стон и боль разлуки
В часы отчаянья и муки
Воспоминаньем оживи.
 
 
Как осень грустными цветами
Душе понятна и родна, —
Былых свиданий скорбь одна
Сильнее властвует над нами.
 
 
Последний миг душа хранит,
Забыв про все былые встречи:
Единый звук последней речи
Душе так внятно говорит.
 

Белый закончил читать. В комнате наступила тишина. Вязкая, подумалось Олегу Владимировичу. Не гнетущая, а неуверенная, робкая. Тронь её, и рассыплется.

– Кстати, – столичный чиновник всё-таки решился её нарушить. – Редко какому поэту удавалось передать свои чувства к одной, конкретной женщине, но так, чтобы их, то есть ощущения, прочувствовали и окружающие. Припоминаю только один пример. Письмо к Анне Керн.

– Кого вы мне только что продекламировали? – Станислав Валерианович, казалось, не услышал последней фразы Белого.

– Юрий Верховский. Начинающий столичный поэт.

– Хорошо…

Рыбкин подошёл к окну, долго смотрел на умирающий за стеклом вечер. Белый терпеливо ждал, пока поручик разберётся со своими чувствами.

– Мне говорили, вас публикуют в местной газете?

– Что вы сказали? – Задумчиво переспросил Рыбкин. – Ах, да. Бывает… Изучал, для общего развития, историю края, как-то само собой родилось стихотворение, посвящённое Николаю Николаевичу Муравьёву. Вы хорошо декламируете…

– Просто мне запомнились эти строки. Кому-то другие. Кстати, по поводу памяти, вы не помните, кто из ваших офицеров пристрастен к азартным играм?

Поручик перестал писать.

– А для чего это вам? – В голосе Станислава Валериановича слышалось удивление. – Желаете расписать пульку?

– В некотором роде. С кем бы вы мне посоветовали провести с пользой время?