Станислав Ленсу
Узнать, хранить, не умереть
Глава VII
У Чеботарёва, конечно, есть имя – Даня, но так повелось, он уже и не помнит, с каких пор, что все звали его по фамилии. Мама называла его Даней, но мамы нет уже два года. Да, вот так. Отца тоже нет. Он оставил маму ещё до Даниного рождения. Короче, Чеботарёв и отец не знали друг друга. Папаша, может, даже не знал о существовании сына. Во всяком случае, Чеботарёв не искал отца, подавил в себе желание его видеть, полагая, что так, вероятно, кем‐то решено за них, что у обоих – Чеботарёва и канувшего в небытие отца – есть единственное, что их роднит, – сиротство.
После смерти мамы, разбирая квитанции на оплату коммунальных счетов – она хранила их, аккуратно скрепляя на канцелярский манер по месяцам, – он обнаружил ветхий листок бумаги, испещренный строками, написанные скользящим ровным почерком. Писала, вероятно, мамина однокурсница. Сообщала, что Кирилл «совсем охренел, о Дане не вспоминает, а связался с какой‐то сектой». В конце письма, вероятно, в утешение, писала маме, что у Кирилла никого нет, что он одинок, сам себя назначил отшельником и уехал на поиски Шамбалы. Письмо было двадцатилетней давности и датировано 15 сентября. «Значит, я Кириллович, – подумал Чеботарёв. – Мама, выходит, записала меня на отчество дедушки – Васильевич. Она ведь тоже Васильевна. Ольга Васильевна». Чеботарёв аккуратно сложил письмо, упрятал его в пластиковый файл и сунул между старыми квитанциями. Между сентябрем и октябрем. «Нет, в общем, разницы, какое отчество, – подумал он, – если я Чеботарёв. Фамилия мамина и деда».
У мамы не сложилось найти другого мужчину – они так и жили вдвоем с сыном до самой её смерти. Она учительствовала, он был, как правило, предоставлен сам себе. К семи годам легко овладел всеми доступными гаджетами, рубился в resident evil с однокашниками, пробовал портированные игры на компьютере, но ценил все же игры на приставке, и в конце концов его отловил Большаков.
Как‐то осенью на уроке физкультуры всех мальчиков, как обычно, выстроили в линейку. Чеботарёв стоял на правом фланге – как все долговязые мальчишки, в строю он был крайним, а в классе сидел за последним столом.
В зал зашел высокий широкоплечий мужик. Это и был Большаков – тренер по водному поло, который ездил по школам и отбирал себе мальчишек. Чеботарёв попался ему на глаза сразу – высокий, с открытым лицом и веселым упрямством в глазах.
С тех самых пор утро перед школой Чеботарёв проводил в бассейне, возвращаясь туда вечером после занятий. Дома появлялся к десяти и тут же валился спать. Так продолжался год. Через год к маме пришел Большаков и уговорил отпустить сына вместе с ним в большой город в академию крупного клуба. Пообещал, даже показал какие‐то документы, что сын будет учиться в хорошей школе, жить в отдельной комнате и главное – ослепительное олимпийское будущее! Мама, всплакнув, согласилась.
Даня уехал. Началась его профессиональная жизнь: тренировки на пределе, турниры, поездки, сборы, короткий недельный отпуск – и снова бассейн. Маму теперь он не видел месяцами, и новой семьей для него стала команда. При этом Большаков не стремился стать отцом для всех. Он был требователен к парням не более, чем к себе, а был он трудоголик и работал на износ. К тому же очень честолюбив. Пацаны в команде были его надеждой, и одновременно они прокладывали дорогу к его мечте – подняться на олимпийский пьедестал. Он не щадил ни себя, ни мальчишек, быстро повзрослевших и возмужавших, но беспрекословно подчиняющихся его воле.
Так ранним морозным утром мать волочит за руку ещё до конца не проснувшуюся девчушку лет пяти. В остекленевших глазах у молодой женщины фанатичный огонь, сжигающий её изнутри и не щадящий никого вокруг. Железной рукой она тащит свое чадо в счастливое спортивное будущее, туда, где Винер, где блеск олимпийского золота, где слава и волшебное сияние признания. А пока ледяной ветер, стужа и сумрачное утро, в котором не разглядеть будущего.
Большаков горел таким же огнём, но был он терпеливее и более расчетлив. Спустя несколько лет он добился своего – его пацаны поехали на Олимпиаду и даже поднялись на пьедестал почета. Но среди них не было Чеботарёва.
Заканчивались дни последнего сбора перед перелетом в олимпийскую деревню. Накануне отъезда раздался звонок, и незнакомый женский голос сообщил, что Чеботарёву следует вернуться в родной город, потому что мама плоха, и что прямо сейчас звонит врач из отделения интенсивной терапии.
– Лучше, чтобы вы приехали. Как я к вам могу обращаться? Чеботарёв? Именно так? Хорошо. Послушайте, Чеботарёв, я очень рекомендую вам приехать. Да, это не терпит.
Они – они команда – улетали одновременно. Почти одновременно, с разницей в час. Его команда и тренер – за границу, а он – в заштатный дальний городок в двух тысячах километрах от Питера. В аэропорту пацаны выстроились у стойки регистрации – высокие, сильные, в одинаковых ярких костюмах, переговаривались, смеялись – обычное возбуждение перед полетом плюс эйфория от предчувствия славы и успеха. Время от времени они ненадолго отвлекались и, кто с сочувствием, кто растерянно, смотрели в его сторону. Жаль Чеботарёва, конечно, жаль. Посочувствовать? Да, конечно! Отличный парень, максимально жаль, но мы‐то летим, и на нас ответственность – мы представляем что‐то там на международной спортивной арене! Пусть без флага, но мы‐то знаем, мы – Россия! Это сто процентов! Такая вот спортивная жизнь! Олимпиада!
Чеботарёв в коричневой заношенной куртке, с дорожной сумкой в руках стоял с Большаковым поодаль, чтобы шум убывающих из страны не заглушал прощальные слова.
– Понимаю, твой выбор, – сказал Большаков, – хорошо подумал?
– Да, – кивнул Чеботарёв, – самолет через час. Терминал Д.
Большаков слегка приобнял его и, понизив голос до доверительного, заговорил:
– Слушай, Чеботарёв, документы у меня. Такого шанса больше не будет. Олимпиада! Ты пойми! Раз в жизни! А туда… ты всё равно не успеешь.
Чеботарёв посмотрел в сторону пацанов, помедлил и протянул руку для прощания:
– Успею.
– Твой выбор, – вздохнул Большаков, пожимая руку, – тогда… в общем, мы с парнями соболезнуем и… все такое.
Чеботарёв улыбнулся:
– Я знаю. Спасибо!
Он повернулся и ушел, не оборачиваясь. Большаков проводил его взглядом, подождал, пока не скроется в толпе спешащих людей, и вернулся к шумной и праздничной толпе.
Самолет Чеботарёва летел на восток. Небо в иллюминаторе быстро потускнело, солнце, блеснув на прощанье, кануло в плотное покрывало облаков, наступила ночь. Время ночного перелёта тянется долго, словно кто‐то придерживает стрелки невидимых вселенских часов, не давая им двигаться и не давая летчику лететь быстро, так быстро, чтобы… чтобы успеть! Хорошо если спасительный сон накрывает тебя, и в тяжелом мороке полетного полусна-полубреда ты надеешься, что всё будет хорошо, ты вот-вот окажешься рядом, и мама протянет тебе навстречу руку.
Месяц тому назад Чеботарёв выпросил у Большакова один день и одну ночь. Он объяснял, мама вчера вечером сказала по телефону: «Знаешь, я так рада. Ты будешь чемпионом, я знаю. Ты, главное, скорей возвращайся! Мамам олимпийских чемпионов тоже полагается награда…»
У Чеботарёва защемило в груди, и он отпросился, чтобы слетать туда и обратно. Большаков понял и отпустил.
Он летел таким же самолетом, как сейчас, так же тянулось время. Прилетел поздно вечером. Он стоял перед дверью маминой квартиры и искал ключ. Ещё подумал тогда, как символично – он так долго не был дома, не был у мамы, что даже ключ от дома не находится. Ключ спрятался, чтобы не попасть в руки чужому человеку. После недолгих поисков нашелся в боковом кармане рюкзака, с которым Чеботарёв уезжал из дома.
Мама полулежала в дальней комнате на постели. Чеботарёв аккуратно прикрыл за собой входную дверь и тихо прошел к ней. Она проверяла ученические тетради. Рядом горела лампа под абажуром с нарисованными фламинго. На стуле – кипа таких же тетрадей. Ничего здесь не изменилось.
Увидев сына в дверях, мама отложила в сторону тетрадь, легко поднялась и стремительным шагом, как молодая, подошла к нему, несмело протягивая навстречу руки.
Он пробыл только вечер и ночь. Мучился от невысказанного, а она смотрела на него, казалось, понимала его состояние, гладила его руку и говорила о каких‐то пустяках. Утром, уже в аэропорту, он нашел в сумке бутерброды. Позвонил ей ещё раз попрощаться, но мыслями был уже там, среди парней, с Большаковым.
Чеботарёв вздрогнул и проснулся. Вспыхнул сигнал «Пристегните ремни». Самолет шёл на посадку.
Такси подъехало к крыльцу больницы глубоко за полночь. Через приемный покой его провели в дальний конец пустого коридора и оставили у запертых глухих дверей. Длинные ряды металлических стульев вдоль стен. Потрескивание ламп под потолком. Неживой свет. За окном темень.
Тяжелая дверь бесшумно приоткрылась. Вышла немолодая женщина в бледно-синем костюме – блузка с коротким рукавом и брюки. Бедж на груди. Он успел разглядеть «Елена Михайловна…». Было что‐то ещё, но в мигающем свете ламп он не разобрал.
– Вы сын Ольги Васильевны? – спросила женщина будничным голосом. Подождав, когда он кивнет, пояснила: – Документы заберёте завтра. Вещи можете взять сейчас. Дать успокоительного? – Чеботарёв отрицательно помотал головой. – Хотите проститься?
– Да, – голос Чеботарёва прозвучал сипло и едва слышно.
Елена Михайловна внимательно посмотрела на него. Потом открыла дверь, взяла его за руку и повела за собой.
Последовавшие затем дни сохранились в памяти разрозненными безмолвными картинками. Низкий потолок в больничном помещении выдачи тел. На цементном полу три пустых гроба.
Трясущийся пол катафалка. Закрытый гроб с мамой внутри. Родственница с заплаканным лицом и распухшим носом. А может, это учительница из маминой школы. Он не разобрал. Её бледное лицо качалось рядом.
Короткий летний дождь, пронесшийся над открытой могилой. На коричневой крышке гроба с латунным крестом поблескивают на солнце влажные комья земли. Солнце над головой, рядом зефирное белое облако.
Длинный поминальный стол. Одинаковые своей жалостью женские лица. Какой‐то мужик, назвавшийся родственником, беззвучно шевелит губами, втолковывая, как поступить с квартирой. Звука нет, но смысл каким‐то образом доходит до Чеботарёва. Мамина фотография на столе.
Назавтра после похорон Чеботарёв собрался было уезжать, но немногочисленные то ли тетки, то ли троюродные сестры укоризненно заговорили о девяти днях, о неприкаянной маминой душе, и он остался. В квартире хозяйничали малознакомые родственники. Он стал от них сбегать, от их скорбно-деловитых взглядов. Бродил по улицам когда‐то родного города и с каждым часом понимал, что всё вокруг чужое и равнодушное к его несчастью.
Дворы, фасады домов растеряли теплоту воспоминаний – словно поблекли и вылиняли. Ни лиц, ни слов уже не разобрать. Изредка, свернув за угол, он останавливался и с замиранием сердца завороженно смотрел на удаляющуюся женскую фигуру, так похожую на маму, но быстро спохватывался, отворачивался и продолжал свои блуждания по остывающим развалинам воспоминаний. Мама, мама! Как же так?
Он уехал. Денег на самолет уже не хватало, и он поехал автобусом. Позже, отвечая на расспросы следователя о своем путешествии, он вспоминал, что первый раз проснулся от шума дождя, хлеставшего по крыше и окнам автобуса. Ночь, преодолевая стену дождя, автобус едва движется вперед. Проснулся на короткое время и снова провалился в тяжелый сон.
Его разбудил утренний свет. Ослепительный край солнца над степью. Он огляделся. Автобус катил по оживленной трассе, умытый ночным ливнем. Пассажиры спали. А пожилой мужчина, сидевший через проход, не спал. Они встретились глазами. Сосед улыбнулся и подмигнул. Чеботарёв улыбнулся в ответ и неожиданно почувствовал, что страшные дни, связанные с маминой смертью, закончились, уплыли назад, и вот именно сейчас, с этой минуты, с улыбки незнакомца, со слепящего солнца впереди, с дороги, стремительно несущейся ему навстречу, он, Чеботарёв начинает жить новой жизнью.
Потом, лежа на больничной кровати, он рассказывал следователю, что произошло дальше.
Автобус неожиданно вильнул в сторону, потом его неумолимо и страшно стало разворачивать поперёк шоссе, мелькающие и закружившиеся деревья, мгновенно налетевший на них синий большегруз… Он смотрел на мчащуюся махину и не верил, не верил, что это возможно, что все это происходит с ним. Сам удар он не помнил.
Очнулся от криков и стонов. Первый, кого увидел, был тот самый улыбнувшийся ему мужик. Только сейчас он лежал ничком на Чеботарёве, вдавливая своим тяжелым телом в сиденье. Мертвые его глаза смотрели мимо, куда‐то за спину Чеботарёва. В проходе двигались, извивались, приподнимались, пытаясь освободиться от плена неподвижных тел, и снова падали выжившие. Чеботарёв увидел чьи‐то глаза, смотревшие на него из-под нагромождения тел и сумок. Освободившись от мертвеца, Чеботарёв протянул руку навстречу, нащупал что‐то живое – маленькая теплая ладошка и пальцы, цепко схватившие его за руку, – и потащил на себя. Мальчишка лет пяти. Перепуганный, измазанный грязью, он ухватил Чеботарёв за шею и, повернувшись к куче тел, горячо зашептал: «Мама, мама!»
Автобус лежал на боку. Стекла окон над головой были целы и прочны. Чеботарёв только с четвертого удара вышиб одно из них. Стекло вылетело целиком и исчезло где‐то снаружи. Он приподнял мальчишку над головой и толкнул его вверх так, как бросал бы тяжелый мяч в баскетбольную корзину. Тут же руки невидимых ему людей подхватили ребёнка, и тот скрылся где‐то снаружи автобуса. Чеботарёв успел таким же макаром вытащить ещё двух пассажиров. На последнем – тетке с испачканной в чужой крови лицом, непрестанно вскрикивающей одно и то же слово: «Блядь, Блядь!» – автобус вдруг накренился. Тётка, уже сидевшая на краю окна, вскинув напоследок ноги в стоптанных кроссовках, вывалилась наружу. Самого Чеботарёва опрокинуло вглубь железного короба, бывшего не так давно автобусом, и он стремительно покатился куда‐то в дымящуюся пропасть, как это представилось Чеботарёву перед самой потерей сознания.
Он очнулся спустя пару часов. За это время его успели достать из упавшего в овраг автобуса, убедиться, что он жив, примотать его переломанное тело к всевозможным шинам, носилкам и прочей реанимации и доставить в местную районную больницу, где он и пришел в себя.
Потянулись долгие, бесцветные дни. Как оказалось, спицы в костях, гамак из плотной ткани, охватывающей задницу, кожный зуд под гипсом по ночам, унизительные «утки» и судна – он оправлялся только в эти чудесные посудины, – не самые тяжелые испытания. Есть более многотрудная и изматывающая жизнь – вернуть свое тело. Он вспомнил услышанную где‐то фразу, что ходьба есть контролируемое падение. Ему предстояло обрести этот контроль. Пока было бесконечное падение.
В конце месяца его поставили на ноги. Он пошатнулся, замахал руками и осел назад, на ненавистную кровать. Потом сделал усилие, рывком поднялся и вцепился в ходунки. Справившись с головокружением и выпрямившись, торжествующе посмотрел на стоящего рядом врача. Тот похлопал его по костлявому исхудавшему плечу:
– Давай-давай! Отсюда и до двери. Сегодня пять раз. Туда-сюда. Завтра – коридор. Спасение утопающих – дело рук самих утопающих. Слыхал про такое?
Так Чеботарёв начал отчаянно долгий, казавшийся бесконечным сеанс воспоминаний о своем теле. Временами тело отказывалось вспоминать, и ему приходилось учить его заново.
На первых порах врач надеялся, что плавание вернет Чеботарёву координацию и уверенность в движениях. Но здесь подстерегал удар. В теле что‐то разладилось, или в голове произошел сбой, но он не мог управлять свои телом в воде. Врач был немало озадачен, но быстро нашел этому название – частичная атаксия. Частичная, потому что пациент всё же не утратил до конца способность управлять своим центром тяжести. Чеботарёв ухватился за эту соломинку и стал, превозмогая свою немощь, тренироваться.
Он начал осваивать базу – как ходить, стоять и не падать, держать равновесие без ходунков и прочих подпорок. Заставлять свои исхудавшие ноги не дрожать и подгибаться при малейшем усилии, а двигаться, двигаться, двигаться! Часами, толкая перед собой ходунки, вышагивал километры вдоль длинного коридора. По правую сторону – ряд дверей в палаты, по левую – ряд окон, выходящих на больничный парк. Он отмерял пройденное расстояние горшками с геранью на подоконниках. В одну сторону двадцать два и обратно двадцать два. Раньше, проплывая на тренировках километры, он отсчитывал их гребками рук, а теперь горшками – герань белая, герань красная.
– Герань красная, герань белая, – считал он, проползая по коридору на негнущихся ногах. Останавливаясь, чтобы унять дрожь в руках, разглядывал унылые деревья за окнами.
Черные стволы, сухие ветки стучали на ветру, на слежавшийся снег опадали мертвые листья. Вечерами жирные черно-серые галки зло галдели и тяжело перелетали с дерева на дерево.
Прошло полтора месяца. Зима заканчивалась. Подули влажные ветры. Временами налетала метель, быстро сменявшаяся ярким солнцем. Такая карусель могла за день повторяться раз пять. Наконец установились ясные дни, и Чеботарёв расширил свои маршруты. Он выползал наружу, стоял на заднем крыльце, запахнув на груди лиловый больничный халат, вдыхал холодный воздух, глядел на оживающие стволы лип, покрасневшие прутья кустарников, пытался что‐то разглядеть за деревьями, угадать, что там у него впереди. Грязная после растаявшего снега балюстрада, островки ноздреватых серых сугробов, острый запах согревающейся земли да стайки воробьев. Там, за деревьями, ничего такого он не разглядел. Не было там никакой весточки, могущей подсказать, как жить дальше. Пустота, неизвестность, другая жизнь. Вот так‐то, Чеботарёв!
В начале очередной недели он бодро зашел в канцелярию и попросил отдать его документы.
– Сколько вы у нас? – поинтересовалась полная женщина в едва сходящемся на груди белом халате.
– Два месяца уже, – браво отрапортовал Чеботарёв, украдкой смахивая со лба пот. Героический марш-бросок от палаты до канцелярии дался ему нелегко.
– Ладно, – пообещала тётенька, – вы у нас полежали столько, сколько положено полежать. Звоните родственникам. В пятницу пусть забирают.
В пятницу, уверенно вышагивая, он пересёк площадку перед административным корпусом, вышел за ворота и остановился. Бурые поля под серым небом, змейка пустынной дороги и полоска леса километрах в трёх. Где‐то среди леса дорога пересекалась с другой, и там была автобусная остановка.
– Недалеко от неё платформа. Поезд шумнет, услышишь. Не заблудишься. Электрички ходит каждый час, – объяснила санитарка, возвращая джинсы и куртку.
На ближайшие день-два Чеботарёв более или менее представлял свою жизнь. Доберется до Питера. Найдет работу – там её много. Первые ночи зависнет в хостеле – он знал места, – а дальше поглядим.
В больнице его догнала новость, что парни на олимпиаде оказались «в призах» и с триумфом вернулись домой. Букеты, фанаты в аэропорту, плакаты, плюшевые мишки, все дела. После празднеств и приема в олимпийском комитете парни стали разбредаться. Некоторые, как Олежка и Валера, решили, что жизнь удалась, и ушли из спорта. Другие нанялись в профессиональные команды зарабатывать бабло. Чтоб через пять лет – дом в Испании, банковский счёт и раз в неделю тренировка для местных пацанов. Вот такой план. Чтоб больше ни о чём не париться.
Большаков не поднялся на олимпийский пьедестал – статус в сборной позволил ему лишь сняться на общей радостной фотографии. Распрощавшись с парнями, он вернулся к тому, с чего начинал, – тренировать мальчишек. Вместе со сканом фотографии он переслал Чеботарёву свой номер телефона и адрес бассейна.
Глава VIII
В самом начале лета Большаков засобирался в отпуск. На даче лес под самым боком, озеро в десяти минутах ходьбы, жена. Перед отпуском он заканчивал всякие бумажные дела и корпел в тренерской над отчетом. Через дверь доносились плеск и детские крики, пахло хлоркой и отсыревшими полотенцами. Тыкая одним пальцем в клавиши, он вскидывал голову, проверяя, что там на экране. Excel давался с трудом. В тренерскую зашел Лёха Цыганов – тренер по плаванию, – забрал сумку и, уже стоя в дверях, сообщил:
– Михалыч, тебя там какой‐то мужик спрашивает.
– Спрашивает, значит, надо. Надо, значит, подождет, – не отрываясь от своего занятия, ответил Большаков.
Последнее время он стал замечать за собой неспешность в жестах и фразах. Типа, не говорил, а изрекал. На его взгляд, в этом было нечто от восточного мудреца, как его… от Конфуция. «Благородные мужи сдерживаются, а не соперничают». Вновь приобретенную черту он связывал с участием в Олимпиаде и расценивал её как постолимпийский синдром.
– Да ты на монитор погляди, может, родитель какой ругаться пришёл! – посоветовал Лёха на прощание и сгинул.
Большаков подошел к экрану, на котором хорошо были видны бассейн, прыжковые вышки, трибуны и сидящий на скамейке человек.
– Господи… – проговорил Михалыч и заспешил из тренерской.
На трибунах сидел Чеботарёв. Исхудавший, все в той же заношенной кожанке, но живой.
Большаков встретил его известной всем парням фразой:
– Что, симулянт, тренироваться пришёл?
Обнял, похлопал по костлявой спине.
– Ну вот, совсем как живой! Молодец!
– Ага… собрали по частям, – оправдывался Чеботарёв.
– Ты это… обожди внизу в буфете, я мигом, – в свою очередь тоже стал оправдываться Большаков, – отчёт перед отпуском, понимаешь… баланс всякий, сальдо с бруттой!
Чеботарёв понимающе закивал, сказал, что не вопрос, без проблем, мол, он и не спешит вовсе. Что в общем‐то было правдой, он не деликатничал – ему и в самом деле некуда было спешить.
Чеботарёв был без работы и уже вторые стуки ночлег снимал в долг. Найти работу оказалось не так просто для человека, который ничего не умел. А он, кроме как плавать и швырять мяч, ничему толком не научился. Попробовал пойти на стройку разнорабочим, но, подняв 50 килограммов цемента, увидел перед собой вспыхнувшие ярким пламенем звезды, электрический разряд пронзил спину, руки сами разжались, и тяжелый пакет плюхнулся на землю. От удара бумажная стенка расползлась, и мешок, словно выпотрошенный, бесформенной кучей расползся на грязном полу. Со стройки Чеботарёва вытурили. После этого он пробовал работать официантом, не вышло – «неповоротлив, не любит клиентов, отказывается от чаевых». Последнее, чем он пробовал зарабатывать на жизнь, – ночной администратор в мини-отеле. Тоже не прокатило – где‐то в чиновничьих кабинетах решили, что мини-отели являются рассадниками непорядка. Они быстро мимикрировали в нечто добропорядочное, а ночные администраторы оказались не нужны. Получив очередной отказ, Чеботарёв даже не удивился такому повороту событий – стал привыкать, что никому не нужен.
Он спустился в буфет. За пластиковыми столиками сидели бабушки с внуками. Детишки восстанавливали силы после тренировки – трескали порционное мороженое, заедая им рубленые котлеты с пюре. Чеботарёв сглотнул и отвернулся от стойки буфета. Потом все же вернулся, купил маленький пакет сока и проверил, сколько осталось денег в кармане.
Появившийся Большаков усадил его за столик и стал расспрашивать. Чеботарёв ничего не скрывал, но и не жаловался.
– Может, тебе детишек начать тренировать? – выслушав, спросил тренер. – Хотя лишних групп сейчас нет – каникулы.
Чеботарёв криво улыбнулся, сжал пустую картонку и, почти не целясь, бросил в стоящую через два стола урну. Разноцветный комок, описав дугу, рухнул в пластиковую корзину.
– Не… я после аварии того… в воде сразу тону. Доктора сказали, что‐то с вестибулярным аппаратом. Домой поеду, педагогика не моё, – он поглядел на мальчишек, которые восхищенно загудели, а потом сами с азартом принялись швырять комки бумаги, стараясь повторить его бросок. – Я в больнице от нечего делать подал документы в строительный колледж. Приняли. Обещали стипендию. Опять же, там квартира, дом.
– Ну ты загнул! Домой! Это ж через полстраны ехать. Постой, до начала учебы ещё три месяца. Деньги‐то у тебя есть?
– Заработаю, – он откинулся на стуле, – мешки с цементом, правда, не мое, но остальное – могу!
Большаков решительно хлопнул себя по колену.
– Поехали ко мне, там и обмозгуем. Заодно поужинаем.
Большаков жил в старом одноподъездном кирпичном доме. Несколько таких четырёхэтажек окружали обширный двор, заросший тополями с необъятными, потрескавшимися от старости стволами. Белая пелена пуха укрывала горбатый асфальт и колыхалась, как болотная ряска. В вечернем воздухе повисли запах разогретого асфальта и гул невидимых машин на соседней улице.
– Вот немец! – говорил с искренним восхищением Большаков, идя по лестнице. – Вот народ старательный. Хоть пленный, а строил на совесть.
Они поднялись в небольшую двухкомнатную квартиру, сиявшую чистотой и уютом. По стенам фотографии, вымпелы, на гвоздике на стене гроздью висели медали. Центральное место среди всех этих свидетельств заслуг и успехов занимала та самая фотография с Олимпиады. Сбоку примостилась фотография Большакова в костюме рядом с миловидной улыбающейся женщиной.
– Как Елена Ивановна? – разглядывая фотографию, спросил Чеботарёв.
– На даче, – ответил из кухни Большаков, – как каникулы начались, так она и помчалась за город. Я вот завтра тоже рвану к ней. Стой! – Большаков в фартуке и с разделочным ножом стоял в проеме двери. – Что ж я сразу‐то не подумал. Мы на даче недели на три зависнем, так что живи пока у нас. А там – будет день, будет пища, как говорил… не помню кто. Идём, пельмени на столе!
Пельмени, хоть и покупные, Чеботарёв готов был есть и не размороженными. Он отчаянно боролся с собой, чтобы не заглатывать обжигающие пельмени целиком. Не спеша, степенно жевал сочные, мясистые, нежные комочки. Большаков ел с аппетитом, не обращая внимания на борьбу, которую вел Чеботарёв с самим собой, выпил пару рюмок водки, посетовал на то, что нынешнее поколение вообще не пьет – на кого страну оставим? – и с увлечением рассказывал о саженцах, обильно отцветших по весне и, судя по завязи, суливших приличный урожай. Наконец, отдуваясь, Большаков откинулся на стуле.
– Та-а-а-к… – он поцыкал зубом. – Думаем дальше! Ну, отучишься, а дальше что? Стройка, вира-майна-вира помалу! Жениться? Для этого надо в кармане что‐то иметь. Значит, пока рано. Мы с Ленусиком лет пять ходили, типа дружили, и ни-ни! А вот как деньги появились, сразу штамп в паспорт! И вот живём! У тебя, помню, подружка была. Всё после тренировки встречала. Куда делась?
Чеботарёв пожал плечами. Была, была подружка. Любовь до гроба! Он даже предлагал жениться! В десятом‐то классе?! Сейчас смешно… Нет, не смешно! Наверное, любил. Не зря же сейчас не то что жалко, но как‐то не комфортно. Жаль, что потерял? Да, пустота какая‐то! Вот было же хорошо с ней, прямо ясный день – так было хорошо.
Он никак не мог разобраться в своих переживаниях, не мог подобрать слова. То ли слов этих не знал, то ли боялся их произнести… не то что вслух, самому себе как‐то… не комфортно…
Была девушка, отношения. Одно точно – вдвоем было максимально хорошо! Хотел бы он это всё вернуть? Да, сто процентов! Ну так чего? Верни! Где‐то здесь она, в этом городе! Может, прямо сейчас на соседней улице. И ты тут такой – хоп! Вот я, красавчик! Стоп, а ты ей сейчас кто? Она тебя разве ждала, когда ты уезжал на сборы, на турниры? Ждала. Короче, ждала первое время. По мессенджеру общались. Она ему голосовое сообщение. Он ей в ответ. Через час или два. Тренировка заканчивалась, и он слал ей сообщение. Сначала каждый день, потом реже, потом ещё реже, пока не наступило «ничего».
Чеботарёв очнулся от воспоминаний. Большаков его о чем‐то спрашивал.
– Варенье будешь? – повторил вопрос хозяин дома.
На столе уже были чашки, печенье. Грязная посуда громоздилась в раковине. За окном стемнело.
За чаем Большаков вернулся к разговору про дачу, грядки и парник. За его спиной висела ещё одна фотография – Большаков, Елена Ивановна и молодая женщина, спортивного вида, с красивым, но неприятным лицом. Чеботарёв никак не мог разобрать, что с лицом не так? Он уже не раз бросал взгляд на фотографию. Выражения лиц у всех разные. Обычно на фотографии все улыбаются, растягивая лица в “Che-e-e-s”, или смотрят в сторону, демонстрируя задумчивость и глубину переживаний. А тут нет, всё в разнобой. Елена Ивановна улыбается напряженно, глаза смотрят с печалью и болью, словно хотят сказать что‐то. Огромный Большаков, обнимающий обеих женщин, благодушно улыбается. У незнакомой женщины колючий взгляд, улыбка брезгливого превосходства, тонкие губы.
Большаков наконец обратил внимание, что Чеботарёв его не слушает. Он оглянулся, снял фотографию со стены.
– Я тут его развлекаю всякими пустяками, а он на чужих девушек засматривается! – шутливо стал выговаривать он Чеботарёву. Потом примолк, хитро подмигнул. – А ну, блесни талантом! Раскрой сущность девушки! Вот этой! – он ткнул пальцем в незнакомку.
Чеботарёв скользнул взглядом по фотографии.
– Ну-у… неинтересно совсем, – нехотя протянул он, – одинокая… детей нет. Типа, я сильная, сильнее любого мужика. Жесткая… очень жесткая… а сама такая приторная… в телефоне полно котиков. Стопудово!
Большаков громко захохотал. Так в цирке радуются дети, когда дрессированные собачки вдруг прыгают на круп скачущей лошади и по команде дрессировщицы крутят сальто-мортале.
– В точку! Всё в точку! Ты своим талантом можешь зарабатывать! Большие деньги! Даже про котиков в точку!
Чеботарёв заставил себя улыбнуться и спросил:
– Елена Ивановна в курсе?
Весёлость Большакова мгновенно улетучилась. Когда он ответил, голос его был скучен и устал:
– Ты о нас с Майей? Да я уж давно повинился. Знаешь, седина в голову, бес в ребро. Ленусик простила.
Какое‐то время они молчали. Только пили чай. Внезапно Большаков шлепнул себя по коленке:
– Пень старый! Как мне сразу в голову не пришло? Майя! Она начальница в какой‐то конторе! Она тебя на работу пристроит! Точно говорю, пристроит!
