Станислав Ленсу
Узнать, хранить, не умереть
Глава III
Уваров, сидя на заднем сидении автомобиля, мыслями снова вернулся к прошедшему разговору. Он был уверен, что эти двое заглотили наживку. Даже если у них возникли какие‐то подозрения и они будут осторожничать с ним, то главное, на что подписались, включившись в борьбу, они сделают: задействуют свой ресурс в администрации президента, и этот ресурс обязательно проявится. Именно в этом состояла цель «многоходовки» – выяснить, кто стоит за группой военных, с которыми связан Селезнёв, и кто постоянно ставит палки в колеса людям, которые к нему обратились. Значит, отдел местного самоуправления. Потребуется общая информация об отделе и детальная по людям. Это первое. Попутно, и это второй приоритет, – структура, с которой отдел работает, Совет при Президенте. Там люди публичные, и вряд ли кто‐то из них станет жертвовать своим положением ради чьего‐то выдвиженца, но всё же. Необходимо проверить.
Они опять стояли в пробке, и в груди Уварова привычно заныло. Он чувствовал, как сочится время, укорачивая срок, ему отмерянный.
Водитель – Уваров припомнил, что его зовут Никита, – последние минут десять наблюдал за ним через зеркало заднего вида, принял обычное выражение лица шефа за недовольство от пробок и, вероятно, поэтому спросил:
– Павел Максимович, может, включим «мигалку»?
Уваров через зеркало встретился с ним взглядами. Водитель быстро отвел глаза и вжал голову в плечи. Дальше они ехали молча.
«Что это за порода такая? – с досадой подумал Уваров, отвлекаясь от прошедшей встречи. – Персональные водители! Дворовые люди! Дворня, только на современный лад. Этому Никите лет сорок. Сытная, безбедная жизнь. Немного подобострастия, немного унижения, много подчинения и иллюзия значимости. Жизнь обеспечена на годы вперед. Впрочем, такова природа общества. Не многие подчиняют своей воле других. Остальные лишь подчиняются. Это нормально! – Уваров с ненавистью посмотрел на стоящие в пробках машины. Он злился и по-стариковски вымещал свою бессильную злобу – ругал действительность, которая перестала его радовать. – Люди элементарно перестали чего‐то хотеть! – продолжал он мысленно брюзжать. – Какое – то сборище импотентов! Где, где пассионарии? Сплошная «дворня», ступить негде – одна «челядь»! Сытость в обмен на подчинение! Сытая подчиненность! Воля, личность стали атавизмом, умерли за невостребованностью. Мегаполисы, клонирующие рабов, – вот где вселенское зло! Именно город с его сытостью, комфортом, бессмысленностью развращает и убивает личность. Страшно подумать, что эта «дворня» будет делать, если придется воевать!»
А воевать придется. Он это точно знал. Павел Максимович непроизвольно сжал кулаки.
«Жить стоит только тем, за что стоит умереть». Слова, которые сегодняшней «дворне» будут непонятны и пугающи. Он прочел их у Ивана Ильина, и они запали в душу, расставляя всё по своим местам, придавая смыл его прошлым и настоящим поступкам, объясняя, что тяготило его все эти годы, – вина за войну, в которой он участвовал, воюя сам или посылая других убивать. И эти слова, как ни странно, открывали ему путь к искуплению.
Уезжая в командировку, он каждый раз готов был умереть. Как известно, на войне солдат не только убивает, но и умирает. И он был к этому готов. Потому что с его смертью дело, которому он служит, не заканчивается. Был он в этом тверд и старался внушить тот же принцип своим бойцам, парням и подчиненным.
Неожиданно вспомнил давний разговор со своей крестницей – девчушкой с острыми косичками по бокам теплой, пахнущей солнцем головы и с ясными глазами олененка.
– Кто такие подчиненные? Ты все время говоришь – мой подчиненный, мои подчиненные.
– Те, кто слушается меня и делает то, что я скажу.
– Я тоже твоя подчиненная?
– Нет… ты меня слушаешься, потому что я старше тебя, знаю больше… Вот ты вырастешь, выучишься, станешь самостоятельной, будешь сама думать и сама всё решать.
– Но если ты меня учишь, значит, я выучусь и стану думать, как ты. Значит, я все равно буду твоей подчиненной.
– Если только ты сама этого захочешь.
Машины за окном двинулись, «Майбах» тоже пришел в движение и, набирая скорость, устремился вместе с потоком, как будто пытался догнать упущенное время, нырнул в тоннель, выскочил на развязку и свернул на дорогу, ведущую к центру.
Движение подействовало на Уварова успокаивающе, он мысленно перестал брюзжать и даже устыдил себя за это.
В течение своей жизни он был и подчиненным, и начальником. И всегда это было противостояние. В лучшем случае противостояние соратников, в худшем – борьба двух эго. Годам к сорока он сформировал понимание, что в этой междоусобице жертвой или победителем является не «начальник» или «подчиненный», а дело, цель, которую оба на свой манер пытаются достичь. Поскольку Уваров всегда сам определял себе цель, то и способ её достижения определял тоже сам. Как следствие он не допускал, чтобы кто‐то мешал его движению к цели. Только вместе с ним! Все, кто был против, – отметались. Для этого он использовал власть. Сначала коряво, с потерей времени и побочными явлениями, как он говорил, «турбулентностями», а потом все четче, безотказнее. Власть, подчинение, цель.
Когда ему ещё не было сорока, он отнял активы у одного человека. Были они знакомы шапочно по той, предыдущей жизни – здоровались, встречаясь в коридорах с ковровыми дорожками. Актив был большой, сложный, требующий постоянного внимания, и чтобы превратить его в часть Фонда, Павел Максимович потратил много сил и времени. Именно опыт превращения актива в полноценный и исправно работающий ресурс дал ему понимание, что его власть тем эффективнее, чем лучше он знал тех, кем управлял. Знание их скрытых сторон – страстей или простых предпочтений – давало ему возможность, как он думал, использовать их лучше. Это был сложный процесс, и нередко он вспоминал Шекспира: «Что ж вы думаете, со мной это легче, чем с флейтой?»[7]– и соглашался с владельцем конторы «Слуги короля»[8], что это нелегко. Одновременно нагло воображал – будь среди его подчиненных принц Датский, он и его увлек бы и заставил трудиться на себя.
Работа с активом была скрупулезной, изматывающей. В отличие от того, как он этот актив отнимал. Там был простой принцип «кнута и пряника» – способ управлять рабами, «дворней». Бывший владелец купился на «пряник» и не боролся. Вероятно, предугадывая «кнут», но скорее всего, его устроило то малое, что он получил. Где он сейчас? В Праге или в Роттердаме? Тихо доживает в тепле и в спокойствии.
Машина съехала с шумной улицы в тенистый переулок и остановилась у церкви Живоначальной Троицы.
В правом Богородичном приделе отец Михаил отправлял таинство исповеди. Перед ним с покорно склоненной головой стояла молодая женщина. Поверх повязанного на ее голову платка покоилась епитрахиль, и отец Михаил скороговоркой заканчивал разрешительную молитву.
– …и аз недостойный иерей властию Его мне данною прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих, во Имя Отца и Сына, и Святаго Духа. Аминь.
В это время появился Уваров. Он широко перекрестился, поклонился на иконостас. Поискал глазами отца Михаила. Тот, увидев его, закивал, легонько потянул с головы прихожанки епитрахиль, поднес к её губам крест и, не дожидаясь, когда та ткнется губами ему в руку, проникновенно сказал: «Благословляю», – и поспешил навстречу Павлу Максимовичу.
Отец Михаил имел ту внешность, при которой трудно определить возраст человека. Ему можно было дать за сорок, но, взглянув в глаза, растеряться от детской наивности и незащищенности взгляда. Был он открыт всем своим любящим сердцем навстречу всякому, кто обращался за помощью или участием. Широко посаженные глаза источали доброту и умильность. Батюшку многое смущало в Уварове – возраст, угрюмый вид, а более всего пронзительные синие глаза. В начале их знакомства, а Уваров сам, проигнорировав свечника – крупного, вечно дремлющего за конторкой дядю Толю, – подошел к отцу Михаилу, протянул записку «Об упокоении» и голосом, не терпящим возражений, заявил:
– Индивидуальная панихида. Каждый четверг.
Позднее, когда выяснились все обстоятельства, батюшка не раз встречался с Уваровым, пытаясь направить его на верное понимание божественной службы. Однажды отец Михаил, собравшись с духом, вкрадчивым елейны голосом спросил Уварова, давно ли тот исповедовался. Уваров помолчал, изучающе глядя в лицо батюшке, и уточнил:
– Зачем это вам?
– Мы все грешны, – искренне огорчаясь, ответил священник, – грехи отягощают душу и делают её уязвимой перед кознями Дьявола. Признание, очищение и дарованное прощение делают её сильней, и Спаситель простирает длань свою над раскаявшимся грешником.
– Я спросил, зачем вам, отец Михаил, знать, когда я исповедовался.
– Мой долг – помогать, – и, заметив мелькнувшие в синих пронзительных глазах досаду и нетерпение, торопливо закончил, – да, помогать, а в вас грех гордыни, уважаемый Павел Максимович. Вот! Уж извините великодушно за откровенность.
– Мы с вами встречаемся по другому поводу, – тон Уварова смягчился, – если вы заметили, я этому делу придаю большое значение. Поэтому оставим мои грехи на время.
Отец Михаил обрадовался последней фразе, но все же вернулся к просьбе и приступил к терпеливому объяснению.
– Павел Максимович, – помолчав, он вздохнул и снова заговорил, – то, о чем вы просите, невозможно. Повторю ещё раз. Самоубийство – это и грех убийства, и грех маловерия, уныния и малодушия. Что мы с вами можем поделать, если раб божий Евгений сам отказался от Царствия Божия!
– Аффект! Понимаете? Он ничего не соображал! – еле сдерживая раздражение, свистящим шепотом объяснил ему Уваров. – Считайте это неосознанным грехом! Аффект! Вам что, справку от психиатра принести! Он даже о дочери не подумал! А вы говорите!
Несколько минут Уваров убеждал в извинительности проступка и в особом обстоятельстве совершенного, приводил довод, услышанный от судмедэксперта, что суицид происходит от помутнения рассудка, и в конце концов отец Михаил уступил его настойчивости и пообещал испросить наставления у протоиерея отца Варфоломея, а если в этом постигнет неудача, то получить его, протоиерея, благословление, чтобы обратиться в митрополичью канцелярию за… Отец Михаил и сам не мог толком себе объяснить, за каким таким лядом он обратится в канцелярию, но не поддержать, пусть тщетную, надежду Уварова был не в силах. Он сам себя подбадривал, повторяя, что уныние и маловерие в милосердие Спасителя – тоже грех. В общем, на том они тогда и расстались. А сегодня он должен сообщить неутешительную весть.
Уваров видел, что батюшка закончил исповедовать и торопится к нему. В печальных глазах иерея он прочел ответ на свою просьбу.
– Павел Максимович, – чуть задыхаясь и смущаясь пристального взгляда, заговорил отец Михаил, – нет никакой возможности! Утешительный молебен – это единственное, что возможно сделать.
Уваров молчал, смотрел в добрые, детские глаза и думал, что вот, наверное, счастливый человек. Мир для него понятен и гармоничен. Он точно знает, почему все происходит, что есть всему начало, во всем видится ему Божий промысел, верит, что смерти нет, и точно знает, что высшее благо – царствие небесное. А потому старается всех туда затащить, даже грешников. Было б в его воле – отпустил бы грехи и самоубийце. Наверняка за свои хлопоты перед начальством получил взбучку или, чего доброго, выговор в приказе, а все равно счастлив в своей неуёмной доброте и любви. Чем не завидная судьба, Уваров? Почему ты не на его месте?
– Потому что не люблю людей, – ответил он сам себе, – поп этот пусть поживет с мое и тоже разлюбит. Любить их не за что!
– Как ваша крестница? – вывел его из задумчивости отец Михаил. – Она уже, наверное, совсем большая!
Павел Максимович ничего не ответил, досадливо поморщился, повернулся и пошел к выходу. Отец Михаил проводил его взглядом и огорчился.
– Мятущаяся, неприкаянная душа! – сокрушался отец Михаил. – Носится она над ледяными водами Коцита и страждет о погубленных душах! Что ему в спасении души самоубиенного? Чужой ему человек, а вот душа его, соприкоснувшись с этим горем, видно, мучается. Принял ответственность перед Богом за дочь самоубийцы. Чтобы та, значит, росла в благочестии. Принял из сострадания, из милосердия. Оттого сострадает, что все мы братья и сестры во Христе, и любовь к Христу рождается через любовь к ближнему.
Выведя для себя такое утешительное объяснение странного поведения Уварова, отец Михаил преисполнился светлых чувств и решил, что непременно отслужит молитвенное «утешения сродников живот свой самовольно скончавшегося». Не в его, недостойного иерарха, силах нарушить канон и отпустить грех самоубийства, но в его силах и в его праве утешить близких грешника и отслужить молебен. Будет также молить он об исцелении раба божия Павла. Да, исцелении, потому что раб божий Павел давно и глубоко болен. Имя той болезни – злосчастие.
Глава IV
Тем временем Уваров уже был далеко от храма, шел по выгоревшей траве, минуя детские площадки и футбольные поля, устланные искусственным покрытием, источавшим тяжелый запах резины. Он оставил свой «Майбах» в одном из дворов спального района среди панельных многоэтажек и теперь направлялся в пустующую квартиру, адрес которой был известен только ему и Снегирёву.
Семь лет тому назад Уваров нацелился на бывшую когда‐то перспективной военную рухлядь – огромное сооружение, которое, по идее разработчиков, должно было наводить ужас на возможного противника. Ужас и трепет! По своей огневой мощи и способности к скрытному передвижению этот агрегат был одной из лучших в мире военных разработок. Эксперты, которым Павел Максимович доверил оценить разваливающегося монстра советской эпохи, доложили, что объект не подлежит восстановлению, что стоимость его распила не окупится деньгами, полученными от продажи материалов. С экономической, да и с военной точки зрения покупка представляется бессмысленной и полной несуразицей. Уваров слетал на полигон, походил вокруг чудовища, постучал тростью по брюху гигантского фюзеляжа и решил, что непременно купит эту несуразность. К его удивлению, на торгах он схлестнулся с малоизвестной компанией, которая, как он выяснил по дате регистрации, появилась в реестре всего за месяц до начала торгов. В конце концов Уварову пришлось переплатить, чем он остался крайне недоволен. Павел Максимович естественным образом заподозрил продавца – местного мелкого проходимца из девяностых – в манипуляции торгами. Он собрался было уже наказать нахала, как тут раздался звонок. Звонили из высокого кабинета и просили встретиться с неким Снегирёвым. Кабинет был настолько высок, что Павел Максимович только откозырял, соглашаясь на встречу.
Клим Андреевич Снегирёв оказался полноватым невысоким мужчиной с коротко стриженными волосами и маленькими глазками за толстыми стеклами очков. Подвижность его лица, быстрая речь, открытость и напористость несколько озадачили Павла Максимовича. Он не мог не отметить, что гость вызывает у него симпатию, что было для Павла Максимовича неожиданным, но опыт не позволял ему принимать доброжелательность и обаяние собеседника за чистую монету. Павел Максимович выискивал в словах, в интонациях и в манере говорить скрытый смысл и оттого держался настороженно.
Снегирёв в советские времена руководил конструкторским бюро в «почтовом ящике». Тяжело пережил развал страны. На его глазах останавливались проекты, цеха, секретная документация на разработанные изделия и на перспективные разработки передавалась иностранным консультантам. По их повадкам легко можно было определить людей из специальных служб. Уходили сотрудники и коллеги, «товарищи по оружию» – люди, которые верили в него и в которых верил он сам.
– Самое ужасное, – рассказывал Клим Андреевич, – утрата веры. Мне мой инженер говорит, я уже никому не верю и в первую очередь себе. Его чертежи тоже забрали. Даже тетрадки с черновыми набросками вынесли. Открыли стол и просто выгребли, что было в ящиках. Потом и на само бюро повесили замок. Такой простой амбарный замок. Инженер этот сначала на рынке торговал какими‐то турецкими свитерами и штанами, потом заболел. Жена его на дачу увезла, чтобы, значит, поправился на свежем воздухе и на чистых продуктах. А он возьми и умри. На День космонавтики. С соседом по даче выпил халявного спирта, чтоб, значит, вспомнить Юрия Алексеевича и Сергея Павловича. А спирт метиловый. Провалялся в местной больничке сутки и помер. Сначала ослеп. Потом мозги совсем отъехали. Наутро умер. Вот так!
Новый знакомый сидел в кабинете уже минут десять и всё рассказывал о себе. Потом спохватился, смущенно закашлялся.
– Вы у меня монстра перехватили, – он улыбнулся, – я, честно говоря, не ожидал, что ещё остались любители таких негабаритных раритетов.
– Понятно, – кивнул Уваров, – ностальгия по советской мощи?
– Не совсем так. – Гость снял очки, близоруко прищурился, протирая стекла. – Мое бюро участвовало в проектировании этого монстра.
Уваров молчал, ожидая продолжения. Его собеседник водрузил очки на нос и тоже замолчал. Наконец он снова заговорил:
– Мой прадед из деревни в Тамбовской губернии. Их‐то, деревень, много. Из какой он был родом, не знаю. Да я и о нем толком ничего не знаю. Могу только предполагать. Может, из крепостных, а может, нет. После 1861 года оказался в городе. То ли он рабочим был, то ли дворником. В тридцать третьем, значит, пропал. Сначала арестовали, а потом пропал. Вот и выходит, название деревни не знаю, где он родился, не знаю, да и место, где его похоронили, тоже не знаю. И что? Значит, есть огромная дыра в, как бы это вернее выразиться, моем геноме. Вот, скажем, я помню отца, деда, а дальше словно ластиком вытерта длинная строка имен моих предков! Их много! Не помню, кто сказал, – распалась связь времён! Вот… вы сейчас удивитесь и спросите – и что? Внук мой отказывается принимать всерьез, что я был конструктором и делал сложные аппараты для оборонки. Подшучивает надо мной, засранец! Говорит, ты, дед, только копировал, что гэбня тырила на Западе! Ты ещё про ракеты расскажи! Хапнули чертежи Фау‐2 – и радуетесь! Смотри, говорит, какие имена – Оппенгеймер, Резерфорд, Илон Маск, Стив Джобс! Вот это круто, а вы, говорит, что можете? Нобелевские лауреаты, говорит, все сплошь англичане или американцы, а русских нет! Просто так, что ли? Он историю России изучал по маркизу Де Кюстину и по этим альтернативщикам… Фоменко и этого… Чхартишвили. Объясняет мне – дед, вся цивилизация на Западе. Радуйтесь, что с вами дружат, разговаривают. Дружат‐то из сострадания! Это он мне про мою страну говорит. Не про свою, не про нашу, а про мою. Моя страна для него чужая. Киплинга мне прочел наизусть – «Бремя белого человека». Для него ясно и понятно, где варвары, а где воины света, и кто на правильной стороне истории. Слушайте, у вас водки нет? Я бы выпил! Нет? Что‐то я совсем расстроился! Извините!
Снегирёв снова замолчал, глядя в окно. Потом продолжил:
– Сами виноваты. Сначала революция, потом «перестройка». Сами себя разрушили. Распалась связь времен. Он не русский. Мой внук Вениамин – не русский! У вас есть дети?
Уваров отрицательно покачал головой.
– Была задумка, – гость снова заговорил, устало, как после тяжелого труда, – превратить этот аппарат в публичное пространство. Был во мне такой комсомольский задор! Для взрослых, их детей, а может, и для их внуков. Они бы узнавали, что вот жили такие советские люди, которые не были варварами, как не были варварами их предки, и что Россия – это сама по себе цивилизация!
Уваров молчал. Ситуация была, что называется, ситуацией абсолютной неопределённости. Он согласился выслушать этого человека только из-за телефонного звонка. Таким в просьбе не отказывают. Он пытался понять, что значат этот визит и сентиментальная болтовня? Сигнал, который передают ему из высокого кабинета? Если сигнал, то о чём? Или произошла утечка, и там каким‐то образом выяснили, что он, Уваров, медленно, со скрипом создает структуру, которая тайно будет бороться со всем прозападным? По примеру тайной полиции – «охранки» – поддерживать прозападные группировки, разлагая их изнутри. Внедряться в креативный класс и стравливать одну ячейку с другой. Если это так, то о чем сигнал? Выйти из тени? Занять откровенно патриотическую позицию? Глупо! Если только не настало правильное время. Или перед ним сидит рефлексирующий интеллигент, который хочет исправить ошибки своего поколения? Идеалист! Ну а ты, Павел Максимович, зачем сам хотел купить эту махарайку. Не с той ли целью?
Он молчал. Снегирёв несколько раз порывался что-спросить, потом, поерзав на стуле, поднялся и пошел к выходу. У двери он остановился, криво улыбнулся, кивнул и вышел.
Через месяц Павел Максимович, убедившись, что визит Снегирёва не был ни провокаций, ни приглашением в высокий кабинет, сам позвонил Климу Андреевичу и напросился на разговор. Они встретились в нежилой квартире в спальном районе. В той, куда он сейчас направлялся. Квартира была заново отремонтирована таким образом, что Уваров не сомневался – вней нет ни подслушивающих, ни записывающих устройств. После состоявшейся встречи они вдвоем учредили общество содействия восстановлению памятников советской эпохи. Первым их объектом стал остов летательного аппарата «Монстр». Через год они открыли на заброшенном полигоне парк просветительских технологий под названием «Рожденные в СССР» с экспозиционным пространством, дискуссионными площадками, просмотровыми, лекционными залами и мастерскими. Ещё через полгода вместе создали негласный инвестиционный Фонд.
Позже к участию в деятельности Фонда привлекли нескольких проверенных людей, как правило, из бывших работников партийной и советской номенклатуры, у которых после развала СССР в личном распоряжении оказались значительные деньги. Происхождением денег никто не интересовался. Зачем? Люди все были, как на подбор, людьми одного поколения и так или иначе знали Уварова лично или через кого‐то, кому доверяли. Конфиденциальность их участия, авторитет Павла Максимовича, а позже и эффективность финансовых операций укрепили доверие к Фонду и привлекли новых инвесторов.
Нужно сказать, что исполнительным органом Фонда стало Бюро. В него вошли несколько человек, работавших над развитием фонда. Своего рода наблюдательный совет, который выполнял экспертизу и планирование основных направлений развития. Исполнительным органом был Президиум Бюро, состоящий из трех человек: Уварова, Снегирёва, и ещё одним членом Президиума был Хранитель. Хранитель назначался Бюро из числа участников Фонда и отвечал за безопасность средств и эффективную реализацию инвестиционных проектов, которые разрабатывались Президиумом и одобрялись Бюро. Поскольку средства находились в различных банках и постоянно перетекали с одних счетов на другие, управление всем этим требовало от Хранителя профессиональных навыков финансиста и банкира. Кандидат в Хранители проверялся многократно, на него собиралось досье, инсайды и мнения третьих лиц. Несмотря на все предосторожности, это не уберегло Фонд от неприятностей. Первый Хранитель в нарушение всех правил использовал средства в спекулятивных операциях, успешных, но подвергших риску существование самого Фонда. Провинившегося хранители заменили быстро и без проволочек. Однако для Уварова и Снегирёва это стало ударом по репутации. Восстановить её было возможно только показательным наказанием виновника. Что и было сделано. Кроме того, Бюро, чтобы снять все риски, приняло решение временно большую часть денег на банковских счетах перевести в наличные. Помимо безусловной безопасности, этот шаг расширял возможности инвестиций – черный «нал» всегда котировался более высоко, чем безналичные средства. Это было огромным преимуществом, особенно в борьбе за государственные проекты, за бюджетные деньги. А деньги были огромные!
Рост доходности Фонда дал, наконец, Уварову и Снегирёву возможность приступить к выполнению их главной задачи, ради которой, собственно, все и затевалось.
Фонд имел одну, скрытую от всех, расходную статью. Размер её зависел от общей доходности, и в какой‐то момент сумма по этой статье оказалось настолько внушительной, что они решили действовать. Решения по ней принимал только Президиум Бюро. Деньги направлялись на проекты по противодействию протестным группам, прозападным мелким партиям, общественным фондам и даже против отдельных людей. Первые успехи, однако, не обманули Уварова – их ресурсы ни в какое сравнение не шли с тем, что могла себе позволить, например, USAID[9]. Уваров и Снегирёв начали активно искать поддержку в различных властных структурах, и главной их целью стала администрации Президента.
И вот сегодня Уваров запустил «многоходовку», которая позволит им завоевать доверие важных людей из администрации, а следом стать частью влиятельной группы функционеров в администрации.
Павел Максимович, не доходя метров ста до неотличимой от соседних домов «панельки», остановился в тени пожухлого куста сирени. До назначенного времени ещё минут пятнадцать. Павел Максимович издали окинул взглядом припаркованные машины, сидящих на скамейках перед подъездом старушек, детишек, прыгающих на детской площадке. Ничего такого, что походило бы на наружное наблюдение, он не обнаружил. Он видел, как во двор вошел Снегирёв, проследил, как тот скрылся в подъезде и что за ним не ведется слежка, и только после этого заковылял к подъезду сам.
