Шарлотта Лис
Край воронов, или Троянский цикл
– А я знаю, – перебила его мысли сладколикая прелесть по фамилии Колесникова, – важно заинтересовать своим письмом собеседника на сайте знакомств!
– И действительно, вот что писать, чтобы от конкуренток отличаться? – поддержали ее.
– Даже одну и ту же мысль можно выразить разными словами, – заметил Восторк. – Когда вы друг у друга не списываете, я реально получаю тридцать разных сочинений на одну и ту же тему…
– Да кто там будет смотреть на стиль изложения, я вас умоляю, – воскликнула Натали. – Там содержание главное, факты, конкретика… А многие столько слов говорят, тумана наводят.
– Тогда о чем раздумывать? Пишите правду, каждая из вас уникальна. Но начинаете строить из себя идеальную личность, которая в обществе стереотипна. Только представьте, вы называетесь студенткой коммерческой академии, а получаете ответ, что с такой умной ваш знакомый не потянет! И вы кусаете локти, будучи как раз слушательницей вечерних курсов шитья.
– Да создадут новый ящик для почты и общаются по новой, – предположила Катя Мельник.
– Это при условии, что с первого адреса ты не отправляла своих фото, – ответила ей Наташа, не оборачиваясь.
Нашлись в их рядах и гордые особи, демонстративно выказывающие отказ от задачи:
– Да зачем к кому-то набиваться? Поместите свои объявления – и толпы несчастных и страждущих повалят к вам…
– А я бы на вашем месте вообще не думал ни о каких конкурентах. Вы рискуете подсесть на обсуждение их с новым знакомым, поскольку будете спрашивать, кто еще написал и что написал. Надо выяснить, чем интересуется ваш виртуал, а потом искать точки соприкосновения.
Одновременно заговорили с разных сторон, полезли Восторку в душу:
– А что вам понравилось бы в письмах?
– Я же вам еще раз объясняю, – возражал Немеркнущий, – что нравится одному мужчине, может не понравиться другому. Кстати, между мной и товарищами на сайтах вообще огромная разница.
– И вас нет в социальных сетях?
– Я, конечно, понимаю, что сейчас и младенец уже сидит в интернете – но вовсе не обязательно увлечение слепыми свиданиями продлится до старости. А я вообще не терял никого, чтоб находиться в поисках. Вы правильно отметили: личная жизнь за компьютером – удел скучающих, несчастных, разочарованных в чем-то истинном людей.
Словно от душераздирающих взглядов Оксаны Христофоровой начинает визжать телефон на столе. Немеркнущий отвлекается и, забыв в очередной раз обратить внимание на Оксану или хотя бы на ее взгляды, отправляется на третий этаж – очевидно, там начались беспорядки, о чем и сигналит ему Мария Михайловна. Двери 306-й аудитории распахиваются перед ним. Все 17 молодцов становятся на ноги в проходах. Некоторые из них повисают над столами так низко, будто уже заранее стоят на коленях.
– Дедковский, Дороганов, Рокасов, – привычно и с алфавитной точностью выкрикивает Восторк Христофорович. Группа в большинстве своем присаживается, означенные лица остаются переминаться с ноги на ногу.
– Готовность к занятию где?
– Они учебники сбросили во двор, – торопливо говорит стоящая в углу и почти прикрытая доской Мария Михайловна, словно опасаясь, что троица в самом деле раскроет рты.
– А если я попрошу книги через окна вернуть на место?
Начинается дедовщина. На лице Медора Рокасова написано очередное жестокое разочарование: единственный нормальный взрослый друг на глазах превращается в обычного классного разводилу. И непонятно, как не доводить до этого, если ты всего лишь попытался пожить личной жизнью!
– Или проще сразу в дверь и навсегда, дорожку нам расчищать каждое утро перед колледжем?
– Можно остаться? – говорит за всех троих Эмил Дороганов.
Дедковский, имеющий возвышенно-поэтическое восточное имя Дастан, реально «достал» всех своей низостью – и надеется теперь лишь на свою неземную блондинистую красоту.
– Значит, русский язык я сейчас проведу! – сурово обещает Немеркнущий.
– Ой нет, – роняет З. Самарко на первом ряду. Впрочем, он всегда говорит не то, что думает. Оддин Селеванов старательно изображает из себя ученика и прячет свои чрезмерно сочувствующие преподавателю глаза.
И вот уже виноватые идут по коридору на выход поднимать «Культуру речи» – Восторк командует им вслед:
– Книги сдадите в библиотеку, а завтра принесете свои. Вместо тупого бродяжничества после обеда пройдетесь по книжным магазинам…
18.
Вторая четверть не заладилась. Вводные занятия по трем новым дисциплинам отошли, и адреналин им под кожу вводили уже как взрослым. Катя Воробьева самодовольно сидела на третьей парте второго ряда напротив настенной таблицы химических элементов. Под Менделеевым около доски подобного самодовольства убавлялось, но ее сегодня не спросят – получила за контрольную слабую ли, сильную ли, но пятерку. Тамара Георгиевна пытала свою удачу на всех подряд: вызывала и садила, некоторые до доски дольше шли, чем оставались подле нее. И даже Артема, через раз угадывающего на пятерки, не смела она удерживать дольше одной минуты. Не успел он высказать первое свое соображение, как учительша поморщилась:
– Садись, Чмейрков. Пусть Данаев решит.
– Пусть Артем решит! – воскликнул Трой оборотным эхом. Решение давно было в его голове, а солидарность еще раньше. Катя занервничала, принялась решать в тетради – кроме отличников уже все перебывали в ответчиках. Тамара Георгиевна, грузная женщина в черном, с высокой огненной по цвету прической села, отвернувшись к окну, видимо, в состоянии легкого недоумения. Артем, практически силой оставшийся на месте, минут через десять задачу все-таки решил, краснея и спиной чувствуя взгляд такого же краснеющего Троя…
В кабинете физики попахивало большей торжественной расправой, Тамара Гавриловна была еще старше своей коллеги – не сказать, что грузнее. Катя уже рыдала над своей тройкой за четвертную. Артему хватило бы уже и этого – как реагировать на двойку, он еще не придумал. В Троевой тетради против обыкновения стояла четверка, свою собственную в раскрытом виде с «хотя бы тройкой» он принял на обмен из рук друга. Чужую работу всегда легче открывать после проверки – и они этим пользовались. Никому уже не лезла в голову последняя лабораторная, которую они записали почти под диктовку. До конца урока предательски тряслись руки, и маленькие гири, которые нужно было пинцетом доставать из коробки, градом валились с чашечек весов. После объявления четвертных оценок грохнулись и сами весы. В лаборантской. Где он пытался поставить их на полку рядом с другими. Чашечки были подвешены на лесках, все друг за друга зацепилось и рухнуло оземь. Гавриловна явилась в дверях и прогнала его. Впрочем, это было не удивительно, его она всегда гоняла не за безделье, как остальных, а за дело. Летом на практике он в одиночку драил до усталости весь пол, а она нашла потаенный грязный уголок и не поставила ему даже пометки о работе. Ладно, весы он действительно спутал. Хотя и это не удивительно после нынешней нервотрепки. Удивительным было другое – четвертная тройка по физике!
Вторую выставили по черчению. Мама – инженер-чертежник!.. В кого только он уродился таким? Ах, как не хочется вспоминать в этот момент, что у тебя еще отец имеется. Поглядеть бы ей в глаза, этой Наталье Михайловне, которая называла их «сундуками», немного косила взглядом и, как оказалось, выставляла корявые отметки. Пройти бы в ее кабинет да поймать бы ее взгляд хоть в какой-нибудь наклонной плоскости, но он продолжает сидеть в душном маленьком классе, где занимается английским языком слабая подгруппа; стульев на всех не хватает, сидят с Троем на одном, дневники держат на коленях, а молоденькая англичанка-классная (До чего же мила! А маленькая ее дочка еще более прелестнее) со скоростью света диктует оценки, едва успевая соотнести фамилию с цифрой на строке; при таком темпе невозможно не только сочувствовать, но и вообще понимать, у кого что стоит. Наверное, никто не уразумел, что у него два «косяка», хотя в дневнике весь столбик аккуратно смотрится; вторая тройка получилась вообще остренькая, красивая, прямо чертежным шрифтом… И есть у тройки даже положительные ассоциации – и друг Тройка, и квартира номер три, куда брести теперь с тяжелым сердцем. Начинается за окнами темный вечер из серии предновогодних, зимние каникулы можно считать открытыми – а как теперь расслабишься, когда понимаешь, что вряд ли ты заслужил отдых…
– Что случилось? – воскликнула Селена, едва он появился на пороге.– Я даже испугалась. Не избит, не искусан, не ограблен… Ты плакал?
– Плакать тут заколебаешься, – выдавливает Артем и быстрым взглядом отмечает, что в квартире они одни. Где же Олег, где этот великолепный мужчина, который прожил с ними четыре месяца и которого при всей радости не поворачивался язык назвать материным любовником, хотя в открытую ночевали они вдвоем в одной постели – и лежал Олег на месте отца, где же еще…
– У меня две «удочки», ма!..
– Дебют! – оценивающе замечает Селена, присаживается и садит его напротив.
– У меня ведь по устному пятерка, тройки только за письменное – все вместе получается «четыре». Почему она сделала перекос в сторону письменных? Она просто скопировала оценки за контрольную в соседнюю колонку, она даже не считала все баллы…
Рассуждал он с горечью, но относительно спокойно, поэтому Селена Станиславовна попыталась предложить ему иные точки зрения на ситуацию:
– Я полагаю, Тамара Гавриловна – опытный педагог. Вероятно, она считает, что практическое применение знаний важнее.
– Незначительные данные, мама, не надо отражать в важном документе. Как у нас было в началке? Нужные оценки ставили в журнал, а дополнительные просто так стояли в тетради за классную работу.
– Как я понимаю, спорить с учителем ты не пошел. Значит, отношение у тебя к ней тебе одному известное, как и у нее определенные виды на тебя. Стало быть, все остается как есть. Остальное уже напряги. Предлагаю расслабиться назло всему, тем более что ничего и не происходит.
– Как будто не достаточно того, что произошло, – твердит он упрямо и недоверчиво.
– Это же не процесс в динамике, никто не просит драить люки, пока не поздно. Оценки остались в школьном деле, после исправишь. Пока свободен!
– Как ветер, мама. Сейчас уедет Тройка в свое небытие, а исправлять одному тяжело…
– А у Тройки тоже тройки?
– У него четверка по физике. Теперь он не отличник, а я даже не хорошист.
– Не будем, действительно, заносить промежуточные результаты в глобальные итоги. Как ты занимался, я видела; что получилось – понятно. Я тебя приму любого. Перед отцом тебе не оправдываться – об оценках он тебя и не спросит…
На слово «отец» по привычке появилась болезненная реакция, захотелось поежиться – и он быстро спросил, чтоб уж сразу до конца разобраться:
– Мам, Олег где?
Когда произносилось между ними это имя, Артем сразу становился равным своей матери, значительно взрослел в ее и своих глазах. Селена начинала робеть и сама теперь была склонна к оправданиям:
– Тёма, он, наверное, не придет больше…
Он берет ее за руки, морщит лоб и заглядывает матери в глаза:
– Не слишком ли вдруг? – голос, несмотря на внутреннее неприятие, звучит напряженно – что там могло случиться?!
– Я встречалась с твоим отцом!
Не может быть… Хоть бери и солидарно с Олегом уходи из дома.
Давно ли отошли те времена, когда они с матерью вырывались из-под гнета законного брака и бежали к Олеговой машине марки «Тайота-Креста», не думая о том, что будет потом. Об этом не хотелось вспоминать – и получалось! На несколько часов они были свободны, любимы, счастливы. А как забыть тот великолепный день с посещением цирка! Действительно, думали – останутся приятные воспоминания, а в голову лезет папашин псих, потасовка в дверях подъезда… Они пешком шли с начала массива, чтобы не светиться с кавалером около дома, но отец благодаря собственному воображению знал все и больше, сразу схватил Селену за оборки вечернего наряда и орал: «Где этот белобрысый урод?» Мама за платье испугалась, не верила, что он способен ее убить – но Артем-то все видел со стороны… А потом бродили кругами по пустырю как мужчина с мужчиной; сын мерз и занимался бесполезной терапией:
– Да, он нас отвез… Да, он нас привез назад… Да, высадил на остановке… Нет, в цирке с нами не сидел… Нет, он работал в это время, он уезжал.
И отцу становилось легче. А какая разница – был Олег на представлении или не был? Отчего бы ему не быть? Ему интересен цирк. А тебе не интересен даже возраст собственного отпрыска! Не говоря уж о том, что не знать такие факты наизусть – вообще странно…
Артем подскочил на месте, будто выпрыгивая из невидимого болота.
– Мама, ну что такое?!
– Я постоянно думаю о том, что у тебя должен быть родной отец…
– Мама, нет – я тебе говорю. Я тебе давно сказал, еще перед разводом.
– А если он исправится?
– Зачем думать, как бы нам понравилось жить с отцом, когда мы уже отлично живем с Олегом?! Ты теперь все решаешь без меня? Верни Олега, позвони ему или давай я позвоню…
– Видишь ли, как бы ни было тебе хорошо с ним и ему с тобой – живет он все-таки со мной, а я не знаю, хочет ли он теперь со мной жить…
– Уговоры, наверное, помогут…
– Не надо уговаривать… Я и сама не знаю точно, люблю ли Олега.
– Пусть лучше он нас любит, чем вы с отцом друг друга не любите. И вообще-то Олега есть за что любить.
– А если не получается, надо, по-твоему, закрыть на это глаза и продолжать использовать человека, неповинного в наших несчастьях?
Так говорила она, дорожившая своим опытом, на двадцать лет более выдержанным, чем опыт Артема, но 30 декабря к вечеру не выдержала и рыдала от одиночества. Артем не знал, что ему делать. Загораживать мать от отца он привык, но защищать ее от самой себя не представлял как. Около пяти вечера во славу небесам Олег все-таки появился. Они были приглашены на какой-то корпоратив, но мама думала, что это уже не в силе.
– Собирайся, – сказал он кратко, продолжая стоять в куртке возле входной двери. И даже в этой неопределенной и нервной обстановке, отчего у него самого желваки ходили на скулах, он не смотрел сквозь Артема, а поинтересовался его успехами.
– Поставила все же! – покачал он головой по поводу черчения. – Я думал, не поставит.
В справедливости же сетований насчет физики несколько усомнился:
– А за лабораторные работы что стоит?
– Тройка, – мрачно сказал Артем.
– Вот видишь, еще один блок работ так себе…
– Получается 5 / 3 / 3. И следует поставить «3», словно и не было пятерки?
– Может быть, выходила спорная оценка, и учитель сделал крен в сторону практики…
– Там не о чем спорить, дядя Олег. Там получается три целых шесть десятых.
– Тогда она посчитала, что слабая четверка тебе не нужна. 3,6 – это же претензия на жалость…
– Вот и пожалела бы… – подвел черту Артем, о которую он и спотыкался, вставая по утрам с левой ноги.
Наряженная Селена появилась в коридоре; речь пошла о транспорте, из чего Артем уяснил, что Олег оставил машину, так как собирается выпить на празднике.
«Ну ничего, расслабятся и помирятся».
– Вернемся поздно, – сказал Олег на прощание.
Мама обычно задерживается, когда обещает, что идет ненадолго. Что в этом контексте имеет в виду дядя Олег – пока непонятно. Впрочем, неважно – лишь бы шли и возвращались вместе.
Они ушли и … не вернулись! В смысле, – в этот день. Плохих мыслей у Артема не было, он так и понял, что они помирились. И хотя он ни разу не оставался один дома – когда есть ради чего, пожалуй, можно. Звонил Трою и болтал с ним до тех пор, пока Влада Андреевна не отправила сына спать; потом съел две чашки сметаны вместо ужина, достал стопку своих «Мурзилок» и перелистал все журналы. Проснулся неожиданно – в неразобранной постели в мягких игрушках, в мятых штанах и рубашке – от света фар, бьющего в глаза, и требовательного звонка во входную дверь. Из подъезда появился обеспокоенный Олег:
– Тёмка, прости – испереживался? Даже и не ложился?
– И ничего страшного, – милостиво заверил его Артем. – Вы вернулись, действительно, так поздно, что уже и рано. А ехать ко мне в шесть утра – еще больший подвиг, чем где-нибудь в три ночи. Вы сами-то спали?
– Поедем скорее ко мне к Новому году готовиться, – торопливо продолжал Олег, тоном своим не переставая извиняться…
Маму они застали еще в постели; она смотрела по миниатюрному телевизору видео с фильмом «Чужие» режиссера Ридли Скотта.
– Сыночек-солнышко, – говорила она, – я забыла обо всем на свете. Я так привыкла, что прабабушка всегда была с тобой…
– Ничего, мам, – ободряюще кивнул он ей. – Главное, чтобы ты не думала, будто я должен быть дома с … отцом!
Какие же у нее счастливые глаза!
Даже говорит еще сонно, не взволнованно, словно уверена была, что в ее счастье ничего дурного с ним не случится. Ведь всю его жизнь она ощущала себя как в животном мире – самкой, львицей, охраняющей детеныша, – и, может быть, впервые за долгое время осознала саму себя защищенной. Он даже слегка покраснел, выходя из чужой спальни, ставшей такой желанной для его матери…
Через несколько часов, когда Селена и старшие хозяева собирали на стол, а Алексей Евгеньевич копался в видеодвойке, взлохмаченный, взмокший Артем лежал на Олеговом диване с живым черным котиком под мышкой и стонал:
– Дядя Олег, меня тошнит… Я съел четыре дольки шоколада…
– Дольки? – переспросил Олег Евгеньевич, появляясь на пороге с бокалами в руках. – За раз можно целую плитку съесть. И не одну!
– Тогда от грязи… – Артем вечно побаивался какой-то пыли внутри организма.
– Обычно тошнит не от грязи, а от недоброкачественной пищи…
– Значит, я слишком набегался после еды…
– Тогда полежи… Ты, кстати, уже лежишь! И объясни ты мне, – бокалы явно вытягивали Олега из комнаты, – как может тошнить от такой прекрасной жизни?! <…>
19.
Никита опять изображал женщину: надел рыжий парик, лиловое платье; подложил в область грудной клетки, что следовало – и в таком виде появился в коридоре. Из рекреации доносился детский хор – ряженому выписывали женский приз в виде разнополых оваций. Обожаемый девчонками и поддерживаемый друзьями, Никита являлся в итоге лучшим мальчиком 5 класса. Не обязательно идеальный парень и первый ученик являются характеристиками одного лица – и Дукатов не был разносторонне знаменит: из олимпиад вылетал или даже не ходил на них совсем, результаты контрольных его занимали свое место в последней пятерке, где были достойно отстающие, то есть нормальные люди. Существовала вероятность, что в менее гениальной школе они успевали бы лучше. Подобная слава не миновала в свое время и Восторка Христофоровича: в сильную подгруппу по английскому языку он всегда проходил по баллам предпоследним. Гениальных же по списку в ЦРО значилось много – почти все девочки и даже всякий второй юноша; каждый из них уникален в чем-то своем: можно было полюбоваться на знающих и просто усердных, на изобретательных и весьма памятливых, были математики истинные и, как выражалась куратор, «сделанные». Было огромное количество лириков среди учеников мужского пола, встречались физики среди малолетних; особую ценность представлял вклад красиво пишущих и стенографистов.
Почерк Никиты был лучшим среди его товарищей, и на фоне иероглифических писем Саввина и Кожевникова под его аккуратной работой не всегда поворачивалась рука ставить усредненные отметки. Никита любил говорить прозой. Исключительно прозой, поскольку декламация стихов, то ли в связи с самой стихотворностью, или же из-за бессилия в разучивании – представляла в его исполнении адскую муку для него и окружающих. Так вот, говорил Никита неразученными экспромтами на различные научные темы. Говорил целыми уроками и распинался так, что хотелось его слушать, даже если не всегда детские догадки были верны – однако псевдологика, принимаемая им за истинную, в рассуждениях присутствовала, что очень бодрило его самого, а воспитателям внушало надежду, что может выйти толк из совместных с ним занятий.
Один из подобных оптимистов сидел за учительским столом и на глаз выставлял оценки за ведение тетрадей. В задней части класса напротив него шесть девочек отплясывали на ковре. Во главе фигуральной пирамиды красовалась Адриана Леденец – дитя мелкое, изящное, идеально красивое; насчитавшее десять годов с 1 мая, в то время как остальные перевалили одиннадцатилетний рубеж. Чрезвычайная молодость ее служила внешним признаком гениальности, которая, вероятно, таилась в ней, поскольку особыми достижениями ее не преследовала. Вдобавок к этому Адриана сильно начала портиться по характеру.
Звуки ритма выбрасывались потоками из колонок музыкального центра. Девчонки стреляли глазами в окружную область, в центре которой находился препод, как мишень. Так и проходили перемены – с Никитиными ужимками и Адрианиными размахами…
Работа в общем не напрягала, – как любят говорить здравомыслящие юноши, пока перевариваемые ранее проблемы не навалят все разом и не окажется, что нет ни удовлетворения, ни денег. Пока всего хватало, и многих даже удивляла эта чрезмерность личной жизни, в рамках которой он добровольно становился предметом первой, нервозной и издерганной, влюбленности учениц средней школы; объектом навязчивой критики и тайных мыслей со стороны студенток; третьим в ряду отца и брата для малолетних и, наконец, фамильярдствующим духовником для старшеклассников. Все это, впрочем, проходило на фоне общественности, как и у всех людей, проживающих дома наедине с меблировкой. И было ли что-то личное в его голове – оставалось за кадром; поводов к подобным пересудам он не давал, в метро не целовался, а считать его убежденным холостяком было рано.
– Не получается у вас одновременно делать два дела, – твердил он Дедковскому и Дороганову, принимая от них справки из баскетбольной секции. – Фамилии ваши вечно на слуху, а в лицо вас стали забывать.
– Мы не успеваем, – достойно говорил Эмил, без нытья. – Поймите. Никто не понимает…
– Что делу время – понимают все. Только я ведь не спортсмен и из солидарности вам не подброшу запасной дипломчик.
– А в знак уважения к инакомыслящему? – вставил Дастан.
– Я уважаю людей, которые либо со всем справляются… (А когда авторитет уже заработан, он начинает работать на вас!) Либо тех, которые умеют решать свои трудности. А вы ни к тем, ни к этим. Существуют ведь спортивные школы для целеустремленных в спорте людей… Что такое ваш спорт, я не понял – то ли призвание, то ли хобби, то ли протест колледжу, в который можно было и не поступать… Нервы ведь и сюда идут, а в итоге и здесь вы почти не появляетесь, и там меньше вклада – и везде впросак.
– А как же стремление к разносторонности? – настаивал Эмил. – Говорят же: «Было бы желание…» У вас, например, получается делать два дела.
– Одно из них уже на дело-то не похоже… Вышло прямо по мечте: стану я учителем и перестану делать уроки… А ради этого пришлось учиться 15 лет. Ты еще не живешь столько, сколько я учился. Я еще заодно и учиться научился! Забиваю теперь целые тексты в себя с первого раза, как в машину.
– А получается, что вы просто разрываете день между двумя заведениями. Это исключительно дело графика. А как насчет совсем разных занятий? – Дедковский реально уверен, что быть в списке поступивших – уже процесс в динамике.
– У меня хотя бы одно из другого вытекает, а у вас – только мешает сосредоточиться. Если ваша проблема, действительно, только во времени – то не следовало привязываться к учебным графикам и зависеть от других людей. Вы будете проявлять чудо света в совмещении своих занятий – а вас отчислят с первой сессии… В ваши годы полезно иметь вектор – к какой-то содержательной цели. Быть круче всех – разве цель? А уж пытаться реализовать ради этого с десяток приписанных себе профессий – и вовсе накладно!
– В одно врубиться – это же нажить безумство, говорить об одном и том же, умереть от неудовлетворенности в бесконечной череде потребностей. А остальные кончаться рядом с тобой от скуки.
– Не знаю, – честно признался Восторк. – Может, это стереотип? Я всю жизнь ничем кроме образования не занимался – а потом все восполнилось: и шмотки, и выпендреж, и вечеринки, и тренажерка, и природа – без побочных эффектов…
Возразить здесь было нечего. Пресловутая Восторкова раскрученность бередила раны всем…
Сидели на контрольной работе Звенец и Оддин и с тоскою подписывали «Леня» и «Дима» соответственно – в скобочках после своих общепризнанных в миру имен, одна только заглавная буква которых раздражала преподавателей и сбивала с толку администрацию.
– Почему Восторк Христофорович может свободно и повсеместно пользоваться своим прозвищем, а мы нет? – досадовал Звенец Самарко.
– А может оно и не прозвище, если с отчеством употребляется? – сомневался Оддин.
– Да уж хотел бы я иметь такое имя!! Но только «Восторг» – это вовсе не имя…
– Там на конце буква «К».
– Дела не меняет. Ведь очевидна ассоциация.
На следующем этапе молодые люди подступили непосредственно к классному руководителю:
– Восторк Христофорович, – обратился Самарко. – А позвольте узнать ваше настоящее имя.
Один промолчал, он больше практиковал обращение на «ты», но при посторонних этого не афишировал. Препод невозмутимо подал паспорт – решительно во всем отличался он от других наставников.
– Чмейрков Восторк Христофорович, – прочитали ученики, едва не протерши глаза; впрочем, они были самодостаточными реалистами, чтобы вдруг не поверить глазам своим.
– А прозвище тогда у вас какое? – убитым голосом молвил Звенец.
– Немеркнущий, – представился Восторк.
… А в третьем часу дня в развивающей школе на учительском диване сидел Никита Дукатов и с выражением декламировал стихотворение по книжке. Из самого успешного ученика он обратился теперь просто в самого красивого, переоделся в обычную яркую толстовку с капюшоном и крупными белыми нашивками из области спортивной тематики, ерошил темную шевелюру коричневыми от несошедшего загара пальцами.
– И по слогам не можешь? – спросил Восторк Христофорович от шкафа, стоя спиной.
– Они какие-то сложные, – промычал Никита уже без всякого выражения.
– Нормальные слова. Ты их в устной речи тысячи раз произносил.
Никита совсем низко опустил голову, почти уткнувшись в книгу:
– А по порядку я их выучить никак не могу. Я, наверное, совсем неспособный.
– Мяч бросать проще?
– Не совсем легко, но если постоянно тренироваться, то получается все лучше…
– Со стихами так же, разве нет?
– Да, я стараюсь, но постоянно думаю, что я на баскетбол опаздываю. Я и так сейчас стараюсь больше, чем в начальной школе, только потому что вы… Я и задерживаюсь теперь из-за вас…
Восторк воздел руки и рухнул рядом с Никитой на диван:
– Этого только не хватало! Скорее уж я задерживаюсь ради тебя.
И почему, действительно, надо мучить его литературой, а самому мучиться над ним – оценить бы кругом по нолям да и отпустить с документами, не оставить, так сказать, свободы выбора… Классная дама этого несчастного между тем продолжает сидеть с блаженным выражением лица, наигрывая на гитаре.
– Не могу я так учить, – ярится Немеркнущий, от которого идет пар. – Следуют уроки своим чередом, надо задавать на дом, а при проверке только и слышишь: одни этюд в художественную школу заканчивали, другие после тренировки упали, третьи всей семьей в гости ездили и вернулись после полуночи… Занятые пуще меня в одиннадцать-то лет! Родственники, видно, опасаются, что скоро апокалипсис, и дети не успеют нажиться, а у меня от них конец света наступает немедленно…
– Дражайший Восторк Христофорович, – размеренно говорит куратор. – Это не ваши дети. Каждый родитель все равно сделает со своим ребенком, что захочет…
20.
Всю зиму Селена Станиславовна пыталась жить то с бывшим мужем, то с Олегом. Еще над гробом прабабушки сошлись они в открытую, почти составив известную геометрическую фигуру.
– Вот он, красавец, – проговорила она стоящему рядом молодому человеку (лишь Артем, погрязший в своих годах, думал, что дяде больше сорока, на самом деле было двадцать девять… ), в упор глядя на Христофора Леонидовича, который подошел доброжелательно, протянул сопернику открытую ладонь:
– Извини, Олег…
Руку его Олег пожал, а на слова слегка поморщился – и все же что-то согласное извинить в этом мимическом жесте проскользнуло.
«По-моему, маме плохо, – думал Артем с тоской. – Они же спят практически на одних простынях, еще теплых друг после друга…»
Будь Селена не самой собой – в этой нынешней жизни, больше похожей на гонку, она стала бы упускать сына из поля зрения, но в отношении этого вопроса у нее была верная позиция: мужчины приходят и уходят, а Артем всегда остается. И вот, оказавшись в таком выгодном и стабильном положении в отличие от остальных сожителей, мятущихся и пылающих страстными надеждами на стабильность, пацан чувствовал сплошь одну депрессию. Он был склонен поддерживать мать в любых случаях, даже смиряясь порой с противоречащими своему разумению обстоятельствами, когда Селена вдруг резко возносилась над их равноправными отношениями, не оставляла пространства для диалога – и вообще могла запереться, не спрашивать ничего и не отвечать ни на что. Вследствие этого принимались какие-то решения, о которых сын узнавал последним, в пересказе. Ситуация складывалась обидная, особенно на фоне других ситуаций – доверительных и простых. В итоге все стремилось к единовременному проживанию и забыванию – и переносилось легче этой насущной атмосферы душной непредсказуемости, порожденной слабостью и еще раз слабостью. Поддерживать колебания маятника в семье было бы неверным, принимать конкретные решения за взрослых Артем не мог, а призывать мать к самоопределению – значило уподобиться всем ее мужчинам – и на почве этого он не был бы услышан. Постепенно он утерял смысл своей надобности Селене и перестал представлять себе помощь как таковую – пока вдруг не начал помогать другим людям.
Прыгали на уроке физкультуры девчонки. Через перекладину, протянутую промеж двух стоек. Прыгали и валились по другую сторону от препятствия на маты. Звенела об пол временами и сама перекладина, но в перспективе уверенно продвигалась по пазам на столбиках все выше. Тренировка продолжалась по пятому и десятому кругу. Взвилась в воздух ловкая и грациозная Елена Ржева, оказавшись с разбегу совсем близко к краю конструкции. При перелете слегка коснулась стойки лбом… Этот момент он случайно застал взглядом. Из другого конца зала среди мелькающих фигур мальчишек в пылу игры, к девчатам отношения не имеющей, трудно было представить, что там было железо, скорость, сила трения. Была секунда, когда показалось, будто не вовремя, неловко она взмахнула головой – и вот уже летит дальше… Он вздрогнул и проводил ее глазами. «Рухнула она» – лишь слова; даже падение выходило у нее красиво, трогательно. Умудрилась с размаху удобно сесть, согнуть одну ногу в колене – как любят фотографироваться девушки на горизонтальных поверхностях – вот только рук от лица не отняла…
