Станислав Борисович Малозёмов
Откуда я иду, или Сны в Красном городе
15. глава пятнадцатая
– Надо сперва выпить по стаканчику.– Профессор Маслов вынул из стола бутылку столичной и пару стаканов.– Хотя я сам лично это писал, но на трезвую голову читать не могу. Потому, что сразу кажется, будто сочинил это всё круглый идиот и профан в физике, археологии, истории, не знающий законов сохранения энергии и основ биологии. Не учёный, а графоман – сказочник. В книжке на девяносто процентов – сплошная небывальщина, нездоровое преклонение перед неземными цивилизациями. Так может показаться.
– А что, ты писал это и из кабинета не выходил? – Засмеялся Витя Сухарев. – На «ты» будем общаться?
– Ну, мы же почти ровесники. Мне сорок, тебе скоро сорок. Конечно, на «ты» – А насчёт кабинета – ни хрена. Я здесь только оформлял текст под книжные правила. А вообще – то брал на год отпуск без содержания на полевые научные исследования. Для диссертации вроде как. И Ваня Дорохов тоже. Мы жили год и два месяца на тургайском плато или «прогибе» в тринадцати местах. И обалдели. Не как учёные, а как простые человеки. Как учёные – мы не верили после экспедиции ещё столько же времени в то, что видели глазами, слышали ушами, трогали и приборами измеряли. Перечитывали записи, снимки пересматривали и, честно, поначалу растерялись. Ну, не могло всего того быть по всем законам физики, биологии, истории и здравого смысла. Не могло.
Они выпили по стакану водки без закуски. В институте топили крепко. Жалели студентов. В кабинете надо было бы раздеться прямо-таки догола чтобы не заливать майки, трусы и носки в зимних ботинках горячим потом. Февраль в Зарайске всегда грубо относился к населению. Пытал его на улицах тридцатиградусным холодком с ветром из горных Уральских ущелий, бил наотмашь плотными как вата большими снежными кусками бурана, мучил частыми короткими оттепелями, которые переделывали снежные тропки в длинные узкие ледяные катки. Народ дружно падал и частично нарушал целостность организма. Кто руки вывихивал, кто ноги ломал и приобретал сотрясение мозга, нужного для любой, пусть даже самой тупой работы.
Сухарев глядел в окно и жалел ворону, которая никак не могла прикрепиться когтями к обледеневшей ветке. Она валилась почти до земли, но успевала взлететь и настырно пыталась сесть на облюбованное место.
– В общем, тёзка, то место, где ты живешь – это практически не наша планета. С виду всё вроде похоже на земное, а в пространстве и недрах много чего- то, не один миллион лет назад занесённого чёрт знает из каких галактик, и чёрт знает зачем. – Маслов вместо закуски втянул из открытой форточки около кубометра вкусного холодного воздуха с ветром. – Но об этом все почему- то боятся говорить. Придумывают что – нибудь вроде последствий жизни пропавших цивилизаций. Шумерской, например. Хотя, чего бы тут жили шумеры? Все чешут во лбу, но не отвечают. А Шумеры, тёзка, это древнее население Южной Месопотамии. С ними традиционно связывается возникновение цивилизации, появление письменности, первых городов и государств Древней Месопотамии. А это, Витя, было в 22 и 21 веках до нашей эры.
И Месопотамия в нынешнее время – Ирак. Страна так называется. Это вон аж где!!! Чего бы им было делать в Тургае и какой бурей их сюда могло притащить? Ну ладно. Допустим, что Шумеры жили. Или эти, как их… Нубийцы, Хараппы, Эгейцы, Ольмеки, Норте – Чико… Навалом было цивилизаций и народов в древности. Но они тоже появились не в Тургае. Это всё Восток и Африка. Ну, давай всё равно плюнем и допустим, что в Тургай их задуло!
Так почему через сотни тысяч лет после того, как они вымерли – на тургайском прогибе все приборы несут чушь несусветную, из строя выходят, аккумуляторы садятся у приборов за сорок минут вместо четырёх часов? Чего такого эти древние после себя оставили, что в Тургае днём и даже ночью видно миражи? Или шары огненные выходят из земли и потом туда же тихо просачиваются? Привидения не одна сотня шоферов видела всякие. И людей, и похожих, но не людей.
А огромных полупрозрачных чудищ на двух ногах. С руками и почти в половину их роста головой. Странные предметы, похожие на огромные светящиеся папиросы видели, которые летали низко над землёй, плавно, как гуси, только со скоростью самолётов – истребителей. И голоса добрые, говорящие о жизни в космосе, слышали по ночам те же шоферюги. Здоровые мужики, не психи. Они это всё рассказывали в милиции, да в горкомах партии. А куда ещё пойдешь? Учёных – человек десять в городе. И то – половине из них этот бред слушать скучно было. Милиция смеялась, а ученые, кроме нас с Ваней – лингвисты. Им на кой чёрт врубаться – есть привидения? Чего приборы ломаются в Тургае?
Археологи копаются по всей земле, где были древние поселения. Ничего до сих пор сверхъестественного не нашли. Бронзовые поделки, фарфоровые да глиняные. Никаких намёков на что – то не понятное, загадочное. И на тургайском прогибе они же всё перелопатили. Подтвердили, что вот по этим степям люди только кочевали. На одном месте не жили. Так то народы были даже без письменности, не говоря уже о техническом могуществе. А в первом тысячелетии до нашей эры некоторые иранские племена по нашей земле путешествовали. Звали их «скифы» и «саки». Но и после них что осталось? Остатки стойбищ, железо ржавое, бронза, медные вещи, ткани иранские шелковые. Всё! Ни одного жалкого электроприбора, не говоря уже о предметах высших технологий.
– Я читал, что с реактивных военных самолётов лётчики видели на нашей тургайской земле фигуры всякие, свастики, круги аккуратные, абсолютно верной окружности.– Вспомнил Сухарев.– И в газетах объясняли, что это кочевники себе часы такие придумывали, календари, могильники располагали в виде пирамид правильными квадратами триста на триста или пятьсот на пятьсот метров.
– Да всё можно как- то назвать и как бы этим самым объяснить.– Маслов налил ещё по сто. – Но на кой хрен кочевнику часы? Для нас с Ваней Дороховым Московская Академия наук арендовала в Зарайске Ил -14. Он высоко поднимается. Мы видели и круги, и свастики, и рисунки странные размером километр на километр. Это и не птицы, и не звери, а что – то вроде созвездий. Вроде Орла, Кассиопеи, Ориона, Большого Пса или Центавра.
Кочевникам на кой пёс выкладывать в степи созвездия? Баранов легче пасти? А календари зачем? В Англии, латинской Америке делали на земле календари из камня. И часы солнечные. Английский «Стоунхендж». Но так то ж были оседлые жители городов. У них всё это выкладывать время было и надобность. А у кочевых народов – постоянное движение. Кончился корм вокруг, съели траву бараны, лошади и коровы. Дальше надо двигаться. Когда календари и часы лепить из земли? Гор – то нет в Тургае. Мелкие сопки. Но они от природы на местах своих миллионы лет. И никто их не двигал.
Виктор Сухарев тоже проглотил сто граммов. Он не пьянел, но думать о странном и плохо на сегодняшний день объяснённом стало легче. Свободнее как- то.
– Ну, и что ты обо всём думаешь, Виктор? – Озабоченно спросил он Маслова. Профессора. – Я вот слышу не просто голос. Я слушаю лекции о том, что было, есть и будет на Земле. Узнаю имена, не известные мне сроду. Узнаю правила чести, достоинства, нравственности и морали. Абсолютно идеальные правила и законы. Какими они должны быть у нас, но которые все искажены и подогнаны в разных обществах под их желания. Узнал уже очень много. И о богах много нелицеприятного, о религии вообще.
О том, что вера в любое божество – это как успокоительные таблетки при неврозе. Съешь их и всё по фигу. И Вера в бога – тоже такая таблетка. Всё до фени глубоко верующему. Бог всё простит и именно тебя за всё любит. Хоть ты и сволочь последняя. Ну, удобно же? Есть кто- то великий, который всё сделает так, чтобы ты помер и попал в райское Царство небесное. Красота!
Голос мне о жизни как явлении говорит. О том, что нет в ней смысла и что наши энергетические души втолкнули в белковые тела и спустили за провинности на Землю, в исправительное вселенское заведение. Тут мы мучаемся, боремся с преградами, исправляемся в разные сроки и нас вынимают из тел да забирают назад в вечность. Но голос Разума не врёт и меня не дразнит. Он просто объясняет. А я потом ищу тому подтверждения в библиотеках и среди людей. Так ведь нахожу их, подтверждения. Вот что это? Бред?
Маслов ходил по кабинету и трепал причёску. Нервно и безжалостно. Чудом ухитрялся не выдрать волос. Он покраснел от жары, водки и тяжелых, необычных для большинства мыслей.
– Мы в Космосе – крошка, мельче пылинки. – Он наклонился над Сухаревым и шептал. Тайной великой делился. О тайне громко не кричат. – Тургайский прогиб как и зона в государстве Перу, как большие территории в Бразилии и центре Африки, как в Египте, Индии, в Антарктике и на жутких Бермудских островах возле США да и в Англии на севере – это всего лишь дежурные посты межгалактических пунктов управления всем Космосом. Их много в разных созвездиях, на планетах всяких, каких мы не знаем, в туманностях, которые от нас на миллиарды световых лет удалены. У Космоса нет начала и конца. Это и есть вечность. Это та самая абсолютная гармония сущего. Без богов и прочих глупостей. Только Разум и его гармония, которая содержит Космос в равновесии и абсолютном порядке. Ты понял, Витя?
– Мне – то что делать? – Сухарев подошел к окну. На гололёде падали тётки и крепенькие мужички, дети катались на коньках и санках, а с деревьев на всё это зимнее движение равнодушно смотрели уверенно балансирующие на ветру сороки, вороны и воробьи. – Неужели Космос попытается втиснуть в голову мою большой вселенский Разум?
– А чего ему пытаться? Он уже втискивает. – Маслов снова зашептал.– Ты только всё мне и Ивану говори по телефону. Или приезжай да рассказывай. Второй такой избранный Космосом человек может жить в Африке или на тех же Бермудах. А ты – свой. Рядом. Мы с Дороховым будем о тебе и твоём контакте с вселенским Разумом книгу писать. Мы перевернём все представления человечества о Космосе и расскажем об абсолютной его гармонии, чтобы убогое человечество попыталось к ней хотя бы шагнуть навстречу. Вот как, Витя!
В Кызылдалу Сухарев ехал последним автобусом часов в одиннадцать ночи. По дороге он не отводил взгляда от степи. Надеялся увидеть или мираж, или огни, выплывающие шарами из снега степного. Но было вокруг серо, темно от облаков, загородивших от глаз луну и звезды. Всё проплывало за окно автобуса обычно и тоскливо, благодаря не видному горизонту и отсутствию хотя бы одной электрической лампочки возле придорожного аульного коровника.
– Ну, вроде что- то прояснилось.– Думал он, тихо ударяясь козырькам шапки о стекло.– Во-первых – я не сдурел. Во-вторых – фантастика оказалась не фантастикой. То есть Голос реально существует. Теперь мне надо самому увидеть всё необычное. Миражи, огненные шары, привидения. А с этими профессорами дружить и работать не буду. Мне же Голос говорил, что в феврале мне предложат новое дело, а я откажусь. Хотя…
Виктор развалился на сиденье, ноги вытянул под переднее кресло и снял шапку. Пассажиров было пятеро всего. Просторно всем.
– А вот надо как – то с Разумом утрясти этот вопрос. С одной стороны он меня выбрал для распространения правильных пониманий о гармонии, а с другой – запретил принять предложение о новом деле. А дело – то как раз и касается распространения. Профессора же книгу писать будут. Издадут снова в Москве. А это ж какой тираж! Сколько людей прочтут и вникнут. Если смогут и захотят. Да. Надо с Разумом посоветоваться. Может я не так его понял.
Въехали в город заполночь. Чтобы не будить Ларису Сухарев пошел в церковь, постелил себе своё пальто в ризнице, под голову бросил тряпку, которой трудницы пыль с икон стирают, а на неё – шапку. Лёг. Хотел о чём – то вспомнить, но не успел. Сон проглотил его как очень голодный бродяга забрасывает в себя, не жуя, очищенное яйцо, сваренное вкрутую и забытое кем – то на тарелке в столовой. Спал Сухарев до рассвета, не слыша ни гласа Божьего, ни голоса Разума и не видя снов.
Часов в семь утра он вскочил от шума громких голосов. Это пятеро дьяконов, протодиакон Савелий и иерей Никифор пришли переодеваться к заутренней службе. На верхнем клиросе распевались певчие. Разминали связки. Священники болтали всякую ерунду. Дьяк Фома хвастался прибывшей от Бога силой. Он его почти год молил даровать ему за прилежное служение не только силу духа, которая у него была, но и телесную крепость. Господь долго размышлял – дать силушку дьяку или обойдётся, но смиловался – таки. Сегодня поутру дьяк Фома, он же Андрюша Лизунов, отжался от пола пятьдесят раз.
А ещё вчера выходило только двадцать пять. Вдвое мощней сделал его Господь за ночь и Андрей радовался этому так, будто его нежданно рукоположили в сан митрополита, правителя и наставника большой епархии с кучей подчинённых и преклонённых пред ним согласно должностной догме. Иерей Никифор пересказывал Савелию вчерашний фильм «Ваш сын и брат» режиссёра и писателя Шукшина. Выпустили фильм в прошлом, шестьдесят пятом, но до Кызылдалинского кинотеатра «Ковыль» он доплелся только вчера.
– Ну, это ж такое жизненное кино. В нём божественная мудрость, вложенная в уста крестьян простых. Сто лет таких нам не привозили. – Дергал он Савелия за рукав рясы. – Вот ты сходи, тоже посмотри. Проникнись правдой жизни. Там дело такое, если коротенько: – Живет в сибирском селе старый Ермолай Воеводин. Четыре сына у него да дочь. Но как по-разному сложились их судьбы! Подался в Москву старший – Игнат, стал выступать в цирке, демонстрируя недюжинную силу.
Он доволен своей жизнью и своими рассказами сманивает в город брата Максима. Тот устраивается на стройку чернорабочим, но постоянно чувствует свое одиночество. В думах своих он не порывает с деревней, а возвратиться мешает гордость. Средний сын, Степан, – человек неуемного характера, подрался «за правду» и влетел в тюрьму. За три месяца до освобождения он совершает побег и возвращается в деревню, чтобы повидать родных, походить по земле и, как он говорит, «набрать сил отбыть наказание.»
В деревне с отцом остаются только его любимец Василий да немая Верка. Тяжело переживает Ермолай распад семьи, страстно мечтает собрать всех сыновей под крышей своего дома, да только сбудется ли его мечта? Не понятно. Кино кончилось, а главный вопрос нам на раздумья режиссёр оставил. Сходи, отец Савелий. Не пожалеешь!
Савелий кивал головой, попутно надевая тяжелый свой крест наперсный.
– Я обещал, что за тебя отслужу заутреннюю. – Поднялся с пола Сухарев. – Ты же вечернюю вчера отслужил вместо меня. Сейчас я облачусь быстро. Ты, отец Савелий, отдохни сегодня. Я отработаю.
Протодиакон хмыкнул, улыбнулся как-то очень криво и пошел в трапезную чай пить. Виктор хорошо провёл службу, потом помог трудницам протереть иконы и пол на амвоне, да целый день беседовал о разных тонких библейских толкованиях с прихожанами, разъяснял им очень важные постулаты мудрых церковных канонов, тщательно проверял – правильно ли произносят певчие сложные псалмы и литургические молитвы. Так день и прошел. Гражданские шмотки свои Виктор надевал почему- то с облегчением.
И ведь не тяготила его тяжелая и широкая ряса с подрясниками, крест и епитрахиль не мешали, не раздражали рукава верхнего одеяния, полностью прикрывающие ладони, и всегда почему- то прохладная серебряная цепь нательного креста не мешала. Но с некоторых пор брюки, свитер, ботинки из промторга и драповое пальто с кроличьей шапкой давали пока ещё ничем не объяснимое успокоение нервов и чувство свободы. Не от Бога и церковных трудов. В гражданской одежде ему было легче говорить хоть о чём, вести себя не как важное, приближенное к великой Божьей воле священное существо, а как сильный, молодой, умный и довольно красивый вольный мужчина.
Отучившись по воле отцовской в духовной семинарии он не мог поначалу привыкнуть к ко всему показному, что производила догматическая и пафосная церковная жизнь. Почти раболепское преклонение нижних чинов перед протоиереями и протодьяконами смотрелось поначалу комично и унизительно, но через год Сухарев понял, что это броское чинопочитание – незыблемый веками канон. Высший сан ближе к Господу и милости его получает больше. Преклоняй пред ним голову и колени, да и тебя, малозначительного слугу, Господь заметит и воздаст благодать да чин. Домой он бежал на хорошей скорости. Позволяли так нестись по скользкому снегу рифлёные глубокими канавками подошвы из нового материала – полиуретана.
За два дня соскучился он за Ларисой так, будто только что дембельнулся с трёхлетней службы в армии. Он открыл дверь своим ключом и замер в прихожей. Не просто остановился, а присел, снял шапку, чтобы лучше слышать. Она играла на рояле. Красиво, мягко, аккуратно и очень профессионально. Так Виктор слышал исполнение на фортепиано по радио и с Ларискиных пластинок. Он поднялся, бросил на вешалку пальто, быстро отстегнул кнопки на ботинках, подбежал сзади и обнял её так крепко, что Лариса от неожиданности вскрикнула.
– Ты играешь! – Сухарев поднял Ларису и закружил по комнате.– Господи, ты играешь! Да как красиво! Обалдеть! – Он целовал её и кружил, ставил на ковер, ласково гладил, снова подхватывали бегал с ней по комнатам. Лицо его отражало такое счастье, будто наконец – то в свои тридцать шесть лет он наконец дождался чуда и оно пришло само к нему в дом.
– Это лёгкая вещь, Витя.– Смутилась Лариса, но смущение не скрывало её счастья. – Это Шопен. «Вальс Си минор». Четвертый класс музыкалки. Но я – то не думала, что смогу сыграть даже «два весёлых гуся», которые хорошо жили у бабуси. И это, Витя, милый мой, всего после двух сеансов за вчерашний день с твоим терапевтом остеопатом Дмитрием Ильичом. Он вчера приехал и как- то необычно вытягивал мне суставы. У него есть такая штуковина – наподобие маленького ручного пылесоса на батарейках. Вставляешь в дырки пальцы и «пылесос» их в себя втягивает. Потом массировал обе кисти и мазал какой- то вонючей мазью. Ещё тринадцать сеансов. Может я, действительно, смогу играть всё, что захочу, а? Как думаешь? Он и сегодня придёт попозже.
– Да ты, блин, у меня на международных конкурсах гран – при будешь брать!
– Сухарев смотрел в счастливые глаза не любовницы, не жены пока, а просто своей обожаемой женщины, видел в них одновременно удивление, неверие, радость и счастье, смотрел и глаз не мог отвести. Лариса за день стала красивее, мягче и нежнее.
Любви к себе он в её глазах не разглядел, да и ни к чёрту было бы изображение любви, которая и так никуда не сбежала. А вот радости от того, что ты больше не калека, что ты снова музыкант, у которого есть навык, надежда и уверенность на возвращение в искусство – раньше не было. И она, радость нечаянная, сделала из красивой женщины прекрасную. Виктор с этой минуты уже точно знал, что создано это замечательное существо для него, для любви, семьи, музыки и обязательного чистого и достойного материнства.
Наверное, устали бы они через часок даже от очень положительных эмоций, избыток которых обычно плавно перетекает в апатию и душевную слабость. Но затарахтел звонок над дверью и Лариса побежала открывать. Пришел доктор Дмитрий Ильич, крупный мужик явно крестьянского происхождения, не большой, белобрысый без проседи, с крупной округлой бородой и усами, которые почти полностью перекрывали лицо, чему помогали затемненные очки. Он пожал Виктору руку как старому другу – крепко и с потряхиванием. Ларисе слегка поклонился. В левой руке толстыми пальцами Дмитрий держал медицинский кожаный саквояж на пружинных застёжках, из которого отвратительно пахло то ли растоптанным куриным помётом, то ли замученными до смерти жуками- вонючками, которых в степи никто из местных не трогал. Ловили их только по надобности. Раздавленные и плотно приложенные к нарыву, фурункулу или ожогу жуки за пару приёмов любые похожие неприятности ликвидировали.
– Как пальчики? – Спросил доктор, улыбаясь. – Ну- ка потрясите кистями и на скорость посжимайте пальцы в кулачки на обеих руках.
Они начали лечить суставы, а Виктор медленно обошел всю квартиру. Удивительной мастерицей – рукодельницей оказалась его любимая женщина. Два дня его дома не было, а на окнах спальни Лариса расшила портьеры незнакомой техникой вышивки. Не гладью, не крестиком или петлями, а как то иначе. Издали вышитое напоминало рисунок. Аккуратные лимонного цвета звёзды на тёмно синей ткани она не просто раскидала по площади штор. На полотне светилась Большая медведица, Северная звезда, созвездия Лебедя, Большого Пса, Кассиопея, Орион, Лиры и Центавра.
– Откуда она их знает, пианистка и лидер комсомольцев? – подумал Сухарев.– А вышивку эту? Лично я даже на картинках её не встречал.
Пошел на кухню и спросил мимоходом.
– Лара, а что за чудесная роспись по ткани в спальне? Нигде не встречал.
– Это «ажур», старое изобретение французского мастера вышивки и педагога Мари-Элен Жанно. Она почти всю жизнь посвятила изучению счетной вышивки, так называется техника. Одна из разновидностей – её любимые «ажуры». А я в библиотеке книжку её нашла случайно. « Виртуозные игры с нитками» – называется. Почитала и научилась. А что, мне очень было интересно.
Сухарев промычал что – то вроде « кладовка талантов в малогабаритной квартире» и сел к кухонному столу напротив чешского шкафчика для посуды со стеклянными дверцами. И снова его прихватила лёгкая оторопь. Прежние стёкла размером метр на сорок сантиметров были заменены на мозаичный витраж, точно совпадающий с общим тоном шкафа, посуды, хрусталя, но собранный из разноцветных стёкол. Виктор помолчал, почесал затылок, открыл дверцы и понял, что это одно стекло, раскрашенное под прозрачную мозаику.
– Во, блин! – поразился Сухарев. – Так Боттичелли окна храмов расписывал. Ну, похоже очень.
– Лариска, а где такие стёкла продают? Прямо- таки не наш шкаф. Вроде как с выставки антиквариата. – Виктор засмеялся, разглядывая сквозь розовые, лиловые и бежевые фрагменты посуду, которая выглядела старинной и жутко дорогой.
– Это краски такие. Художественный акрил.– Крикнула Лара.– В сорок девятом году американцы из одной типографии её придумали под торговой маркой «Magma». Разбавляется скипидаром. Она ярче масляных. Да ей писали раньше художники-абстракционисты Кунинг, Ньюман, Кеннет и Морис Луис из Соединенных штатов. Слышал про таких? За необычность цветов картины бешеных денег стоили. А сейчас такие вот дурочки как я балуются ими. Витражи делают, тарелки разрисовывают. В шкафу есть одна. Глянь. Виктор взял стоящую на ребре тарелку. Это была картина. С невысоких гор, Уральских, конечно, Златоустовских, усыпанных елями и цветами, с разных сторон, переливаясь оттенками облачного неба, сползали извивающимися змеями с верхушек склонов ручьи, раскидывая радужные брызги. И стекались они на дно тарелки, и превращались они там в озеро, где серым клином плавали дикие утки и умывался на цветочном берегу бурый медведь.
– Это ты рисовала? – Виктор вышел с тарелкой к роялю, где Дмитрий аккуратно продавливал Ларисе каждый сустав и слегка вращал пальцы против часовой стрелки.
– Дайте гляну. – Доктор долго разглядывал пейзаж. – Это, понимаете ли, очень высокий уровень. Тонко, изящно, похоже на финифть Ростовскую. Только они писали по эмали полупрозрачными огнеупорными красками. Ценность мирового уровня. А эта тарелочка – не самодеятельность далеко. Я похожее по технике видел в музее фарфора. В селе Гжель под Москвой. Только там вся роспись голубая. Фирменная традиция. А по технике искусства ваша тарелка, Лариса, гжельским росписям не очень и уступает.
Сухарев разглядывал Лару так, будто познакомился минуту назад. Взгляд его был острым, удивление этого взгляда отскакивало от женщины и металось осколками по комнате. Казалось, что сейчас затрещат стены и от него, сверлящего, раскрошатся.
– Ты… Как ты это делаешь? Как ты можешь одинаково прекрасно готовить, шить, вышивать, писать стихи, рисовать, играть на рояле, до блеска натирать мебель и разбираться в астрономии? – Сухарев присел перед ней на корточки и держал тарелку перед глазами. – Ты гладишь одежду как в ателье высшего разряда, моешь полы не хуже техничек обкома партии, к тебе подбегают на улице и трутся об ноги огромные уличные собаки, твои выступления в зале горкома комсомола можно одновременно транслировать по Всесоюзному радио. Ты ножичком и наждачной бумагой сделала мне крест наперстный, на котором барельеф Христа и вставленные как будто рукой ювелира изумруды по всем углам его и над головой Господа. А я и внимания- то особо не обратил. Ну, сделала. Спасибо. Откуда в тебе столько талантов, если считать талантом и доброту души, чувство правды и справедливости? Ты кто, Лара?!
Лариса поднялась, извинилась и пошла в ванную.
– Не думала об этом – Тихо ответила она на ходу.– Да и ничего особенного не делаю я. Нравится просто и черная работа, и искусство. Одинаково. Не знаю почему.
– Вы, Виктор, просто имейте в виду.– Доктор взял его за плечо.– Она делает всё не для того, чтобы Вам ещё сильнее полюбиться. Я по глазам её вижу. Она просто добрый, умный, сильный и разносторонне талантливый человек. Поверьте. Я много людей видел.
– Ну, вы с ней сеанс завершайте. Вам час ещё работать. А я пройдусь по улицам. Подумать надо одному.
Он вышел на площадь обкомовскую, где Владимир Ильич пятиметровый, заломив за спиной бронзовую кепку вглядывался в бесконечную степную даль, откуда, возможно, ждал прихода коммунизма.
– Виктор! – Сказал в его голове тот голос, из снов. – Ты извини, что я правило нарушил, не во сне объявился. Я на минуту отвлеку тебя. Помнишь, я говорил в последнем сне, что тебе в феврале предложат работу новую. Научную. С волнами звуковыми и полями магнитными работать. И просил тебя отказаться. Но я слышал ваш разговор с профессорами в Зарайске о Тургайской впадине. И передумал. Занимайся этим серьёзно. Ты много узнаешь о вселенской гармонии и сможешь разгадать разные тайны, чтобы помочь людям и нам установить гармонию на вашей несчастной Земле.
Ваш Тургай – это один из наших полигонов. Мы внесли в вашу зону тьму роботов и различных генераторов. Невидимых вам машин и видимых объектов, которые вы называете привидениями. Познакомься с ними, зови сюда тех профессоров, своих, местных, не профессоров тоже выбери пару- тройку и позови. Знакомьтесь с нашими учеными и роботами, которые трудятся на Тургайском плато. Я буду контролировать и помогать. Шестнадцатого февраля в час ночи тебе надо быть на северной окраине посёлка Кийма. Там наш штаб. И я вас всех перезнакомлю. Всё. Удач. Это был я, твой друг, голос Вселенского Высшего Разума.
Стало тихо. Казалось – ветер треплет остатки волос на бронзовой голове Вождя, мнёт с шумом его коротенькое пальто и без того мятую кепочку.
– Вы священник Илия? – Оказывается всё это время за Сухаревым шел высокий молодой интеллигентный парень лет тридцати пяти.
– С кем имею честь? – Повернулся и остановился Виктор.
Парень подал руку.
– Я Сергей Баландин, корреспондент областной газеты « Тургайская новь.«К вам в церковь по понятным Вам причинам прийти не могу. Домой – как-то неловко с моим вопросом. Вот пытался несколько раз на улице Вас найти и остановить. Наконец получилось.
– Уж не писать ли собрались о церкви? – Улыбнулся Сухарев.– Так грех это для корреспондента газеты, органа ЦК компартии Казахстана.
– Нет, не собираюсь. Мне ваша помощь нужна. Мне сказали, что Вы честный и порядочный человек. Я сам из Москвы. Сбежал сюда два года назад. Именно сбежал. Напакостил, струсил и спрятался от тех, кому нагадил. В глуши этой исчез для всех.
– Душой грех чувствуете свой? Ну, неправоту, по – вашему говоря.– Виктор держал Баландина за руку.
– Да. Да! – Сергей отвёл взгляд.– Мучаюсь. Но рассказать, душу облегчить и понять с чьего – то умного совета – что дальше делать, не могу, некому рассказать и совет получить не в обкоме же…
– Крещёный?
– Нет. Не сподобился. – Баландин выжидающе смотрел на священника.
Сухарев внимательно изучил глаза корреспондента. Взгляд был глубокий, ровный, открытый и честный. – Вот что, Сергей. В церковь Вам прийти всё же придется. Был у меня один. Из партийных руководителей человек. Не крещенный. Пришел в храм в полночь. Ко мне конкретно. Больше в церкви не было ни души. Он пришел для покаяния.
– А исповедь можете принять у меня? – Смотрел на снег Баландин.
– Исповедь – это таинство для крещёных только. Это полное освобождение человеческой души от греха Господом через доверенного священника, а вот покаяние – это процесс, который совершается в душе грешной в течение длительного времени. Он, процесс этот, у Вас идёт бурно. Я вижу. Покаяние перед священником, а значит и перед Богом – это лишь часть исповеди. Прелюдия, по времени очень краткосрочная, но по значимости очень важная.
И если об исповеди можно говорить как о таинстве, то о покаянии надо говорить как о духовном, психологическом процессе, душевном великом событии. Покаяние нацелено на то, чтобы выявить в себе грех, распознать его, понять его корни, раскаяться в нём и освободиться от него с помощью Божией через Таинство Покаяния и советы священника, который получает их у Господа нашего. А уныние, тоска от поступков своих плохих – это грех смертный вообще и носить его в себе опасно для главного. Для своей совести. Лучше искренне, без малейшей утайки покаяться, очистить совесть и узнать – как быть дальше. Вы согласны?
– Однозначно.– Ответил корреспондент.
– Тогда завтра в полночь жду в церкви. Всё будет хорошо. Не волнуйтесь.
Они расстались, Сухарев, сел на скамейку парковую, легкомысленную для солидной обкомовской площади, расстегнул пальто, растянул в стороны шарф и задумался. Было о чём. Столько всего сплелось в один клубок, скрученный из разных материалов: из мягкой шерсти пуховой, сухожилий крепких телесных, из грубого шпагата и даже колючей проволоки. И катала для Виктора этот разномастный клубок куча народа. Плохого и прекрасного. Но вот помочь распутывать его никто не прибежит. Зови – не зови. Значит надо начинать самому.
