София Рубина
Свидетельница
Я в сомненьях пожимаю плечами.
Мы лихачим по пустым улицам Питера, разгоняясь до небывалых скоростей. Дорога идет в объезд. Мост – через железнодорожные рельсы – вот уже лет семь построить не могут.
Наконец, подъезжаем.
Интерьер участка не обновлялся с советских времен. Панели и двери старые, из ужасной деревянной обшивки. Зазеркаленное окно. Из всей мебели – облезлый стол, вроде учительского, а рядом – три таких же облезлых школьных стула, на которые мне указывают рукой.
– Ждите здесь.
Отдаю паспорт и осматриваюсь. Спать хочется до отупения, но свет и здесь беспощаден. Достаю телефон, играю подряд три партии в судоку. Ничего не происходит. Я слышу переговоры за стеклом, веселую болтовню. Периодически долетает жужжание моего электрошокера, его все включают и выключают. Женский голос у телефона не умолкает:
– Вы позвонили в отделение полиции. Дежурный оператор…
– Что у вас произошло?
– По какому адресу?
Уже ребята, что привезли меня, выходят, прощаются и отправляются работать дальше.
Ничего не происходит. Стрелка часов над стеклом давно переползла за четыре.
А у меня с утра автобус.
Я думаю, что надо попытаться уснуть хоть так. Сворачиваюсь калачиком поперек трех жестких стульев, веки прикрываю обложкой от паспорта. В отделении еще и холодно, как осенью на ветреной улице, и я успеваю мысленно отчитать того умника, что сказал, что на улице жарко. Не отказалась бы от теплых носочков, и от кардигана своего тоже не отказалась бы. А еще лучше – от одеяла…
Дверь отворяется, и я кожей чувствую, как на меня кто-то смотрит. Подскакиваю, озираюсь под яркой лампой. У стекла застыли два новых человека и глядят как на зверюшку в зоопарке.
– Чего не поделили-то? – наконец спрашивает тот, что повыше, и, похоже, главнее.
Я вздыхаю.
– Это такая долгая история, вы какую часть из нее уже слышали?
Он смотрит на меня.
– Пьяная?
Хороша я, наверное.
– Нет.
– Значит так: дела заводить не будем. Еще раз в ту квартиру сунетесь – в камеру на сорок восемь часов, кормить клопов. Понятно?
Я радостно подскакиваю.
– Да, очень понятно!
Мне подсовывают бумаги.
– Пишите, как все было.
– А электрошокер? – пробую пискнуть я.
Он только молча на меня смотрит, и я утыкаюсь в документы.
***
Посреди командировки зазвонили с незнакомого номера. Я сбросила. Минутой позднее пришла смска: «Здравствуйте! Это участковый 25 отдела полиции Егор Владимирович меня зовут. Свяжитесь со мной пожалуйста как освободитесь». Я выскользнула из аудитории. Набрала номер.
– Добрый день.
Он назвал меня по имени-отчеству.
– Не смогли вас найти. Ваша соседка составила на вас заявление.
Я нервно мерила ногами коридор.
– Еще одно? Я же уже давала показания!
Егор Владимирович удивился:
– Давали?
– Да. Меня ночью забирали, в отделение увезли.
– Как звали дежурных?
Правый и левый.
– Не помню.
– А кто у вас показания принимал – тоже не помните?
– …нет.
– Так, – послышался шелест бумаги, – Похоже, мы потеряли эти документы.
– Потеряли?
– Вы сейчас в Новгороде?
– Как вы хорошо осведомлены…
– Да, вот так умеем. Будете числа до тридцатого?
– Двадцать восьмого.
– Давайте так. Вернетесь двадцать восьмого, а с утра двадцать девятого позвоните, и все уладим. Хорошей вам командировки.
Но не успела я вернуться к делам, как на телефоне высветилось «Мама». Я сбросила. Телефон ожил снова.
Мы с мамой не общаемся. Началось все на совместной сессии психолога, когда я сказала, что хочу разговаривать только в присутствии третьего лица: психолога или хотя бы ее лучшей подруги. Тогда мама в гневе вскочила, выкрикнула, что больше я ее не увижу, и не услышу, и буду ли я об этом горевать – навряд ли, прекрасно я без нее обойдусь. После этого я ее и видела, и слышала, и каждый разговор сводился к моей неблагодарности. В последние месяца мама повадилась звонить и в первую секунду сбрасывать, чтобы у меня оставался пропущенный. Чтобы ни в коем случае она не звонила мне первой. Когда я сообщила, что вижу, как телефон звонит секунду, мама стала заверять, что набрала мой номер случайно, говорить ей со мной не о чем, и вообще у нее все прекрасно.
А сейчас телефон звонил. И звонил повторно. Думая, что, возможно, ей сообщили о серьезном заболевании, может даже смертельном, я взяла трубку.
– Объясни, что происходит, – с трагическим придыханием начала мама без приветствия.
– Что происходит? Эм, ничего не происходит.
– Не ври мне! Как будто я не знаю! Что произошло?
– Мам, ты о чем?
– Почему мне звонят из полиции и говорят, что ты нападаешь на людей с электрошокером?
Меня тоже чертовски интересовало, а с чего это они решили позвонить моей маме. Я совершеннолетняя, школу давно окончила, несу ответственность за себя и свои поступки. Ради всего святого, зачем сюда совать и ее? Из тюремного заключения, клопов и денежных штрафов – это самое несмешное, что можно было придумать.
– Я… это долгая история.
Которую все равно пришлось пересказывать.
***
Из командировки я возвращалась на цыпочках. Может, если я буду тихой, если буду очень-очень тихой, то они подумают, что меня нет еще несколько дней? Еще неделю? Скоро уже сентябрь, девочка вернется в школу, я вернусь на работу, и мы все почти не будем пересекаться.
В полицию я позвонила сразу же.
– Показания нашли, – оповестил Егор Владимирович, – Дело против вас заводить не будут.
– Спасибо.
– За что спасибо? – внезапно наскочил он. Таким тоном, словно все до этого было ловушкой, а вот тут я прокололась, и теперь у него железное доказательство, что именно я порешила тех семерых за последние трое суток.
– Вы звонили моей маме? Зачем? – в тон ему резко сменила я тему.
– Она – собственница квартиры, – просто ответил участковый, – Нам нужен был ваш номер.
Они потеряли и мой номер. Естественно.
– А почему это вы свою маму не уважаете? – вдруг спросил Егор Владимирович, и я от неожиданности закашлялась, – Не звоните ей и ни во что не ставите?
В его словах сквозила прямая цитата. Я зашлась нервным каркающим смехом.
– Вообще-то это было обоюдное решение – не общаться. На сессии у психолога.
– У психолога?
– В декабре прошлого года.
– Все ясно, – не разобрать по тону, «все ясно» – хорошо, или «все ясно» – плохо, – Что ж, хорошего вам дня, – и он отключился.
Сидя на диване, я смотрела на телефон. «Почему вы свою маму не уважаете?» Вообще-то я многое могла рассказать. Например, что разве бы во мне так отозвалась эта история с девочкой, если бы я сама не была на ее месте? Если бы не проходила через все это? Я могла бы перечислить, как меня душили, били головой о батарею и о ручку дверного шкафа, спиной – о застекленные картинные рамы. У меня было минимум два сотрясения. Мои вещи и комнату громили до основания, а одежду рвали. Выливали на голову йогурт и жидкости, били штепселями от утюга и от магнитофона. Я не оставалась в накладе и как-то раз отбилась дном бокала о мамин лоб, залив все кровью. Я могла рассказать, как однажды меня так приложили подошвой тапка по рту, что губа напоролась на брекеты. Я силилась снять губу со штыря, чувствуя на языке горячий металлический привкус, и заливалась слезами – не выходило. И тогда я первый раз в жизни увидела, как папа, голый – он уже лег спать – выбегает из спальни, набрасывается на маму с кулаками, и бьет ее в темноте, повторяя:
